Благословенный. Книга 5 (fb2)

- Благословенный. Книга 5 (Александр I Благословенный - 5) 1271K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Коллингвуд

Благословенный. Книга 5

Глава 1

Петербург бурлил. Драматические события, имевшее место в Каменноостровском дворце, никого не оставили равнодушными. Шутка ли: не каждый день в России пытаются убить государя императора в его собственный резиденции! Все лица, имевшие контакты с известными заговорщиками — Паленом, Беннигсеном, Головиными, — в ужасе замерли, с минуты на минуту ожидая услышать за окном скрип кибитки, что повезёт их прямиком в самую глубину сибирских руд.

На самом деле следствие уже располагало очень обширной информацией о всех участниках и нитях заговора. У Палена были решительно все списки заговорщиков, и он передал их еще до той ужасной декабрьской ночи; Проблема состояла теперь лишь в том, чтобы отсечь « мало виновных» — тех офицеров, кто поддался увещеваниям и согласился участвовать в заговоре, но в решительный час решил сховаться в кусты. Таких просто с позором уволили из армии или гвардии: ведь они показали себя сразу и трусами, и дураками. Та же участь ждала людей, у которых хватило глупости в ночь мятежа поднимать тосты «за регента Константина Павловича», демонстрируя свою осведомленность. Но самое неприятную категорию заговорщиков составляли офицеры полков, не примкнувших к мятежу — Семёновского, Лейб-Гусарского, Кавалергардского — то есть те, кто в общем-то, хотел предать государя, и очень старался, уговаривая солдат выйти из казарм, но не преуспел в своём начинании. Вот с этими ребятами пришлось работать долго и старательно. Ведомство Скалона просто выбивалось из сил, проводя многочисленные допросы, обыски и аресты.

Да и вообще, новый 1799 год обещал быть сложным. Во-первых, значительное количество гвардейских и армейских офицеров, а также гражданских чиновников, уличённых в нелояльности, было отставлено от службы. Одновременно множество екатерининских вельмож достигало уже почтенного возраста, заставлявшего задуматься об их замене. Понятное дело, что всё это вместе породило управленческий кризис, но в то же время и породило новые возможности. Государственный аппарат наполнился молодыми людьми: так, вместо престарелого и больного коррупционера Безбородко пришла целая плеяда дипломатов ранее находившихся в тени Александра Андреевича: Виктор Павлович Кочубей, родной племянник бездетного бывшего канцлера.

Забавное дело: иной раз, чтобы составить гений одного человека, природа принуждена бывает отобрать умственные способности у всего рода его. Так поступила она и со славным Безбородкой. Окинув взором всех ближних и дальних родственников, угасающий канцлер в одном только из них заметил что-то на него самого похожее: необыкновенный ум, сметливость, чудесную память и горделивую честь; и этого племянника своего, Виктора Павловича, предназначил быть своим преемником в создаваемом ныне Министерстве иностранных дел. Ничего не пощадив на его воспитание, в самых молодых летах отправил он его в лондонскую миссию, к искусному дипломату, графу Семёну Воронцову на выучку. Ну а когда господин Воронцов, наш посланник в Лондоне, оказался замешан в заговоре против императора, Кочубей был отозван и оказался в департаменте северных стран Коллегии Иностранных дел.

В перспективе я прочил его на место Воронцова посланником в Лондон, но пока держал своим статс-секретарём по ведомству иностранных дел, то есть как бы связующим звеном между мною и министерством. Однако вскоре Виктор Кочубей, хотя начало его карьеры имело вполне дипломатический характер, пренебрег обыкновенными ничтожными занятиями дипломатов, (по большей части — сплетнями хорошего тона), и решил посвятить себя внутреннему преобразованию государства. Здесь ему было чем блеснуть: он лучше других знал состав парламента, права его членов, и прочитал всех английских публицистов. В итоге он стал новым генерал-прокурором Сената, заняв должность, вакантную после ареста примкнувшего к мятежникам Беклемишева.

Из новых лиц на дипломатическом поприще выдвинулся Степан Алексеевич Колычёв, уже немолодой опытный дипломат, отправленный в Париж, и Никита Петрович Панин, родственник прославленного екатерининского вельможи, человек холодный, прямолинейный и скупой на эмоции. Последний был направлен в Вену, взамен бездельника Разумовского, взявшего к тому времени совсем уж проавстрийский тон.

Семимильными шагами, на зависть клеветникам и бездарям, шагала карьера семинариста Сперанского. Этот юноша с глазами раненого теляти, несмотря на буколическую внешность, уже показал себя самым бойким пером и самым систематическим умом русской бюрократии. Вокруг меня уже толпилось немало прекраснодушных преобразователей — и Новосильцев, и адмирал Мордвинов, и тот же Кочубей, — которые показали способности выдвигать новые идеи, но не умели притом ничего написать. Сперанский же, наточив ловкое перо свое и искусно собирая их мнения, взялся за тяжкий труд соглашать их в один документ, приводить чужие мысли в порядок, разбавляя из своими, и, по сути, в одиночку составил проект учреждения министерств! Надо сказать, что Михаил Михайлович, несмотря на юность, возможно, чувствуя мою поддержку, совершенно не трепетал никаких больших начальников и принимал во внимание одни лишь деловые качества, что мне лично очень импонировало. В высоких, блестящих качествах ума никто, даже его враги, ему никогда не отказывали, хотя и шипели за спиною про «безнравственность» его правил.

Согласно принятому Основному закону, в России учреждались следующие ведомства: Военное, Морское, Промышленности, Торговли, Науки, Путей сообщения, Внутренних дел, Юстиции, Финансов, Народного просвещения, Внешних сношений, Народного здравоохранения, Железнодорожный комитет, Комитет по делам заморских и покровительствуемых территорий, Комитет по переселениям, (прежде — Экспедиция колонизации) Комитет обер-прокурора, Комитет общественной безопасности, Счётный комитет. К комитетам приравнивались Академия Наук и Академия художеств. Главы всех этих ведомств вместе с председателем Государственного банка и тремя вице-канцлерами составляли Правительство, возглавляемое Канцлером.

Военное и Морское Министерство опять возглавил я сам, хотя уже подыскивал себе замену. Возникла у меня идея поставить на военное ведомство Николая Карловича, конечно же, по возвращении того из Персии. Но для этого надо было иметь хотя бы 2–3 года мира, поскольку было бы расточительством держать его в тылу во время войны.

Министерство промышленности возглавил Иван Богданович Барклай де Толли, военный инженер, старший брат столь широко известного Михаила Богдановича. От этого ведомства я ожидал самых скорых и верных успехов. Уже готовы были первые образцы электродвигателей и генераторов, разного рода ткацкие и металлообрабатывающие станки, прокатные станы, прядильные машины, паровые машины нескольких видов, пароходы и паровозы, и теперь надо было запускать всё это в дело.

Министерство коммерции возглавил граф Румянцев. Николай Петрович был сыном знаменитого полководца П. А. Румянцева-Задунайского. Надо сказать, что отношения с отцом были у него сложными: когда он, будучи офицером, являлся к отцу, то ему приходилось просить доложить о себе, наравне с обычными посетителями. Вполне унаследовав острый ум и административные таланты родителя, Николай Петрович оказался лишён его вздорного характера, за что благословляем был своими подчинёнными.

