Стихотворения (fb2)

- Стихотворения 117K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Белла Ахатовна Ахмадулина

Белла Ахмадулина
Стихотворения

* * * «Я думала, что ты мой враг…»

Я думала, что ты мой враг,

что ты беда моя тяжёлая,

а вышло так: ты просто враль,

и вся игра твоя — дешёвая.

На площади Манежная

бросал монету в снег.

Загадывал монетой,

люблю я или нет.

И шарфом ноги мне обматывал

там, в Александровском саду,

и руки грел, а всё обманывал,

всё думал, что и я солгу.

Кружилось надо мной враньё,

похожее на вороньё.

Но вот в последний раз прощаешься.

В глазах ни сине, ни черно.

О, проживёшь, не опечалишься,

а мне и вовсе ничего.

Но как же всё напрасно,

но как же всё нелепо!

Тебе идти направо.

Мне идти налево.

¹⁹⁵⁷

* * * «О, мой застенчивый герой…»

О, мой застенчивый герой,

ты ловко избежал позора.

Как долго я играла роль,

не опираясь на партнёра!

К проклятой помощи твоей

я не прибегнула ни разу.

Среди кулис, среди теней

ты спасся, незаметный глазу.

Но в этом сраме и бреду

я шла пред публикой жестокой —

всё на беду, всё на виду,

всё в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!

Ты не прощал мне очевидность

бесстыжую моих потерь,

моей улыбки безобидность.

И жадно шли твои стада

напиться из моей печали.

Одна, одна — среди стыда

стою с упавшими плечами.

Но опрометчивой толпе

герой действительный не виден.

Герой, как боязно тебе!

Не бойся, я тебя не выдам.

Вся наша роль — моя лишь роль.

Я проиграла в ней жестоко.

Вся наша боль — моя лишь боль.

Но сколько боли. Сколько. Сколько.

ТЕАТР

Эта смерть не моя есть ущерб и зачёт

жизни кровно-моей, лбом упёршейся в стену.

Но когда свои лампы Театр возожжет

и погасит — Трагедия выйдет на сцену.

Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис?

Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели.

Обречённых капризников тщетный каприз —

вжаться, вжиться в укромность — вина неужели?

Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет.

Я не помню из роли ни жеста, ни слова.

Но смеётся суфлёр, вседержатель судеб:

говори: всё я помню, я здесь, я готова.

Говорю: я готова. Я помню. Я здесь.

Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет.

Средь безумья, нет, средь слабоумья злодейств

здраво мыслит один: умирающий Гамлет.

Донесётся вослед: не с ума ли сошед

Тот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть.

Дай, Театр, доиграть благородный сюжет,

бледноликий партер повергающий в ужас.

БОГ

За то, что девочка Настасья

добро чужое стерегла,

босая бегала в ненастье

за водкою для старика, —

ей полагался бог красивый

в чертоге, солнцем залитом,

щеголеватый, справедливый,

в старинном платье золотом.

Но посреди хмельной икоты,

среди убожества всего

две почерневшие иконы

не походили на него.

За это вдруг расцвёл цикорий,

порозовели жемчуга,

и раздалось, как хор церковный,

простое имя жениха.

Он разом вырос у забора,

поднёс ей жёлтый медальон

и так вполне сошёл за бога

в своём величье молодом.

И в сердце было свято-свято

от той гармошки гулевой,

от вин, от сладкогласья свата

и от рубашки голубой.

А он уже глядел обманно,

платочек газовый снимал

и у соседнего амбара

ей плечи слабые сминал…

А Настя волос причесала,

взяла платок за два конца,

а Настя пела, причитала,

держала руки у лица.

«Ах, что со мной ты понаделал,

какой беды понатворил!

Зачем ты в прошлый понедельник

мне белый розан подарил?

Ах, верба, верба, моя верба,

не вянь ты, верба, погоди!

Куда девалась моя вера —

остался крестик на груди».

А дождик солнышком сменялся,

и не случалось ничего,

и бог над девочкой смеялся,

и вовсе не было его.

* * * «По улице моей который год…»

По улице моей который год

звучат шаги — мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоём лесу,

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

твоих концертов строгие мотивы,

и — мудрая — я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

И вот тогда — из слёз, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

¹⁹⁵⁹

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ

Зачем? — да так, как входят в глушь осин,

для тишины и праздности гулянья, —

не ведая корысти и желанья,

вошла я в антикварный магазин.

Недобро глянул старый антиквар.

Когда б он не устал за два столетья

лелеять нежной ветхости соцветья,

он вовсе б мне дверей не открывал.

Он опасался грубого вреда

для слабых чаш и хрусталя больного.

Живая подлость возраста иного

была ему враждебна и чужда.

Избрав меня меж прочими людьми,

он кротко приготовился к подвоху,

и ненависть, мешающая вздоху,

возникла в нём с мгновенностью любви.

Меж тем искала выгоды толпа,

и чужеземец, мудростью холодной,

вникал в значенье люстры старомодной

и в руки брал бессвязный хор стекла.

Недосчитавшись голоска одной,

в былых балах утраченной подвески,

на грех её обидевшись по-детски,

он заскучал и захотел домой.

Печальную пылинку серебра

влекла старуха из глубин юдоли,

и тяжела была её ладони

вся невесомость быта и добра.

Какая грусть — средь сумрачных теплиц

разглядывать осеннее предсмертье

чужих вещей, воспитанных при свете

огней угасших и минувших лиц.

И вот тогда, в открывшейся тиши,

раздался оклик запаха иль цвета:

ко мне взывал и ожидал ответа

невнятный жест неведомой души.

Знакомой боли маленький горнист

трубил, словно в канун стихосложенья, —

так требует предмет изображенья,

и ты бежишь, как верный пёс на свист.

Я знаю эти голоса ничьи.

О плач всего, что хочет быть воспето!

Навзрыд звучит немая просьба эта,

как крик: — Спасите? — грянувший в ночи.

Отчаявшись, до крайности дойдя,

немое горло просьбу излучало.

Я ринулась на зов, и для начала сказала я:

— Не плачь, моё дитя.

— Что вам угодно? — молвил антиквар. —

Здесь всё мертво и не способно к плачу. —

Он, всё ещё надеясь на удачу,

плечом меня теснил и оттирал.

Сведённые враждой, плечом к плечу

стояли мы. Я отвечала сухо:

— Мне, ставшею открытой раной слуха,

угодно слышать всё, что я хочу.

— Ступайте прочь! — он гневно повторял.

И вдруг, средь слабоумия сомнений,

в уме моём сверкнул случайно гений

и выпалил: — Подайте тот футляр!

— Тот ларь? — Футляр. — Фонарь? — Футляр!

— Фуляр? — Помилуйте, футляр из чёрной кожи. —

Он бледен стал и закричал: — О боже?

Всё, что хотите, но не тот футляр.

Я вас прошу, я заклинаю вас!

Вы молоды, вы пахнете бензином!

Ступайте к современным магазинам,

где так велик ассортимент пластмасс.

— Как это мило с вашей стороны, —

сказала я, — я не люблю пластмассы. —

Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.

Вы любите непрочность старины.

Я сам служу её календарю.

Вот медальон, и в нём портрет ребёнка.

Минувший век. Изящная работа.

И всё это я вам теперь дарю.

…Печальный ангел с личиком больным.

Надземный взор. Прилежный лоб и локон.

Гроза в июне. Воспаленье в лёгком.

И тьма небес, закрывшихся за ним…

— Мне горестей своих не занимать,

а вы хотите мне вручить причину

оплакивать всю жизнь его кончину

и в горе обезумевшую мать?

— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —

воскликнул он, надеждой озарённый. —

В нём сто предметов ценности огромной.

Берите даром — и вопрос решён.

— Какая щедрость и какой сюрприз!

Но двадцать пять моих гостей возможных

всегда в гостях, в бегах неосторожных.

Со мной одной соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?

Помилуй бог, мне не по силам это.

Нет, я ценю единственность предмета,

вы знаете, о чём веду я речь.

— Как я устал! — промолвил антиквар. —

Мне двести лет. Моя душа истлела.

Берите всё! Мне всё осточертело!

Пусть всё моё теперь уходит к вам.

И он открыл футляр. И на крыльцо

из мглы сеней, на волю из темницы

явился свет и опалил ресницы,

и это было женское лицо.

Не по чертам его — по черноте,

ожёгшей ум, по духоте пространства

я вычислила, сколь оно прекрасно,

ещё до зренья, в первой слепоте.

Губ полусмехом, полумраком глаз

лицо её внушало мысль простую:

утратить разум, кануть в тьму пустую,

просить руки, проситься на Кавказ.

Там — соблазнять ленивого стрелка

сверкающей открытостью затылка,

раз навсегда — и всё. Стрельба затихла,

и в небе то ли бог, то ль облака.

— Я молод был сто тридцать лет назад, —

проговорился антиквар печальный. —

Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной

я каждый день ходил в тот дом и сад.

О, я любил её не первый год,

целуя воздух и каменья сада,

когда проездом — в ад или из ада —

вдруг объявился тот незваный гость.

Вы Ганнибала помните? Мастак

он был в делах, достиг чинов немалых.

Но я о том, что правнук Ганнибалов

случайно оказался в тех местах.

Туземным мраком горячо дыша,

он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось.

Прислуга, как в грозу, перекрестилась.

И обмерла тогда моя душа.

Чужой сквозняк ударил по стеклу.

Шкаф отвечал разбитою посудой.

Повеяло палёным и простудой.

Свеча погасла. Гость присел к столу.

Когда же вновь затеяли огонь,

склонившись к ней, переменившись разом,

он всем опасным африканским рабством

потупился, как укрощённый конь.

Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.

Хоть ростом скромен, и на том спасибо.

— Вы думаете? — так она спросила. —

Мне кажется, совсем наоборот.

Три дня гостил, — весь кротость, доброта, —

любой совет считал себе приказом.

А уезжая, вольно пыхнул глазом

и засмеялся красным пеклом рта.

С тех пор явился горестный намёк

в лице её, в его простом порядке.

Над непосильным подвигом разгадки

трудился лоб, а разгадать не мог.

Когда из сна, из глубины тепла

всплывала в ней незрячая улыбка,

она пугалась, будто бы ошибка

лицом её допущена была.

Но нет, я не уехал на Кавказ.

Я сватался. Она мне отказала.

Не изменив намерений нимало,

я сватался второй и третий раз.

В столетие том, в тридцать седьмом году,

по-моему, зимою, да, зимою,

она скончалась, не послав за мною,

без видимой причины и в бреду.

Бессмертным став от горя и любви,

я ведаю этим ничтожным храмом,

толкую с хамом и торгую хламом,

затерянный меж богом и людьми.

Но я утешен мнением молвы,

что всё-таки убит он на дуэли.

— Он не убит, а вы мне надоели, —

сказала я, — хоть не виновны вы.

Простите мне желание руки

владеть и взять. Поделим то и это.

Мне — суть предмета, вам — краса портрета:

в награду, в месть, в угоду, вопреки.

Старик спросил: — Я вас не вверг в печаль

признаньем в этих бедах небывалых?

— Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, —

сказала я, — мне лишь его и жаль.

А если вдруг, вкусивший всех наук,

читатель мой заметит справедливо:

— Всё это ложь, изложенная длинно, —

Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг.