Задачей Румянцева стало прежде всего выравнивание внутренних цен. Дело в том, что из-за крайне хреновых путей сообщения внутри России бывало, что в соседних губерниях в одной амбары ломились от зерна, а в соседней был голод; в одной мясо продавали по три копейки фунт, а рядом его просто не было. Надо было это исправить, для чего нужна была хорошая связь и пути сообщения. Еженедельно в каждом губернском городе Торгово-промышленной палатой должны были выпускаться бюллетени с указанием цен на основные продукты и промышленные товары, и срочной почтой рассылаться во все остальные губернии. Важной задачей было давать рекомендации по изменению таможенного тарифа, обнаруживая предприятия или отрасли хозяйствования, требующие для развития государственной поддержки. Посланцы Румянцева колесили по свету, выискивая рынки для русских товаров или, наоборот, источники для закупки иностранных товаров. Кроме обычных своих обязанностей, Румянцев-младший отличался еще и великими, беспримерными в России делами: снаряжал за свой счет корабли и для открытий отправлял их вокруг света, с издержками и трудами отыскивал и собирал любопытные отечественные древние рукописи, издавал их и предлагал читающей публике, учреждал музеи, заводил для всех открытые библиотеки.

Министерство науки, конечно, было беспрецедентным явлением, неизвестным доселе в Европе. Впрочем, его название не вполне отвечало назначению: фундаментальной наукой всё-таки больше занималась Академия Наук, а в министерстве сосредоточились прикладные исследования: разработка новых электроприборов, красителей, сырья для производства динамита, т.д. Также, именно здесь занимались порошковой металлургией, способами выработки фосфора, алюминия, магния, технологиями рафинирования меди и многим другим. Министром был назначен Николай Николаевич Новосильцев, молодой, но подающий надежды господин.

Этот самый Новосильцев, сын побочной сестры старого графа Строганова, много лет прожил на его счёт за границей. Англия совершенно обворожила его, привив ему при этом жажду к познаниям. При Екатерине он числился в армии подполковником и оставил службу вслед за её смертию. Познакомившись с ним накоротке, я увидел в нем умного, способного и сведущего сотрудника, веселого и приятного собеседника, и, что немаловажно — преданного и откровенного друга.

Министерство путей сообщения возглавил, конечно же, Карл Фёдорович Модерах. Его обязанности включали постройку каналов, конных железных дорог, бечевников*, устройство шоссейных дорог, и создание придорожных сооружений — мостов, станций, вокзалов. Он взялся за это дело с истинно немецким педантизмом, составив сразу же многолетний план работы. Мне крайне импонировал его подход к делу, и я очень надеялся, что хотя бы с одной русской бедой он сумеет разобраться.

Главой нижней палаты парламента — Государственной думы — стал Николай Семенович Мордвинов. Известный своими добрыми намерениями, обширными сведениями, живым воображением и притязанием на прямодушие, более нежели когда кипел в это время проектами. Любимец газетчиков, он почитался нашим Сократом, Цицероном, Катоном и Сенекой в одном флаконе. Политический сей мечтатель, с превыспренними идеями, частенько — с ложными понятиями о России и ее пользах, вполне сходился с мыслями молодых законодателей. Мнения, им подаваемые, иной раз были столь смелы, что даже мне казались мятежными. В такие моменты приходилось его одёргивать, спуская с небес на землю.

Державин, видя идущие преобразования и всей душой захваченный ими, увлекался мечтами о равенстве и братстве. Все, что происходило, нравилось ему чрезвычайно, и он с благодарностью принял звание министра юстиции и прежнюю свою должность главы Счётной палаты. Данкович де Мириево стал министром образования; науку возглавил один из моих научных статс-секретарей, Василий Михайлович Севергин.

Василий Каразин стал «товарищем» (то есть заместителем) министра народного образования, и сразу же с жаром взялся за дело. Первой его заботой стало открытие и обустройство Северо-Западного университета в Стрельне, и насаждение образования в народной среде.

Северо-западный университет — учебное заведение нового типа, в основном с техническим уклоном. Стрельна находится не так далеко от заводов Петербурга, расположенных в южной части города Санкт-Петербурга, и это очень удобно, поскольку связь с этими предприятиями очень важна для университета. По состоянию на начало 1799 года большая часть корпусов была достроена (напоминаю, что за основу был взят недостроенный дворец Константина), в остальных шла отделка.

Главноуправитель (ректор) Северо-Западного университета был назначен господин Августин Хосе Педро дель Кармен Доминго де Канделария де Бетанкур-и-Молина. В России его назвали Августин Августинович. Прибыл он в туманный Петербург из солнечной Испании, где трудился над устройством линий оптического телеграфа. Михаил Илларионович Кутузов заприметил немолодого уже инженера в окопах под Гибралтаром, и тут же просветил на тему крайнего морального устаревания технологий оптической связи и великолепных перспектив, открывающихся перед честолюбивым и прилежным инженером, сумевшим познакомиться с системами проводной электрической связи. Августин Августинович поспешил в Россию, и здесь пришёлся «ко двору». Мне как раз нужен был энтузиаст, способный руководить учебным заведением и одновременно наладить в нём научную и производственную работу.

Бетанкур с жаром взялся за дело. Мы совместно с Василием Каразиным, Фёдором Ивановичем Янковичем де Мириево и Василием Севергиным они придумали отличную систему: половину времени студент учится, посещая лекции, семинары, лабораторные работы, коллоквиумы и прочее, а другую половину — работает по специальности, закрепляя полученный материал. Поэтому студенты две-три недели слушают лекции, потом две недели — коллоквиумы, семинары, а затем перемещаются прямо на заводы и несколько недель стажируются там на производстве, причём строго по специальности — выполняют чертежи, расчёты, разрабатывают техпроцессы изготовления различных деталей. Как уже указывалось, самые крупные и современные предприятия размещались на южной части Петербурга, как раз по дороге на Стрельну.

А для насаждения грамотности среди народа Каразину пришла в голову отличная мысль. Надо распространять среди них… книги! А ещё журналы и газеты, лубки, листки, афишки и всё в этом роде.

— Если крестьяне наши бросятся читать, если они приобретут вкус к чтению, то сразу же задумаются и о грамоте. Конечно, старики в школы не пойдут, а ВТО мальчиков станут отправлять, чтобы хот кто-то мог читать вслух!

Мысль показалась мне замечательной. Действительно, чтение — прекрасная форма развлечения! И мы с Каразиным начали рыть в этом направлении.

Первое же, что пришло мне в голову — комиксы. Много ярких интересных картинок, подписи под ними… наверняка всем захочется узнать, о чём же там речь, что за история скрывается за этими «фитами» и «ятями»! А историй, сюжетов для комиксов можно воспроизвести уйму — и русские народные сказки, и сказки народов мира, и чего ещё только нет!

Да, надо было сделать эту продукцию очень-очень дешёвой, но при этом занимательной. Пришлось Кулибину и Собакину покорпеть над печатной машиной, способной наносить на страницы красочные рисунки. И открыли мы народную типографию, где во главу угла поставили массовость и объем продаж, при низкой цене и приемлемом качестве.

Поначалу типография работала себе в убыток, но к этому мы были готовы. Когда количество умеющих читать крестьян достигнет хотя бы пятизначных цифр, ситуация переменится в нашу пользу, а там всё воздастся сторицей.Чтение долго ещё будет одним из основных развлечений, а значит, наряду с водкой, принесёт казне достойный доход.

Прочие министерства получили пока местоблюстителей. Однако кипучая политическая и деловая жизнь столицы не оставляли сомнений в скором выдвижении достойных кандидатур.

Иван Иванович Дмитриев возглавил Высший общегражданский суд. К тому времени я выяснил очень неприятную вещь: несмотря на все реформы, оказалось, что количество нерешённых судебных дел нисколько не уменьшилось! Лишь теперь до меня стала доходить причина этой судейской волокиты, коих было ровно две: во-первых — крайняя запутанность законодательства, отчего разрешение любого дела действительно становилось невероятно сложным процессом; во-вторых, интересами судейского сословия, имевшего возможности на любом долгом, запутанном деле бесконечно «стричь купоны». Короче говоря, ни перестановка кроватей, ни даже замена шлюх не помогли — нужно было целиком перестраивать бордель, снося кривые коридоры и ветхие комнатки, и создавая совершенно новую, ясную, простую, всесословную систему правоотношений. Законы должны быть просты и понятны, суды — опираться на коллегии присяжных, и вся система — прозрачна и открыта для критики. Иначе — никак! И вот эту-то работу взял на себя названный господин Дмитриев.