Весьма бы усложнился трезвый быт,

когда б так поступали антиквары

и жили вещи, как живые твари,

а тот, другой, был бы и впрямь убит.

Но нет, портрет живёт в моём дому!

И звон стекла! И лепет туфель бальных!

И мрак свечей! И правнук Ганнибалов

к сему причастен — судя по всему.

ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ

Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше,

а может быть, и меньше, чем пятнадцать,

испуганными голосами

мне говорили:

«Пойдём в кино или в музей изобразительных искусств».

Я отвечала им примерно вот что:

«Мне некогда».

Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.

Пятнадцать мальчиков надломленными голосами мне говорили:

«Я никогда тебя не разлюблю».

Я отвечала им примерно вот что:

«Посмотрим».

Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.

Они исполнили тяжёлую повинность

подснежников, отчаянья и писем.

Их любят девушки —

иные красивее, чем я,

иные некрасивее.

Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно

приветствуют меня при встрече,

приветствуют во мне при встрече

своё освобождение, нормальный сон и пищу…

Напрасно ты идёшь, последний мальчик.

Поставлю я твои подснежники в стакан,

и коренастые их стебли обрастут

серебряными пузырьками…

Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,

и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,

как будто победил меня,

а я пойду по улице, по улице…

^50-е

* * * «Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад,

а тот же день. Он мною в половине

покинут был, и сумерки на сад

тогда не пали и падут лишь ныне.

Барометр, своим умом дошед

до истины, что жарко, тем же делом

и мненьем занят. И оса — дюшес

когтит и гложет ненасытным телом.

Я узнаю пейзаж и натюрморт.

И тот же некто около почтамта

до сей поры конверт не надорвёт,

страшась, что весть окажется печальна.

Всё та же в море бледность пустоты.

Купальщик, тем же опалённый светом,

переступает моря и строфы

туманный край, став мокрым и воспетым.

Соединились море и пловец,

кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.

И у меня своя здесь жертва есть:

вот след в песке — здесь девочка бежала.

Я помню — ту, имевшую в виду

писать в тетрадь до сини предрассветной.

Я медленно навстречу ей иду —

на двадцать лет красивей и предсмертней.

— Всё пишешь, — я с усмешкой говорю.

Брось, отступись от рокового дела.

Как я жалею молодость твою.

И как нелепо ты, дитя, одета.

Как тщетно всё, чего ты ждёшь теперь.

Всё будет: книги, и любовь, и слава.

Но страшен мне канун твоих потерь.

Молчи. Я знаю. Я имею право.

И ты надменна к прочим людям. Ты

не можешь знать того, что знаю ныне:

в чудовищных веригах немоты

оплачешь ты свою вину пред ними.

Беги не бед — сохранности от бед.

Страшись тщеты смертельного излишка.

Ты что-то важно говоришь в ответ,

но мне — тебя, тебе — меня не слышно.

¹⁹⁷⁷

СКАЗКА О ДОЖДЕ
в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей

1

Со мной с утра не расставался Дождь.

— О, отвяжись! — я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно

вновь шёл за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.

Его корила я:

— Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник!

Иди к цветам!

Что ты нашёл во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.

Дождь был со мной, забыв про всё на свете.

Вокруг меня приплясывали дети,

как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.

Я спряталась за стол, укрытый нишей.

Дождь за окном пристроился, как нищий,

и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щека

наказана пощёчиною влаги,

но тут же Дождь, в печали и отваге,

омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.

Сырым платком я шею обвязала.

Дождь на моём плече, как обезьяна,

сидел. И город этим был смущён.

Обрадованный слабостью моей,

он детским пальцем щекотал мне ухо.

Сгущалась засуха. Всё было сухо.

И только я промокла до костей.

2

Но я была в тот дом приглашена,

где строго ждали моего привета,

где над янтарным озером паркета

всходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождём?

Ведь он со мной расстаться не захочет.

Он наследит там. Он ковры замочит.

Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила: — Доброта

во мне сильна, но всё ж не безгранична.

Тебе ходить со мною неприлично. —

Дождь на меня смотрел, как сирота.

— Ну, чёрт с тобой, — решила я, — иди!

Какой любовью на меня ты пролит?

Ах, этот странный климат, будь он проклят! —

Прощённый Дождь запрыгал впереди.

3

Хозяин дома оказал мне честь,

которой я не стоила. Однако,

промокшая всей шкурой, как ондатра,

я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,

дышал в затылок жалко и щекотно.

Шаги — глазок — молчание — щеколда.

Я извинилась: — Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?

Он слишком влажный, слишком удлинённый

для комнат.

— Вот как? — молвил удивлённый

хозяин, изменившийся в лице.

4

Признаться, я любила этот дом.

В нём свой балет всегда вершила лёгкость.

О, здесь углы не ушибают локоть,

здесь палец не порежется ножом.

Любила всё: как медленно хрустят

шелка хозяйки, затенённой шарфом,

и, более всего, пленённый шкафом —

мою царевну спящую — хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,

в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный.

Но я очнулась. Ритуал приветствий,

как опера, станцован был и спет.

5

Хозяйка дома, честно говоря,

меня бы не любила непременно,

но робость поступить несовременно

чуть-чуть мешала ей, что было зря.

— Как поживаете? (О блеск грозы,

смиренный в тонком горлышке гордячки!)

— Благодарю, — сказала я, — в горячке

я провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.

Ведь я хотела, поклонившись слабо,

сказать: — Живу хоть суетно, но славно,

тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:

— Я вас браню.

Помилуйте, такая одарённость!

Сквозь дождь! И расстоянья отдалённость! —

Вскричали все:

— К огню её, к огню!

— Когда-нибудь, во времени другом,

на площади, средь музыки и брани,

мы б свидеться могли при барабане,

вскричали б вы:

— В огонь её, в огонь!

За всё! За дождь! За после! За тогда!

За чернокнижье двух зрачков чернейших,

за звуки, с губ, как косточки черешни,

летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.

Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий!

Лижи мне руки в нежности великой!

Ты — тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

— Ваш несколько причудлив монолог, —

проговорил хозяин уязвлённый. —

Но, впрочем, слава поросли зелёной!

Есть прелесть в поколенье молодом.

— Не слушайте меня! Ведь я в бреду! —

просила я. — Всё это Дождь наделал.

Он целый день меня казнил, как демон.

Да, это Дождь вовлёк меня в беду.

И вдруг я увидала — там, в окне,

мой верный Дождь один стоял и плакал.

В моих глазах двумя слезами плавал

лишь след его, оставшийся во мне.

6

Одна из гостий, протянув бокал,

туманная, как голубь над карнизом,

спросила с неприязнью и капризом:

— Скажите, правда, что ваш муж богат?

— Богат ли он? Не знаю. Не вполне.

Но он богат. Ему легка работа.

Хотите знать один секрет?

— Есть что-то неизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству —

во мне была такая откровенность —

он разом обратит любую ценность

в круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.

Спасём звезду из тесноты колечка! —

Она кольца мне не дала, конечно,

в недоуменье отстранив лицо.

— И, знаете, ещё одна деталь —

меня влечёт подохнуть под забором.

(Язык мой так и воспалялся вздором.

О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

7

Всё, Дождь, тебе припомнится потом!

Другая гостья, голосом глубоким,

осведомилась:

— Одарённых богом

кто одаряет? И каким путём?

Как погремушкой, мной гремел озноб:

— Приходит бог, преласков и превесел,

немножко старомоден, как профессор,

и милостью ваш осеняет лоб.

А далее — летите вверх и вниз,

в кровь разбивая локти и коленки

о снег, о воздух, об углы Кваренги,

о простыни гостиниц и больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,

тот острый купол помните?

Представьте —

всей кожей об него!

— Да вы присядьте! —

она меня одёрнула в сердцах.

8

Тем временем, для радости гостей,

творилось что-то новое, родное:

в гостиную впускали кружевное,

серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!

Я всё лгала, я поступала дурно!

В тебе, как на губах у стеклодува,

явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,

дитя твоё, отлитое так нежно!

Как точен контур, обводящий нечто!

О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твой

в отчаянье вселенном и всенощном

над детищем твоим, о, над сыночком

великой поникает головой.

Дождь мои губы звал к её руке.

Я плакала:

— Прости меня! Прости же!

Глаза твои премудры и пречисты!

9

Тут хор детей возник невдалеке:

— Ах, так сложилось время —

смешинка нам важна!

У одного еврея —

xе-xе! — была жена.

Его жена корпела

над тягостным трудом,

чтоб выросла копейка

величиною с дом.

О, капелька металла,

созревшая, как плод!

Ты солнышком вставала,

украсив небосвод.

Всё это только шутка,

наш номер, наш привет.

Нас весело и жутко

растит двадцатый век.

Мы маленькие дети,

но мы растём во сне,

как маленькие деньги,

окрепшие в казне.

В лопатках — холод милый

и острия двух крыл.

Нам кожу алюминий,

как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скучно,

нас трогает порой

искусствочко, искусство,

ребёночек чужой.

Дождливость есть оплошность

пустых небес. Ура!

О пошлость, ты не подлость,

ты лишь уют ума.

От боли и от гнева

ты нас спасёшь потом.

Целуем, королева,

твой бархатный подол!

10

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.

Моё плечо вело чужую руку.

Я, как птенца, в ладони грела рюмку.

Попискивал её открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали грусть,

над мальчиком, заснувшим спозаранку,

в уста его, в ту алчущую ранку,

отравленную проливая грудь?

Вдруг в нём, как в перламутровом яйце,

спала пружина музыки согбенной?

Как радуга — в бутоне краски белой?

Как тайный мускул красоты — в лице?

Как в Сашеньке — непробужденный Блок?

Медведица, вы для какой забавы

в детёныше влюблёнными зубами

выщёлкивали бога, словно блох?

11

Хозяйка налила мне коньяка:

— Вас лихорадит. Грейтесь у камина. —

Прощай, мой Дождь!

Как весело, как мило

принять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!

Вино, лишь ты ни в чём не виновато.

Во мне расщеплён атом винограда,

во мне горит двух разных роз война.

Вино моё, я твой заблудший князь,

привязанный к двум деревам склонённым.

Разъединяй! Не бойся же! Со звоном

меня со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь всё больше, всё добрей!

Смотрите — я уже добра, как клоун,

вам в ноги опрокинутый поклоном!

Уж тесно мне средь окон и дверей!

О господи, какая доброта!

Скорей! Жалеть до слёз! Пасть на колени!

Я вас люблю! Застенчивость калеки

бледнит мне щёки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?

Обидьте! Не жалейте, обижая!

Вот кожа моя — голая, большая:

как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!

Как небеса, круглы мои объятья.

Мы из одной купели. Все мы братья.

Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

12

Прошёл по спинам быстрый холодок.

В тиши раздался страшный крик хозяйки.

И ржавые, оранжевые знаки

вдруг выплыли на белый потолок.

И — хлынул Дождь! Его ловили в таз.

В него впивались веники и щётки.

Он вырывался. Он летел на щёки,

прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.

Звенел, играя с хрусталём воскресшим.

Дом над Дождём уж замыкал свой скрежет,

как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,

паркет марая, полз ко мне на брюхе.

В него мужчины, поднимая брюки,

примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половой

и выжимали, брезгуя, в уборной.

Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,

кричала я:

— Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.

О, вашим детям жить в беде и муке!