Дело предстояло непростое. Наши законы были столь запутанны, что разобраться в них действительно было практически невозможно. Какие-то правила тянулись аж с Соборного Уложения 1649 года! Пришлось решать вопрос по методу Александра Македонского, рубанувшего, как известно, гордиев узел мечом: а в 21 веке это называется «регуляторная гильотина». Мы начали работу над сводом законов, делая всё с чистого листа; а все старые законодательные акты после введения нового Кодекса попросту отменялись.

Это было жёсткое и рискованное решение. Наши судьи иной раз не знали даже старых законов, а тут им предстоит учить новые! Пришлось и здесь пойти на крайние меры: все судьи и прокуроры были уведомлены, что будут отправлены в отставку, если не смогут сдать экзамены на знание нового законодательства.

И тяжёлая, неповоротливая административная машина Российской империи, с трудом меняя колею, двинулась в новом направлении…

* Бечевник — специально облагороженный берег реки, удобный для буксировки баржи «бечевой» — силами бурлаков или лошадей.

Глава 2

Письмо посла Великобритании сэра Чарльза Уитворда Его превосходительству премьер-министру Уильяму Питту.

Достопочтенный сэр!

Исключительная важность полученных сведений заставляет меня обратиться прямо к Вашему Превосходительству напрямую, минуя обычные каналы. На днях в Петербург прибыло датское посольство во главе с первым министром Седельстрёмом. Предмет переговоров между Датским и Петербургским дворами относится к разряду наиболее охраняемых государственных тайн Российской империи, но мне удалось в неё проникнуть. Первоначально меня пытались уверить, что предмет негоциации состоит в создании союза, способного противостоять атакам средиземноморских пиратов, подобного уже заключённому в предыдущий год межу русскими и шведами. Поскольку такого рода соглашения могут содержать в себе зародыши новой лиги вооружённого нейтралитета, чьи принципы столь противны интересам и политике Великобритании, я удвоил усилия (как и выделяемые на это средства) и, с гордостью сообщаю, что полностью преуспел в этом начинании.

Как выяснилось, переговоры об экспедиции на Варварийский берег — всего лишь ширма для более сложной и опасной негоциации. В действительности в Зимнем дворце при участии шведов идут русско-датские переговоры о полном закрытии для небалтийских стран Датских Зундов! Вашему превосходительству, конечно же, не надо объяснять важность балтийской торговли для нашего военного и коммерческого судоходства! Понимая всю чудовищность этих замыслов, я предпринял все меры. Чтобы проникнуть в саму их суть, и выяснил следующее: с прошлой весны, после того, как на Кронштадтском рейде по неизвестным причинам сгорело несколько русских военных кораблей, император Александр начал тайные совещания с представителями других балтийских держав, имея целью прекратить доступ в Балтику иностранных судов, прежде всего, конечно же, английских. Такие странные устремления он объясняет опасностью, исходящей от моряков английского торгового флота, якобы подстрекающих военных моряков балтийских держав к поджогам вверенных им военных кораблей. Несмотря на всю смехотворность обвинений, эти инсинуации имели успех, подкрепляемый действительно бытующими случаями неаккуратных и неразборчивых действий наших приватиров, иногда слишком вольно толкующих призовой закон. Таким образом, русский царь предлагает датчанам и шведам совершенно закрыть Зунды для английских моряков, заявляя, что каждое британское торговое судно в любой момент может сделаться капером, и прекратить доступ французских судов, якобы распространяющих революционную пропаганду. Что касается судов остальных наций, то предлагается повысить для них пошлину вдвое, а суда балтийских держав освободить совершенно от зундской пошлины. Вырученные от сего средства будут, как утверждают, направлены на устройство в проливах надёжных крепостей и на содержание большой флотилии канонерских лодок, способных полностью воспретить движение по Проливам.

Нет нужды объяснять вашему превосходительству, что все эти меры направлены сугубо против английского судоходства, и при их выполнении на столь нужный для английских судостроителей источник данцигского дуба, балтийской сосны, русской парусины и пеньки будет опущен непреодолимый железный занавес.Потому умоляю ваше превосходительство поставить в известность о происходящем Его Величество и парламент. Уверен, вы с присущими вам неизменными убедительностью и красноречием сможете донести до них всю опасность складывающегося положения.

Также прошу о возможно скорейшей компенсации сумм, затраченных мною на получение названной информации — 2.400 фунтов в местной монете. С тех пор как я перестал пользоваться благосклонностью госпожи Жеребцофф, мои финансовые обстоятельства неуклонно ухудшаются, и я уже с трудом нахожу нужные средства для обретения столь важных для моей страны сведений. Потому, беру на себя смелость просить о выделении на эти цели специального вспомоществования в размере 5 000 ф. ст. в год.

Хочу, кроме того, сообщить, что выполнять свои обязанности в Петербурге с каждым днём становится всё сложнее. Многие люди, ранее весьма расположенные к Англии, теперь подвергаются допросам в созданной новым императором тайной полиции, причём ни высокий титул, ни занимаемый пост не служат к тому препятствием. Как говорят, на такой допрос вызывался даже русский посол в Англии Воронцофф, заподозренный в излишних уступках нашим торговым интересам. Ввиду этих неблагоприятных обстоятельств, указанная выше сумма, которую ваше превосходительство, возможно, сочтёт чрезмерной, в действительности может оказаться совершенно недостаточной.

Всецело ваш,

Ч. Уитворт.

Прочитав это, я скомкал бумагу и со злобой швырнул её в камин. Вот чёрт! Англичане докопались до истины много быстрее, чем я ожидал. Надо было задержать это письмо!

— Депеша отправлена адресату? — отрывисто, не своим голосом спросил я у Чернышёва, адъютанта генерала Скалона, представившего мне эти бумаги.

— Обычным порядком, Ваше Величество! — ответил юноша.

Иного ответа я и не ждал, хотя в глубине души надеялся, что чиновники почтового ведомства догадаются придержать это письмо. Но увы, — перлюстрацией занималась сама почта, а не Экспедиция общественной безопасности, и чиновники ведомства действовали всегда по предписанному регламенту: вскрыли, прочитали, скопировали, запечатали обратно, отправили адресату. А вот конкретно это письмо надо было задержать! И плевать на дипломатические последствия — это дело важнее каких-либо осложнений. Увы, от простых почтовых чиновников сложно ждать столь широкого кругозора, и письмо Уитворда беспрепятственно ушло в Лондон. И не нужно быть гадалкой, чтобы предугадать реакцию Сент-Джеймсского кабинета — для Англии эта новость будет почище, чем извержение вулкана на Пиккадили-стрит!

Для британского судоходства доступ в Балтику необходим просто до зарезу. Дело в том, что именно отсюда они получают почти все кораблестроительные товары — дуб из Данцига, сосну из Риги, пеньку, смолу, железо и лён — из Петербурга. Угроза прерывания этих поставок, даже отдалённая, способна вызвать настоящую истерику в английском Адмиралтействе…а значит, гордый, но нервный и ранимый британский лев будет готов на любые буйства, лишь бы всё оставалось по-прежнему.

И теперь они знают о моих планах. Что же за этим воспоследует? Разумеется англичане не будут ждать, пока мы перекроем им кислород. Получив такое послание, Питт явно не будет стесняться в средствах, и незамедлительно отправит флот бомбить Копенгаген. А у нас ещё ничего не готово!