Слепые, тайн не знающие руки

зачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:

— Учти,

ещё ответишь ты за эту встречу! —

Я засмеялась:

— Знаю, что отвечу.

Вы безобразны. Дайте мне пройти.

13

Пугал прохожих вид моей беды.

Я говорила:

— Ничего. Оставьте.

Пройдёт и это. —

На сухом асфальте

я целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,

и горизонт вкруг города был розов.

Повергнутое в страх Бюро прогнозов

осадков не сулило никогда.

¹⁹⁶²

ПРОЩАНИЕ

А напоследок я скажу:

прощай, любить не обязуйся.

С ума схожу. Иль восхожу

к высокой степени безумства.

Как ты любил? — ты пригубил

погибели. Не в этом дело.

Как ты любил? — ты погубил,

но погубил так неумело.

Жестокость промаха… О, нет

тебе прощенья. Живо тело

и бродит, видит белый свет,

но тело моё опустело.

Работу малую висок

ещё вершит. Но пали руки,

и стайкою, наискосок,

уходят запахи и звуки.

¹⁹⁶⁰

ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ

Я думала в уютный час дождя:

а вдруг и впрямь, по логике наитья,

заведомо безнравственно дитя,

рождённое вблизи кровопролитья.

В ту ночь, когда святой Варфоломей

на пир созвал всех алчущих, как тонок

был плач того, кто между двух огней

ещё не гугенот и не католик.

Ещё птенец, едва поющий вздор,

ещё в ходьбе не сведущий козлёнок,

он выжил и присвоил первый вздох,

изъятый из дыхания казнённых.

Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми

дитя твоё цветочным млеком мёда,

в его опрятной маленькой крови

живёт глоток чужого кислорода.

Он лакомка, он хочет пить ещё,

не знает организм непросвещённый,

что ненасытно, сладко, горячо

вкушает дух гортани пресечённой.

Повадился дышать! Не виноват

в религиях и гибелях далёких.

И принимает он кровавый чад

за будничную выгоду для лёгких.

Не знаю я, в тени чьего плеча

он спит в уюте детства и злодейства.

Но и палач, и жертва палача

равно растлят незрячий сон младенца.

Когда глаза откроются — смотреть,

какой судьбою в нём взойдёт отрава?

Отрадой — умертвить? Иль умереть?

Или корыстно почернеть от рабства?

Привыкшие к излишеству смертей,

вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,

вы так бесстрашно нянчите детей,

что и детей, наверно, не боитесь.

И коль дитя расплачется со сна,

не беспокойтесь — малость виновата:

немного растревожена десна

молочными резцами вурдалака.

А если что-то глянет из ветвей,

морозом жути кожу задевая, —

не бойтесь! Это личики детей,

взлелеянных под сенью злодеянья.

Но, может быть, в беспамятстве, в раю,

тот плач звучит в честь выбора другого,

и хрупкость беззащитную свою

оплакивает маленькое горло

всем ужасом, чрезмерным для строки,

всей музыкой, не объяснённой в нотах.

А в общем-то — какие пустяки!

Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.

¹⁹⁶⁷

* * * «Жила в позоре окаянном…»

Жила в позоре окаянном,

а всё ж душа — белым-бела,

и если кто-то океаном

и был — то это я была.

О, мой купальщик боязливый,

ты б сам не выплыл — это я

волною нежной и брезгливой

на берег вынесла тебя.

Что я наделала с тобою!

Как позабыла в той беде,

что стал ты рыбой голубою,

взлелеянной в моей воде!

И повторяют вслед за мною,

и причитают все моря:

о ты, дитя моё родное,

о бедное, прости меня!

ДЕКАБРЬ

Мы соблюдаем правила зимы.

Играем мы, не уступая смеху

и придавая очертанья снегу,

приподнимаем белый снег с земли.

И будто бы предчувствуя беду,

прохожие толпятся у забора,

снедает их тяжёлая забота:

а что с тобой имеем мы в виду?

Мы бабу лепим — только и всего.

О, это торжество и удивленье,

когда и высота и удлиненье

зависят от движенья твоего.

Ты говоришь: — Смотри, как я леплю. —

Действительно, как хорошо ты лепишь

и форму от бесформенности лечишь.

Я говорю: — Смотри, как я люблю.

Снег уточняет все свои черты

и слушается нашего приказа.

И вдруг я замечаю, как прекрасно

лицо, что к снегу обращаешь ты.

Проходим мы по белому двору,

прохожих мимо, с выраженьем дерзким.

С лицом таким же пристальным и детским,

любимый мой, всегда играй в игру.

Поддайся его долгому труду,

о моего любимого работа!

Даруй ему удачливость ребёнка,

рисующего домик и трубу.

¹⁹⁶⁰

* * * «Жилось мне весело и шибко…»

Жилось мне весело и шибко.

Ты шёл в заснеженном плаще,

и вдруг зелёный ветер шипра

вздымал косынку на плече.

А был ты мне ни друг, ни недруг.

Но вот бревно. Под ним река.

В реке, в её ноябрьских недрах,

займётся пламенем рука.

«А глубоко?» — «Попробуй смеряй! —

Смеюсь, зубами лист беру

И говорю: — Ты парень смелый,

Пройдись по этому бревну».

Ого — тревоги выраженье

в твоей руке. Дрожит рука.

Ресниц густое ворошенье

над замиранием зрачка.

А я иду (сначала боком), —

о, поскорей бы, поскорей! —

над тёмным холодом, над бойким

озябшим ходом пескарей,

А ты проходишь по перрону,

закрыв лицо воротником,

и тлеющую папиросу

в снегу кончаешь каблуком.

¹⁹⁵⁷

* * * «Не уделяй мне много времени…»

Не уделяй мне много времени,

Вопросов мне не задавай.

Глазами добрыми и верными

Руки моей не задевай.

Не проходи весной по лужицам,

По следу следа моего.

Я знаю — снова не получится

Из этой встречи ничего.

Ты думаешь, что я из гордости

Хожу, с тобою не дружу?

Я не из гордости — из горести

Так прямо голову держу.

¹⁹⁵⁷

СОН

Наскучило уже, да и некстати

о знаменитом друге рассуждать.

Не проще ль в деревенской благодати

бесхитростно писать слова в тетрадь —

при бабочках и при окне открытом,

пока темно и дети спать легли…

О чём, бишь? Да о друге знаменитом,

Свирепей дружбы в мире нет любви.

Весь вечер спор, а вам ещё не вдоволь,

и всё о нём и всё в укор ему.

Любовь моя — вот мой туманный довод.

Я не учена вашему уму.

Когда б досель была я молодая,

всё б спорила до расцветанья щёк.

А слава что? Она — молва худая,

но это тем, кто славен, не упрёк.

О грешной славе рассуждайте сами,

а я ленюсь, я молча посижу.

Но, чтоб вовек не согласиться с вами,

что сделать мне? Я сон вам расскажу.

Зачем он был так грозно вероятен?

Тому назад лет пять уже иль шесть

приснилось мне, что входит мой приятель

и говорит: — Страшись. Дурная весть.

— О нём? — О нём. — И дик и слабоумен

стал разум. Сердце прервалось во мне.

Вошедший строго возвестил: — Он умер.

А ты держись. Иди к его жене. —

Глаза жены серебряного цвета:

зрачок ума и сумрак голубой.

Во славу знаменитого поэта

мой смертный крик вознёсся над землёй.

Домашние сбежались. Ночь крепчала.

Мелькнул сквозняк и погубил свечу.

Мой сон прошёл, а я ещё кричала.

Проходит жизнь, а я ещё кричу.

О, пусть моим необратимым прахом

приснюсь себе иль стану наяву —

не дай мне бог моих друзей оплакать!

Всё остальное я переживу.

Что мне до тех, кто правы и сердиты?

Он жив — и только. Нет за ним вины.

Я воспою его. А вы судите.

Вам по ночам другие снятся сны.

* * * «В тот месяц май, в тот месяй мой…»

В тот месяц май, в тот месяц мой

во мне была такая лёгкость

и, расстилаясь над землёй,

влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра

в счастливом предвкушенье пенья,

и с легкомыслием щегла

я окунала в воздух перья.

Но, слава Богу, стал мой взор

и проницательней, и строже,

и каждый вздох и каждый взлёт

обходится мне всё дороже.

И я причастна к тайнам дня.

Открыты мне его явленья.

Вокруг оглядываюсь я

с усмешкой старого еврея.

Я вижу, как грачи галдят,

над чёрным снегом нависая,

как скушно женщины глядят,

склонившиеся над вязаньем.

И где-то, в дудочку дудя,

не соблюдая клумб и грядок,

чужое бегает дитя

и нарушает их порядок.

¹⁹⁵⁹

ТВОЙ ДОМ

Твой дом, не ведая беды,

меня встречал и в щёку чмокал.

Как будто рыба из воды,

сервиз выглядывал из стёкол.

И пёс выскакивал ко мне,

как галка маленький, орущий,

и в беззащитном всеоружьи

торчали кактусы в окне.

От неурядиц всей земли

я шла озябшим делегатом,

и дом смотрел в глаза мои

и добрым был и деликатным.

На голову мою стыда

он не навлёк, себя не выдал.

Дом клялся мне, что никогда

он этой женщины не видел.

Он говорил: — Я пуст, Я пуст. —

Я говорила: — Где-то, где-то… —

Он говорил: — И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.

О, как боялась я сперва

платка или иной приметы,

но дом твердил свои слова,

перетасовывал предметы.

Он заметал её следы.

О, как он притворился ловко,

что здесь не падало слезы,

не облокачивалось локтя.

Как будто тщательный прибой

смыл всё: и туфель отпечатки,

и тот пустующий прибор,

и пуговицу от перчатки.

Все сговорились: пёс забыл,

с кем он играл, и гвоздик малый

не ведал, кто его забил,

и мне давал ответ туманный.

Так были зеркала пусты,

как будто выпал снег и стаял.

Припомнить не могли цветы,

кто их в стакан гранёный ставил…

О дом чужой! О милый дом!

Прощай! Прошу тебя о малом:

не будь так добр. Не будь так добр.

Не утешай меня обманом.

¹⁹⁵⁹

* * * «Смеясь, ликуя и бунтуя…»

Смеясь, ликуя и бунтуя,

в своей безвыходной тоске,

в Махинджаури, под Батуми,

она стояла на песке.

Она была такая гордая —

вообразив себя рекой,

она входила в море голая

и море трогала рукой.

Освободясь от ситцев лишних,

так шла и шла наискосок.

Она расстёгивала лифчик,

чтоб сбросить лифчик на песок.

И вид её предплечья смутного

дразнил и душу бередил.

Там белое пошло по смуглому,

где раньше ситец проходил.

Она смеялася от радости,

в воде ладонями плеща,

и перекатывались радуги

от головы и до плеча.

¹⁹⁵⁷

АВГУСТ

Так щедро август звёзды расточал.

Он так бездумно приступал к владенью,

и обращались лица ростовчан

и всех южан — навстречу их паденью.

Я добрую благодарю судьбу.

Так падали мне на плечи созвездья,

как падают в заброшенном саду

сирени неопрятные соцветья.

Подолгу наблюдали мы закат,

соседей наших клавиши сердили,

к старинному роялю музыкант

склонял свои печальные седины.

Мы были звуки музыки одной.

О, можно было инструмент расстроить,

но твоего созвучия со мной

нельзя было нарушить и расторгнуть.