Едва вступив на трон, я предложил датскому принцу-регенту Фредерику очень масштабный проект — собрать в кулак все силы заинтересованных государств и перегородить проливы мощнейшими береговыми укреплениями. Вообще, датских проливов, грубо говоря, три — Эресунн, Малый Бельт и Большой Бельт. Первые два сравнительно узкие, их можно перегородить береговыми укреплениями и искусственными препятствиями на дне. На линии Хельсингборг-Хельсингёр, где пролив Эресунн имел наименьшую ширину, в дополнение к уже имевшимся датским и шведским укреплениям предполагалось устроить мощнейшие крепости, а также поставить дюжину бронированных плавбатарей, вооружив их уникальными по тем временам 68-фунтовыми «бомбическими» орудиями. Всё это дополнялось бы отрядами канонерских лодок. На датском берегу, в Хельсингёре, базировались датские канонерки, а на противоположной стороне, в Хельсингборге, находились шведский отряд канонерок и гребных фрегатов — действуя сообща, они перекрывали

Большой Бельт много шире, защитить его можно только флотом. Я предложил использовать для этого объёдинённый датско-шведско-руссккий флот. Эта эскадра — как линейные корабли, так и гребные суда — базируясь на острове Самсё, должны были оборонять Большой Бельт. Оборона Малого Бельта возлагалась на датские береговые батареи.

Этот проект при его реализации мог бы дать балтийским странам огромные выгоды. Отпала бы нужда в многочисленных батареях и укреплениях по всему протяженному побережью Балтийского моря; достаточно оборонять Датские проливы, и судоходство на Балтике вне опасности. Та же Швеция, не имея возможности возродить полноценный флот, охотно пошла бы на этот шаг. Конечно, чтобы всё заработало, прежде всего нужно политическое соглашение: балтийские страны должны в достаточной мере доверять друг другу, не ожидая удара исподтишка, и именно над этим я и работал последние полтора года.

Соглашение всячески оберегали от преждевременного разглашения. Поэтому первые работы по оборудованию береговых батарей и гаваней выполнялись в тайне, под видом устройства торговых пакгаузов. Тот факт, что «пакгаузы» имеют стены в десять футов гранита, а окна в них подозрительно напоминают бойницы, первое время никого не беспокоил. Лишь когда на месте производства работ всё чаще стали замечать русских морских офицеров, английский консул, обеспокоившись, начал выяснять ситуацию среди кругов, близких к датскому правительству. Очевидно, такое же задание получил и Уитворд. И вот теперь произошла утечка…

Чёрт побери! Похоже, я не успеваю! Весной мы бы перебазировали Балтийский флот и все батареи, какие бы успели построить, в Зунды, и после этого уже никто бы без нашего согласия в Балтику не прошёл. А теперь жди гостей: как только сойдёт лёд, английский флот атакует датчан, понуждая их выйти из соглашения. Мы же не сможем оказать им поддержку: эскадра в Кронштадте скована льдом, и выйдет из гавани лишь в конце апреля, а то и в мае. Есть ещё западная эскадра, базирующаяся в Нефритовой бухте в княжестве Эвер, но сил её явно недостаточно: там базируются в основном фрегаты для крейсерских действий.

За этими раздумьями я и не заметил, что поручик Чернышёв в своём красивом чёрно-синем мундире всё еще навытяжку стоит передо мною.

— Вы можете идти, сударь! — отпустил я его, но юноша не тронулся с места.

— Ваше величество, соблаговолите выслушать! Может быть, для перехвата сего письма попробовать применить голубиную почту?

Надежда тут же возродилась во мне.

— Куда вообще отправлено это письмо сейчас? Там есть наша голубиная станция?

Волнуясь и краснея, Чернышёв забарабанил так, будто бы давно уже вызубрил ответ:

— Корреспонденция в Англию, не исключая и дипломатической, зимою санями отправляется в Курляндию, откуда уже может быть погружена на борт судна. Для надёжности, если берега возле Либавы содержат плавающий лёд, иногда письма везут прямо в Данциг, и лишь там ея грузят на корабли. Мы можем послать уведомление в Ригу, где имеется станция приёма голубиной почты, или же в Вильно!

— А где сейчас может быть почтовые сани?

— Вероятнее всего, уже в Литве!

Я снова нахмурился. Голубю ещё нужно долететь до пункта назначения, а людям, принявшим письмо, понадобится время организовать преследование и перехват почты. А ещё голубь может не долететь…

— Сможет ли птица достичь Риги в такие морозы? — спросил я у Чернышёва, прекрасно понимая, что такого рода вопросы не входят в сферу его компетенции. Однако юноша не растерялся:

— Ваше Величество, Служба имперской голубиной почты тренирует их летать равно как летом, так и зимою, когда всё укрыто снегом. Действительно, молодой голубь может сбиться с пути, если не сможет узнать местность из-за снегового покрова, но в большинстве случаев даже в самыя непогоды они благополучно долетают до места. А ещё можно для надёжности послать не одного, а нескольких голубей!

Я медленно выдохнул. Как замечательно, что ведомство Скалона покрыло страну сетью станций голубиной почты! Я-то всегда с презрением относился к такому примитивному способу сообщений, надеясь на электрический телеграф. Но это — дорогое удовольствие, и пока у нас введено в действие лишь несколько линий, соединяющий Зимний Дворец с Кронштадтом, Петергофом и несколькими фортами. В этом году хотим ещё построить линию до Царского Села, и даже Москва — дело весьма отдалённого будущего.

— Отлично, давайте так и поступим. Надеюсь, у Антона Антоновича найдётся на границе пара толковых людей, способных решить эту проблему… чисто.

— Так точно! Разрешите идти? — радостно прокричал поручик и, откозыряв, буквально выбежал из моего кабинета.

А я остался волноваться.

Лишь через две недели пришло достоверное подтверждение, что письмо английского посланника было перехвачено нашими драгунами, причём уже на прусской территории. Это был несомненный успех, за который юный поручик Александр Иванович Чернышёв, не побоявшийся обратится к императору, был награждён орденом Св. Анны и «аннинским» оружием. Конечно, он был счастлив; а я же был рад вдвойне — и благополучному исходу дела, и обнаружению очередного бриллианта в свою «интеллектуальную» корону. Парню всего 14 лет, а как варит у него голова! Определённо, он далеко пойдёт…

И тем не менее, поскольку Уитворд что-то разнюхал, оповещение английского правительства о наших планах было лишь вопросом времени. Прежде всего, следовало найти источник утечки информации — ведь если сэр Чарльз нащупал какой-то способ узнавать тайные намерения нашего кабинета, решительно ни в чём теперь нельзя быть спокойным и уверенным… И я приказал задействовать агента «Клавесин». То есть мадам Шевалье.

Сэр Чарльз Уитворд после разрыва с мадам Жеребцовой так и не нашёл себе постоянной пассии, так что чары обольстительной француженки попали точно в цель; вскоре этот новый Одиссей оказался околдован коварной галльской Цирцеей. И тут вскрылись самые смехотворные обстоятельства…

* * *

— Господин Кочубей, вы каждый почти вечер играете в вист в Английском клубе. Не так ли? — строго вопросил я у молодого чиновника.

— Да, это так! — довольно спокойно ответил он, не подозревая, какие громы я готовлю для его рано начинающей лысеть головы.

— И ваш портфель с документами вы безмятежно оставляете на диване в прихожей, не так ли? — уже строже спросил его я, буравя взглядом своих серых глаз.

Историки говорят, что у Александра был рассеянный и безмятежный, «ангельский взор», а вот у Николая — пронзительный взгляд, как у Василиска. Могу сказать определённо: ничего подобного! При известной необходимости и близорукий Александр Павлович мог поглядеть так, что у вельмож и чиновников волосы дыбом вставали сразу во всех местах! И вот сейчас бедолага Кочубей по моему взгляду начинает догадываться, что дело совсем плохо, но ещё не понимает, где именно он, как тут говорят, «прошибся».

— Пока вы там играете с господами резидентами, швейцар Фёдор по заданию некоторых известных вам господ роется в вашем портфеле и таскает бумаги на перекопировку. И уже натаскал себе на четыреста червонцев и три Сибири! Он, конечно, дурак; но отчего же вы не умны? Вам следовало уберечь бедолагу от такого искушения, а вы своей беспечностью просто потакали человеческим слабостям! Это, знаете ли, тоже на Сибирь вполне потянет!

Тут у Виктора Павловича задрожали губы.

— Ваше Величество… Я… Я никогда… Ваше Величество!

И рухнул на колени, подлец. Ну никак их не отучу!

— Ладно, ладно, успокойтеся. С кем не бывает… Только вы эти ваши картишки потихоньку бросайте. Ни к чему это, баловство. А что касательно паршивца швейцара, так мы его заставим теперь передавать англичанам дезинформацию, сиречь враки. А вам на будущее урок — не таскайте документы домой! То, что происходит в министерстве — должно оставаться в министерстве! Понятно! Ну всё, ступайте, и скажите там, чтобы ко мне срочно явились Сперанский и Скалон. Срочно!

Вскоре Михаил Михайлович и Антон Антонович (воля ваша, но что-то трогательное есть в этих одинаковых именах- отчествах) уже сидели передо мною.

— Господа! — тут же взял я быка за рога. — Необходимо надо наисрочнейшим образом составит Положение о секретности во всех наших учреждениях. А то у нас не ведомства, а проходной двор! Вы, Михаил Михайлович, хорошо знаете канцелярскую часть, а вы, полковник — безопасность. Объедините усилия и составьте документ, которым будут определены способы сохранения государственной и служебной тайны! Архисрочно! Архиважно! Десять дней на всё про всё! Ну что вы тут сидите? Извольте идти исполнять; время пошло!

Глава 3

Мейер Амшель Ротшильд подошёл к огромному, в два человеческих роста, окну, выходящему на Олдерсгейт-Корт, оживлённую улицу лондонского Сити, и коснулся стекла рукой. Привезённый из Петербурга «стеклопакет» прекрасно заглушал звуки беспрестанно проезжавших карет и кэбов, громыхавших своими высокими, окованными колёсами по булыжникам мостовой.

«Как странно» — невольно подумал он — «не могу отделаться от чувства, что меня от этих людей, там, на улице, отделяет не менее полутора, а то и двух веков. В мою, разумеется, пользу».

В кабинет кто-то вошёл. Мейер не услышал это, а скорее почувствовал по движению воздуха. Он обернулся и увидел, как слуга в белоснежных перчатках и старомодном накрахмаленном парике с тупеем ставит на стол изящную чашку веджвудского фарфора, полную крепкого чая с молоком. Безукоризненно чётко выполнив свою работу, слуга заученно поклонился и, также бесшумно как и вошёл, покинул кабинет, мягко ступая по прекрасному персидскому ковру.

Ротшильд отошёл от окна, присел за огромный стол красного дерева, поднял чашку, сделал глоток. Вообще говоря, в Гессене он привык к кофе; но здесь, в Лондоне, нужно было перенимать привычки англичан. «Раз уж я теперь „английский еврей“, надо полюбить эту страну; её ужасный климат, отвратительную еду, странные традиции и грубоватых в своём своеобразии жителей. Уже многие сотни лет приспособляемость к обстоятельствам — наш образ жизни и ключ к выживанию. Не мною это придумано, не мне это менять».

Откинувшись в просторном, комфортном кресле с тёмно-зелёной обивкой, родоначальник дома Ротшильдов на мгновение устало прикрыл глаза. За последние несколько месяцев он вымотался до предела. Это, как говорят христиане, была «адская работёнка»! Сначала — срочный визит в Петербург, на встречу с императором Александром. Разговор с этим человеком потряс его до глубины души, а открывающиеся перспективы просто захватывали дух! Вернувшись с подробными инструкциями, Мейер развил кипучую деятельность, создавая костяк, структуру своей будущей финансовой империи. Все его сыновья, кроме старшего — Натана — были отправлены в первейшие европейские столицы для организации там банковских домов. Сам же Ротшильд старший вместе с сыном Натаном обосновался в Лондоне, где зарегистрировал финансовую компанию и торговый дом, предназначенный для реализации огромной партии неспешно плывущего из Кантона чая. И количество вопросов, которые пришлось решать на этом пути, даже для такого работоспособного человека, как Мейер Амшель Ротшильд, оказалось чрезвычайно большим!

— «Пора передавать бизнес сыновьям» — подумалось Мейеру. «Мой старший, — Натан — подаёт самые превосходные надежды. Счастлив тот, кто сумел правильно воспитать своих сыновей! Возможно через 2–3 года, когда бы твёрдо станем в Лондоне на ноги, я смогу отойти от дел. Но как же всё-таки хочется увидеть, что будет дальше!»

Герр Мейер (теперь, в сущности — «м истер Мейер») медленно допил чай, наслаждаясь каждым глотком. Когда-то в юности, будучи учеником старого ганноверского банкира Якоба Оппенгеймера, он вечно куда-то спешил: торопливо ел, недопустимо быстро глотал дорогое вино, не запоминал имена своих любовниц… Лишь с годами он понял, что так нельзя. Жизнь слишком ценна и неповторима, чтобы тратить её на бесконечную беготню. Нет, надо уметь прочувствовать каждое её мгновение; и даже этот непривычный и слишком крепкий, на вкус Мейера, напиток, достоин того, чтобы им насладились без суеты.

Допив чай, Мейер отставил чашку ближе к краю стола и дёрнул шнурок звонка, чтобы лакей забрал её. Ещё тёплый от содержавшегося в нёй напитка фарфор глухо стукнул о девственно-чистую полированную поверхность, тонко звякнула серебряная ложечка. Мейер покосился на чашку. Прекрасный сервиз! Действительно изящная вещь, и очень… английская, что ли. И особенно занимательно, что такие превосходные вещи фабрика «Этрурия», основанная в Стаффордшире, делает десятками тысяч в год. Император Александр говорил ему, что основатель фабрики Джозайя Веджвуд был настоящий гений нашего времени, и очень сожалел, что преклонный возраст не позволял пригласить его в Петербург. Веджвуд сумел очень рационально организовать производство и роспись фарфора; так, рамки на посуду наносили шаблоном, затем самые неопытные рисовальщики делали травянистый орнамент, более опытные мастера — пейзажи, а самые лучшие — фигуры и лица людей. Говорят, у Веджвуда работал художник, всю жизнь рисовавший на тарелках и чашках только овечек; другой выводил исключительно нимф в туниках, третий — фавнов, и так далее. «Это гениальное прозрение — объяснял император — позволяет фабрике Веджвуда завоёвывать рынок даже сейчас, после смерти её основателя. Массовое производство — это будущее. И вы, герр Ротшильд, можете прославить себя, правильно организовав предоставление финансовых услуг широким слоям общества».

Дверь вновь бесшумно отворилась, и в кабинет вошёл Генри Стоктон, секретарь Ротшильда.

— К вам посетитель, сэр! — кланяясь, произнёс он, протягивая визитную карточку гостя.

— Спасибо, Генри.

Мейер повертел в руке кусочек картона с золочёным тиснением. Мистер Иерёмия Кавилл, из Бирмингема. Торговец чаем. Ну разумеется!

Секретарь стоял в той же полусклонённой позе, почтительно ожидая ответа. Нет, всё-таки английский персонал, особенно когда им достойно платишь, оказывается выше всяких похвал! Никаких там «Что ответить посетителю» или «Прикажете просить?». Просто стоит и ждёт решения босса — самое правильное поведение для подчиненного!

— Пусть он войдёт! — мысленно вздохнув, произнес Мейер, и слуга немедленно отправился за посетителем.

Вошедший господин был одет неброско, но в высшей степени респектабельно. Мейер сразу оценил прекрасной выделки шерстяное сукно его сюртука, и изящно, со вкусом выполненную круглую шляпу. Да, надо признать, англичане имеют вкус к хорошей одежде! Также Мейер не мог не отметить, что плащ посетителя, блестящий от капель дождя, явно был пропитан гуттаперчевым «русским составом» — а это очень дорогая в Лондоне вещь, не говоря уже о Бирмингеме. Короче, перед Мейером предстал весьма представительный, и недавно преуспевающий господин, позволявший себе приобретать самые лучшие и качественные вещи. Но лицо гостя выдавало его текущее положение: коричневые круги под глазами — от бессонницы, трясущиеся щёки, твёрдо сжатые складки губ, загнанное выражение глаз — всё это неоспоримо свидетельствовало, что душевное состояние гостя далеко от благополучного.

— Доброго дня, мистер Кавилл! Сердечно рад знакомству. Не желаете ли чаю? — последние слова Мейер произнёс не без колебаний. В доме повешенного не говорят о верёвке; но Ротшильд всё же решил исполнить долг вежливости, и, радушно предлагая гостю чай, сам в душе поражался цинизму собственного вопроса.

Мистер Кавилл, оценив иронию ситуации, горько усмехнулся, и отказался от чашки.

Мейер лишь тихонько вздохнул. Именно за чаем этот господин и явился, да только его интересует не чашка, а несколько тысяч ящиков. За последние две недели Мейер принимал таких просителей по нескольку в день, и уже устал выслушивать одно и то же. Все эти люди — бизнесмены средней руки, попавшие под колесницу Джаггернаута под названием «монополия на чай». И у всех у них одна и та же проблема, хорошего решения которой, увы, не существует. Но выслушать его придётся!

— Присаживайтесь, мистер Кавилл. Итак, чем обязан?

Пока посетитель рассказывал свою немудрёную историю провала, Мейер, делая вид, что внимательно слушает его, как всегда, размышлял о своём. Но почему-то сегодня вместо твёрдых и рациональных расчётов его тянуло на философствование. Возможно, потому, что все расчёты уже были совершены и закончены, и оставалось лишь следовать детально разработанному плану… периодически выслушивая бедолаг типа этого джентльмена.

«Мне надо утроить сумму». Так напутствовал его император Александр, провожая из своего кабинета в Адмиралтействе. Царь хочет на каждый вложенный талер получить два, и это без учёта затрат! Масштабно, учитывая, что речь идёт о миллионах фунтов, но нельзя не признать, что цель эта более чем реалистичная; и крупные, задымленные города Великобритании, и быстрорастущие поселения американского Восточного побережья, — все они жаждали чая, и готовы были заплатить и вдвое, и втрое против прежней цены. Более того, Мейер тотчас увидел пути, которыми он может попутно заработать.

Ведь основная масса денег от этой смелой операции генерируется в Англии; именно здесь распродаются самые крупные партии чая, а значит, здесь происходят и самые значительные денежные поступления. А Англия — это не просто страна, а битком набитый гигантский пакгауз, где при некоторой ловкости можно дёшево купить самые разные товары из отдалённейших уголков мира. Затем эти товары развозятся по разным медвежьим уголкам Европы (дальше и не надо) и продаются с маржей 20–30%. И — вуаля! — ты получил на чужих активах отличную прибыль, совершенно не использовав собственных денег! Мейер уже проделывал это с доверенными ему деньгами герцога Гессенского, покупая в Англии ткани и продавая их в княжествах Западной Германии. Но увы, русский царь оказался не чета гессенскому курфюрсту. У него судьба вырученных средств оказалась расписана на годы вперёд!

Во-первых, следовало закупить в Англии и Германии множество различных товаров и отвезти их на продажу в Испанию. Вырученные на этой негоциации средства в основном передавались правительству Испании; в обмен испанцы вновь отгружали в Акапулько своё американское серебро и золото для перевозки в Китай. В Кантоне на эти средства закупалась большая партия чая, фарфора и шёлка, перевозимая затем в Европу. И так год от года по кругу!

Кроме того существенную часть денег император Александр приказал пустить на устройство двух компаний: почтового «Общества Меркурий» и торговой компании «Русский Дом». Их деятельность должна была охватить всю территорию Европы и России. «Русский дом» должен был заниматься продажей разного рода потребительских товаров, в том числе по каталогам и образцам; «Меркурий» же назначался для устройства дилижансовых перевозок, предоставления невиданно дешёвых и массовых услуг почтовых отправлений, а заодно должен был рассылать покупателям заказанные по почте товары компании «Русский дом». И когда Мейер задумывался о потенциальных возможностях такого бизнеса — у него кружилась голова. И как только выращенный в золотой клетке русский царь мог додуматься до такого? Казалось, это совершенно немыслимо… но это было так.

Ещё в планах императора был совершенно чудовищный по своим масштабам и дерзости «Голландский проект». Мейер пока ещё не знал всех его деталей, но уже понимал, что это будет нечто потрясающее. И, разумеется, он уже обдумывал, как соблюсти в этом деле в свой интерес…

Что же касается текущего «чайного» дела, тут Ротшильд всё же нашёл способ урвать свою долю: он просто повышал цену, не утраивая, а учетверяя прибыль, и отправляя излишки себе в карман. Конечно, это делало положение таких людей, как этот Иеремия Кавилл, совершенно безнадёжным, но — какое дело царю до страданий бизнесменов из английской глубинки? И какое дело до этого Мейеру?

Из задумчивости банкира вывела внезапно наступившая тишина — господин из Бирмингема закончил свой рассказ и теперь выжидательно смотрел на него. Что же, наступает самая неприятная часть их общения…

— Итак, господин Кавилл, — подытоживая печальное повествование визитёра, произнёс Ротшильд, — вы говорите, что обещали лавочникам славного города Бирмингема продать им семнадцать тысяч фунтов кантонского чая по цене два шиллинга шесть пенсов за фунт, и в ожидании сделки приняли от них авансов для предоплаты поставщикам в размере двадцать шесть тысяч шестьсот фунтов. Вы давно уже вели торговлю на подобных условиях, и не ожидали в этот раз каких-либо сложностей. Затем, когда корабли из Кантона пришли с пустыми трюмами, вы бросились искать иной способ исполнить свои обязательства, и столкнулись с тем, что отпускная цена чая в Саутгемптоне повысилась в четыре раза против прошлогодней. Имеющихся у вас средств недостаточно для закупки нужных объёмов, а ваши доверители отказываются от возврата денег, требуя от вас оговорённое количество чая. Я ничего не пропустил?

— Всё именно так и состоит, господин Ротшильд! — печально кивнул посетитель. — Мне сообщили, что вы сейчас — главная шишка по поводу чая, и вот я здесь. Я знаю, что вы ничем мне не обязаны, и мы впервые видим друг друга, но, Господом Богом всемогущим заклинаю вас — скажите, есть ли какой-нибудь достойный выход из моего положения?

Увы, заклинать Мейера Богом было бесполезно.

«Даже если вас проглотили — у вас ещё остается два выхода» — всплыла в голове Ротшильда циничная шутка, слышанная им в коридорах Зимнего дворца. Но вслух он, конечно, не стал её произносить — это было бы слишком жестоко.

— Единственным достойным выходом для вас будет немедленное банкротство — холодно ответил Мейер, с напускным сочувствием глядя на посетителя. — Я сотрудничаю с барристерским бюро «Холкомб, Голсуорт и сыновья» Они прекрасно разбираются в нюансах этой процедуры и сделают всё наилучшим образом. Увы, мистер Кавилл, но, но так обстоят дела. Иного варианта для вас просто нет — ваши кредиторы полностью в своём праве; разумеется, они до конца будут требовать от вас проставить продукт по прежней цене, невзирая на то, что в нынешних условиях это невозможно!

Кавилл достойно принял удар. Видимо, он заранее знал, что ничего хорошего его не ждёт, и ехал сюда лишь для очистки совести.

— Мистер Ротшильд, я очень благодарен вам за предложение юридической помощи. В моём положении это более чем необходимо! Но скажите, что же мне делать потом, когда меня обанкротят? Ведь после этого я не смогу заниматься бизнесом, а всё имущество моё будет распродано с торгов. Куда же мне обратиться? В работный дом?

— Отнюдь. В Лондоне открывается новая, как теперь говорят, «многопрофильная» торговая компания «Русский Дом». Вас непременно примут в неё на достойную должность. Конечно, вы будете много беднее, чем раньше, но от голоду не умрёте, а карьерные возможности, предоставляемые этой структурой, поистине безграничны! Вам будет предоставлен шанс попробовать себя в этом деле. Мы знаем, что вы опытный бизнесмен, а ваша последняя неудача, ставшая столь фатальной для бизнеса, ни в коей мере не бросает тень на ваши способности! Что-то ещё, мистер Кавилл?

Посетитель понял, что таким образом его вежливо выпроваживают вон, и взялся за свою круглую шляпу. Поднявшись, бирмингемец последний раз взглянул Мейеру в глаза.

— Прошу вас, герр Ротшильд, ответьте мне ещё на один, последний, вопрос. Как вы можете заниматься этим? Ведь вы уничтожаете целые торговые дома, существовавшие столетиями! Это просто чудовищно! И всё это — для властолюбивого русского императора, решившего, видимо, подмять под себя всю Европу, как во времена гуннов это сделал Атилла!

Ротшильд внутренне усмехнулся. Да что ты говоришь! Не нравится, как работает свободный рынок? Ну извини, дружок! Эта страна — главный апологет рыночной системы, и жители её пользуются всеми ее преимуществами, но при этом ощущают в полной мере и её недостатки. А в жизни вообще не стоит на месте: в это же самое время в Индии войска английской Ост-Индской компании разрушают целые империи, и никто не испытывает по этому поводу никаких моральных терзаний!

Но Мейер понимал, что мистеру Кавиллу глубоко плевать на бенгальских обезьян, так что это пример приводить бесполезно. Поэтому вслух он ответил совсем другое:

— Мы не нарушаем никаких правил, мистер! Наш дом на совершенно законных основаниях приобрел чай в Китае; затем мы привезли его сюда и установили ту цену, какую считаем нужной. Это законно. До свидания, мистер Кавилл!

Вот так вот. Англичане любят «честную игру». Стоит им указать, что всё происходит «по правилам», как им не остается ничего другого, как просто заткнуться и отправиться восвояси, в свой Бирмингем.

Посетитель ушёл. Мейер, подойдя к своему гигантскому окну и проводил его взглядом. Кавилл сел в кэб и отправился в свой Бирмингем, чтобы через несколько лет стать управляющим местного филиала компании «Русский дом».

«Удивительные существа эти гои, — думал Ротшильд, отходя от покрытого серебристою паутиной мелких капель окна. Они готовы копаться в навозе, доить коров, плыть куда-то за тридевять морей к неведомым землям, для того чтобы заработать себе немного денег на жизнь. А ведь чтобы у тебя были деньги, нужно лишь одно — делать деньги! Неужели это так сложно понять? Ведь это же так очевидно? Отчего же в этом мире полно крестьян и горняков, и то время так мало финансистов и банкиров? Да все, абсолютно все должны были бы бросится в ту сферу, где так много денег! Но нет; слишком многие люди, как говорят в Гессене, за деревьями не видят леса…» И этого Мейер решительно не мог понять.

Даже такой потрясающе умный, (да что там умный — гениальный!) человек, как император Александр, при всей своей прагматичности и умении широко смотреть на дело, возвысившись над обывательскими представлениями и мелкими расчётами, (тут надо отдать ему должное — чего стоит одно только «Чайное дело») тоже иногда заносится в какие-то заоблачные дали. Помнится, он рассказывал про какой-то проект «Единого Государства», и про невиданное процветание, что сулит его установление. Ну что за ерунда? Никто и никогда не согласится на такое — слишком разные люди живут даже в Европе, не говоря уже про иные континенты….

Впрочем, мир, несомненно, меняется. И таким как Мейер Амшель Ротшильд, становится в нём всё комфортнее. Ведь ещё триста лет назад в Англии не было ни одного еврея — их просто не пускали в страну! А вот поди ж ты, как всё переменилось…'

Его размышления вдруг прервал почти бесшумный звук открывающейся двери. Это был Натан. Он весь день работал в конторе внизу, а теперь, как всегда, поднялся к отцу.

— Неужели уже 5 часов? Как быстро летит время! А ты очень кстати: не желаете ли чая, мистер Натаниэль Ротшильд?

А через четверть часа, медленно, крохотными глотками принимая ароматную бежевую жидкость, Мейер произнёс то, о чём раздумывал уже давно.

— Знаешь, Натан… Похоже, наступает наше время!

Глава 4

Когда в 1796 году начиналась Персидская война, я не питал на её счёт никакого энтузиазма. Мне казалось, что эта затея — просто очередная бестолковая трата денег, затеянная императрицей с подачи Зубовых. Но со временем я переменил своё мнение.

Действительно, когда в известной мне истории император Павел прервал этот поход, это обессмыслило все ранее достигнутые успехи. Что стоит дело, брошенное на половине? А ведь если довести его до конца, результат мог бы быть совсем неплох. После долгих колебаний я не стал прерывать его, и теперь мог гордиться правильным геополитическим решением! Мир с персами, заключённый Бонапартом, был исключительно выгоден: в течение ближайших семи лет к нам поступит персидских товаров на сорок семь миллионов риалов, Апшеронский полуостров с его нефтяными колодцами переходит в полное наше владение, грузины признаются независимыми от Тегерана, а наш пятнадцатитысячный корпус остаётся в Персии до полной выплаты контрибуции на содержании местных властей. Ну а самое главное — в Тегеране теперь сидит наш шахиншах, подписавший с нами союзный договор. Последний пункт особенно ценен — при установлении тесных взаимоотношений мы можем здорово пощипать владения Оттоманской Порты. Персы давно уже мечтают о междуречье Тигра и Евфрата, ну а мы можем подсуетиться с другой стороны… мечты, мечты. Однако теперь передо мною вставали новые задачи: ведь раз Персия теперь — союзник, надо думать над укреплением, а не разрушением её государственности!

Прошло полтора месяца, и Николай Карлович Бонапарт прибыл в Петербург. Александрин была счастлива. Она уже несколько раз порывалась уехать к любимому в Персию, и лишь мои заверения, что война не продлится долго (ну и усиленная охрана, разумеется) могли сдержать её дома. Воссоединившиеся супруги поселились в Шепелевском доме, (это здание на углу Зимней канавки, всегда использовавшееся для размещения там важных гостей императорской фамилии). Разумеется, Николай Карлович был щедро вознагражден: Георгиевский крест второй степени, золотое георгиевское оружие и чин генерал-поручика достойно оттенили его успехи.

От каких-либо значимых денежных пожалований я воздержался, памятуя равнодушие свояка к материальным вознаграждениям. Впрочем они особенно и не требовались: он и так уже взял своё «шпагой». Из Персии Бонапарт притащил целый ворох восточных тканей, и теперь Наташа и Александрин каждый божий день щеголяли в новых персидских шалях; ещё с ним приехала огромная коллекция драгоценностей, прекрасно украшенного восточного оружия, старинных доспехов, ваз, и даже персидских картин домусульманской эпохи. Бонапарт, надо признать, всегда ценил и понимал искусство, и пусть в этом мире ему не удалось разграбить Венецию, но уж в Тегеране, Ширазе и Тебризе он оторвался по полной. Количество привезённого им в собственном багаже было просто огромным; а с армией должен был прийти обоз, где ценностей было ещё больше. Мне пришлось даже вызвать Александра Сергеевича Строганова, Президента Академии Художеств, и обсудить с ним создание специального Персидского зала в Эрмитаже.

Ещё одной, менее галантной вещью, привезённой Бонапартом из Тегерана, была огромная банка с заспиртованными головами ханов Гянжи, Эривани, и трёх персидских сардаров. Эти люди, устроившие в 1795 году разгром Тифлиса, конечно, считали себя вправе покарать грузин за их «измену». Но, если подумать, ведь каждый из них прекрасно понимал, что отдавать город на разграбление диким курдам и туркменам — дело скверное. Жители Тифлиса решительно никак не могли повлиять на политику царя Ираклия II и, в отличие от него, ничем не провинились перед Шахиншахом. Так что, в данном случае мы продемонстрировали адресное возмездие, уничтожив командующих персидской армии, участвовавших в том походе, и большую часть их войск. Впрочем, эти черепа мне были совершенно не нужны, и я приказал переправить их в Тифлис, в утешение грузинам. Забегая вперёд, скажу, что престарелый царь Ираклий, получив столь сомнительный презент, приказал захоронить бренные останки персидских вельмож по христианскому обычаю. Явилось ли это актом милосердия, или, наоборот, своеобразным религиозным троллингом (хоронить головы мусульман на христианском кладбище — неоднозначное деяние), так и осталось для меня неизвестным.

Кроме того, очень своеобразными предметами, вывезенными Николаем Карловичем с Востока, оказались несколько телохранителей-парсов, ни слова не знающих ни по-русски, ни по-французски, а потому совершенно неподкупных, а также трое персидских докторов. Последнее меня особенно удивило, и на торжественном ужине, посвящённом героем этой компании я первым делом спросил его:

— Неужели, Николай Карлович, вы полагаете этих безграмотных знахарей лучше европейских или русских лекарей?

Видя мой скептицизм, Бонапарт нахмурился.

— Я понимаю ваши сомнения, но часто это действительно так. Я наблюдал неоднократно положительный результат их лечения. Там, где наши врачи торопятся отсечь раненую руку или ногу, персы проводят долгое, тщательное лечение, и обычно спасают конечность!

— Вот как? Неужели их медицина лучше европейской?

— Не совсем. Беда наших врачевателей в том, что на них приходится много — иногда сотни — раненных или больных. А у персов всё по-другому: их врач не берет себе более трёх пациентов и не отходит от них ни днём, ни ночью. Конечно, такое внимание врачей доступно в Персии лишь очень богатым людям, а простые сарбазы остаются вовсе без лечения. Но всё же ведомству господина Самойловича* есть чему у них поучиться!

— Что скажете вы о Персии и персиянах?

— Персия — страна безусловно богатая и отличается прекрасным, здоровым климатом. Базары в Тегеране и Реште многочисленны и снабжены хорошими товарами, а сами города стоят в окружении садов, больших и малых деревень. Везде можно видеть чрезвычайно живописные прелестное долины, орошенные быстрым ручейком, около которого растут, как в прекрасной садовой аллее, высокие тополи. Садов чрезвычайно много, и фрукты в них отменно хороши; виноград, персики, абрикосы, черешня, арбузы и дыни растут в изобилии, раззолоченные великолепным восточным солнцем. Впрочем, Персия велика, и населённые местности перемежаются в ней скалистыми горами, солончаковыми пустынями и болотистыми низинами, где лихорадка не ограничивается сотрясением бренных людских тел, а поселяется даже в собак, кур и кошек.

Персидское вино, приготовляемое в основном армянами, не отлично, однако же, не может назваться и дурным: оно что называется по-французски «potable»**. Я уверен, что если бы в Персии были сведущие виноделы, то прекрасный разнородный виноград производил бы отличные вина! Сами персы любят сладкое Ширазское вино, и много есть среди них больших до него охотников!

— Персы? Пьют вино? Неужели? Они же все мусульмане? — удивилась Наташа, оторвавшись от накормления Александра Александровича.

— О да, моя императрица! Жители больших городов вообще не очень строго держатся законов Пророка. Что касается до вина, то, несмотря ни на запреты Корана, ни на усердие мулл, иногда довольно строгих блюстителей чистоты веры и нравов, эта контрабандная жидкость в большом употреблении в высшем сословии и у богатых людей. Конечно, ни один правоверный открыто не осмелится осквернить уст своих прикосновением к чаше с вином, но зато тайком, запершись в отдаленные комнаты своих гаремов, персияне напиваются пьяны хуже всякого кафира. Скажем, казвинский беглербег, Менелик-ага, человек пожилой и слабый, до того пристрастился к вину и притупил им вкус, что, как говорят, уже никакой напиток не приводит его в опьянение!

«Ну надо же!» — подумалось мне. «Таинственный Восток, мать его… сколь многого мы не знаем об окружающем мире!»

— Генерал-поручик, у меня будет к вам важное поручение, — произнёс я, решив перевести разговор в практическую плоскость. — Вам следует написать официальный отчёт об этой компании, обобщив в нём весь накопленный боевой опыт. Для сколь можно подробного описания боёв привлеките своих отличившихся в компанию офицеров. Мы потом разошлём этого войска, дабы там не забывали о способах войны с восточными народами и в следующий раз не изобретали заново велосипед… И в будущем всегда поступать также: ни грана боевого опыта не должно пропасть втуне!

— А что скажете вы про их армию? — тут же спросил у Бонапарта Александр Васильевич, баюкающий на коленке внука и давно уже ёрзавший от нетерпения. Обожая военные действия, Суворов очень сожалел, что так и не попал в Персию. Подозреваю, что этого обстоятельства тесть мне никогда уже не простит…

Надо сказать что Николай Карлович всегда отличался непроницаемым выражением лица, по которому совершенно невозможно было предугадать, о чём он думает. Однако сейчас, лишь взглянув на него, я сразу понял — о персидском войске он очень низкого мнения.

— Армия этой державы очень слаба, причём в любом её компоненте. Персидский солдат, как пехотный, так и кавалерийский и артиллерийский, даже выглядит нелепо, и вовсе не имеет воинственного виду. Их пехотинцы — сарбазы*(регулярного пехотинца) очень не трудно. Красный однобортный мундир с широкими полами сидит на нем мешковато, широкие белые шаровары, и некое подобие сандалий на ногах у европейских воинов вызывают лишь презрительную улыбку. Все это надето и держится криво и косо. С сотворения мира и по ныне, ни один человек, с оружием в руках прогуливающийся по земному шару, не имел такого странного, смешного и вместе жалкого виду! К этому всему стоит добавить самую нелепую причёску: головы у них выбриты, за исключением пуклей на висках, называемых зюлъфиры, и чуба — хохла на маковке; и всё это прикрыто прескверной бараньей шапкой. Комичное, доложу я вам, зрелище! Притом, все они низкорослые, и французские ружья тяжестью своею, кажется, так и давят несчастных к земле…

— Итак, их войско выгладит нелепо; но внешность бывает обманчива! Возможно, оно имеет некие внутренние достоинства? — спросил я. — Ведь трудно предположить, что такая древняя держава могла бы существовать столько лет, не имея исправной военной машины!

Сидевший рядом