В ту осень так горели маяки,

так недалёко звёзды пролегали,

бульварами шагали моряки,

и девушки в косынках пробегали.

Всё то же там паденье звёзд и зной,

всё так же побережье неизменно.

Лишь выпали из музыки одной

две ноты, взятые одновременно.

¹⁹⁵⁸

МАЗУРКА ШОПЕНА

Какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

Сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала всё слышней.

И забирала круче, круче,

и обещала: быть беде,

и расходились эти круги,

как будто круги по воде.

И тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

Как эта, с бедными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

Она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой исчерченном кружке.

¹⁹⁵⁸

НЕЖНОСТЬ

Так ощутима эта нежность,

вещественных полна примет.

И нежность обретает внешность

и воплощается в предмет.

Старинной вазою зелёной

вдруг станет на краю стола,

и ты склонишься удивлённый

над чистым омутом стекла.

Встревожится квартира ваша,

и будут все поражены.

— Откуда появилась ваза? —

ты строго спросишь у жены. —

И антиквар какую плату

спросил? —

О, не кори жену —

то просто я смеюсь и плачу

и в отдалении живу.

И слёзы мои так стеклянны,

так их паденья тяжелы,

они звенят, как бы стаканы,

разбитые средь тишины.

За то, что мне тебя не видно,

а видно — так на полчаса,

я безобидно и невинно

свершаю эти чудеса.

Вдруг облаком тебя покроет,

как в горних высях повелось.

Ты закричишь: — Мне нет покою!

Откуда облако взялось?

Но суеверно, как крестьянин,

не бойся, «чур» не говори —

то нежности моей кристаллы

осели на плечи твои.

Я так немудрено и нежно

наколдовала в стороне,

и вот образовалось нечто,

напоминая обо мне.

Но по привычке добрых бестий,

опять играя в эту власть,

я сохраню тебя от бедствий

и тем себя утешу всласть.

Прощай! И занимайся делом!

Забудется игра моя.

Но сказки твоим малым детям

останутся после меня.

¹⁹⁵⁹

ИГРЫ И ШАЛОСТИ

Мне кажется, со мной играет кто-то.

Мне кажется, я догадалась — кто,

когда опять усмешливо и тонко

мороз и солнце глянули в окно.

Что мы добавим к солнцу и морозу?

Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним.

Я жду! Отдай обещанную розу!

И роза дня летит к ногам моим.

Во всём ловлю таинственные знаки,

то след примечу, то заслышу речь.

А вот и лошадь запрягают в санки.

Коль ты велел — как можно не запречь?

Верней — коня. Он масти дня и снега.

Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда:

в чудесный день! — для усиленья бега

ту, что впрягли, ты обратил в коня.

Влетаем в синеву и полыханье.

Перед лицом — мах мощной седины.

Но где же ты, что вот — твоё дыханье?

В какой союз мы тайный сведены?

Как ты учил — так и темнеет зелень.

Как ты жалел — так и поют в избе.

Весь этот день, твоим родным издельем,

хоть отдан мне, — принадлежит Тебе.

А ночью — под угрюмо-голубою,

под собственной твоей полулуной —

как я глупа, что плачу над тобою,

настолько сущим, чтоб шалить со мной.

^{1 марта 1981, Таруса}

ВЗОЙТИ НА СЦЕНУ

Пришла и говорю: как нынешнему снегу

легко лететь с небес в угоду февралю,

так мне в угоду вам легко взойти на сцену.

Не верьте мне, когда я это говорю.

О, мне не привыкать, мне не впервой, не внове

взять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.

Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,

и он умрёт, как снег, и превратится в грязь.

Неможется! Нет сил! Я отвергаю участь

явиться на помост с больничной простыни.

Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!

О, кто-нибудь, приди и время растяни!

По грани роковой, по острию каната —

плясунья, так пляши, пока не сорвалась.

Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.

Так было всякий раз. Так будет в этот раз.

Исчерпана до дна пытливыми глазами,

на сведенье ушей я трачу жизнь свою.

Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.

Себя не сохраню, его не посрамлю.

Когда же я очнусь от суетного риска

неведомо зачем сводить себя на нет,

но скажет кто-нибудь: она была артистка,

и скажет кто-нибудь: она была поэт.

Измучена гортань кровотеченьем речи,

но весел мой прыжок из темноты кулис.

В одно лицо людей, всё явственней и резче,

сливаются черты прекрасных ваших лиц.

Я обращу в поклон нерасторопность жеста.

Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.

Достанет ли их вам для малого блаженства?

Не навсегда прошу — но лишь на миг, на миг.

¹⁹⁷³

* * * «Дождь в лицо и ключицы…»

Дождь в лицо и ключицы,

и над мачтами гром.

Ты со мной приключился,

словно шторм с кораблём.

То ли будет, другое…

Я и знать не хочу —

разобьюсь ли о горе,

или в счастье влечу.

Мне и страшно, и весело,

как тому кораблю…

Не жалею, что встретила.

Не боюсь, что люблю.

¹⁹⁵⁵

НЕВЕСТА

Хочу я быть невестой,

красивой, завитой,

под белою навесной

застенчивой фатой.

Чтоб вздрагивали руки

в колечках ледяных,

чтобы сходились рюмки

во здравье молодых.

Чтоб каждый мне поддакивал,

пророчил сыновей,

чтобы друзья с подарками

стеснялись у дверей.

Сорочки в целлофане,

тарелки, кружева…

Чтоб в щёку целовали,

пока я не жена.

Платье моё белое

заплакано вином,

счастливая и бедная

сижу я за столом.

Страшно и заманчиво

то, что впереди.

Плачет моя мамочка, —

мама, погоди.

… Наряд мой боярский

скинут на кровать.

Мне хорошо бояться

тебя поцеловать.

Громко стулья ставятся

рядом, за стеной…

Что-то дальше станется

с тобою и со мной?..

¹⁹⁵⁶

ЦВЕТЫ

Цветы росли в оранжерее.

Их охраняли потолки.

Их корни сытые жирели

и были лепестки тонки.

Им подсыпали горький калий

и множество других солей,

чтоб глаз анютин жёлто-карий

смотрел круглей и веселей.

Цветы росли в оранжерее.

Им дали света и земли

не потому, что их жалели

или надолго берегли.

Их дарят празднично на память,

но мне — мне страшно их судьбы,

ведь никогда им так не пахнуть,

как это делают сады.

Им на губах не оставаться,

им не раскачивать шмеля,

им никогда не догадаться,

что значит мокрая земля.

¹⁹⁵⁶

* * * «О, ещё с тобой случится…»

О, ещё с тобой случится

всё — и молодость твоя.

Когда спросишь: «Кто стучится?»

Я отвечу: «Это я!»

Это я! Ах, поскорее

выслушай и отвори.

Стихнули и постарели

плечи бедные твои.

Я нашла тебе собрата —

листик с веточки одной.

Как же ты стареть собрался,

не советуясь со мной!

Ах, да вовсе не за этим

я пришла сюда одна.

Это я — ты не заметил.

Это я, а не она.

Над примятою постелью,

в сумраке и тишине,

я оранжевой пастелью

рисовала на стене.

Рисовала сад с травою,

человечка с головой,

чтобы ты спросил с тревогой:

«Это кто ещё такой?»

Я отвечу тебе строго:

«Это я, не спорь со мной.

Это я — смешной и стройный

человечек с головой».

Поиграем в эту шалость

и расплачемся над ней.

Позабудем мою жалость,

жалость к старости твоей.

Чтоб ты слушал и смирялся,

становился молодой,

чтобы плакал и смеялся

человечек с головой.

¹⁹⁵⁷

СНЕГУРОЧКА

Что так Снегурочку тянуло

к тому высокому огню?

Уж лучше б в речке утонула,

попала под ноги коню.

Но голубым своим подолом

вспорхнула — ноженьки видны —

и нет её. Она подобна

глотку оттаявшей воды.

Как чисто с воздухом смешалась,

и кончилась её пора.

Играть с огнём — вот наша шалость,

вот наша древняя игра.

Нас цвет оранжевый так тянет,

так нам проходу не даёт.

Ему поддавшись, тело тает

и телом быть перестаёт.

Но пуще мы огонь раскурим

и вовлечём его в игру,

и снова мы собой рискуем

и доверяемся костру.

Вот наш удел ещё невидим,

в дыму ещё неразличим.

То ль из него живыми выйдем,

то ль навсегда сольёмся с ним.

¹⁹⁵⁸

* * * «Живут на улице Песчаной…»

Живут на улице Песчаной

два человека дорогих.

Я не о них.

Я о печальной

неведомой собаке их.

Эта японская порода

ей так расставила зрачки,

что даже страшно у порога —

как их раздумья глубоки.

То добрый пёс. Но, замирая

и победительно сопя,

надменным взглядом самурая

он сможет защитить себя.

Однажды просто так, без дела

одна пришла я в этот дом,

и на диване я сидела,

и говорила я с трудом.

Уставив глаз свой самоцветный,

всё различавший в тишине,

пёс умудрённый семилетний

сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.

Он горестный был и седой,

как бы поверженный микадо,

усталый и немолодой.

Зовётся Тошкой пёс. Ах, Тошка,

ты понимаешь всё. Ответь,

что так мне совестно и тошно

сидеть и на тебя глядеть?

Всё тонкий нюх твой различает,

угадывает наперёд.

Скажи мне, что нас разлучает

и всё ж расстаться не даёт?

¹⁹⁵⁸

* * * «Опять в природе перемена…»

Опять в природе перемена,

окраска зелени груба,

и высится высокомерно

фигура белого гриба.

И этот сад собой являет

все небеса и все леса,

и выбор мой благословляет

лишь три любимые лица.

При свете лампы умирает

слепое тело мотылька

и пальцы золотом марает,

и этим брезгает рука.

Ах, Господи, как в это лето

покой в душе моей велик.

Так радуге избыток цвета

желать иного не велит.

Так завершённая окружность

сама в себе заключена

и лишнего штриха ненужность

ей незавидна и смешна.

¹⁹⁵⁹

Флибуста

Стихотворения (fb2)

Белла Ахмадулина Стихотворения

* * * «Я думала, что ты мой враг…»

* * * «О, мой застенчивый герой…»

ТЕАТР

БОГ

* * * «По улице моей который год…»

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ

ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ

* * * «Вот не такой, как двадцать лет назад…»

СКАЗКА О ДОЖДЕ в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

ПРОЩАНИЕ

ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ

* * * «Жила в позоре окаянном…»

ДЕКАБРЬ

* * * «Жилось мне весело и шибко…»

* * * «Не уделяй мне много времени…»

СОН

* * * «В тот месяц май, в тот месяй мой…»

ТВОЙ ДОМ

* * * «Смеясь, ликуя и бунтуя…»

АВГУСТ

МАЗУРКА ШОПЕНА

НЕЖНОСТЬ

ИГРЫ И ШАЛОСТИ

ВЗОЙТИ НА СЦЕНУ

* * * «Дождь в лицо и ключицы…»

НЕВЕСТА

ЦВЕТЫ

* * * «О, ещё с тобой случится…»

СНЕГУРОЧКА

* * * «Живут на улице Песчаной…»

* * * «Опять в природе перемена…»

Оглавление

Белла Ахмадулина
Стихотворения

СКАЗКА О ДОЖДЕ
в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей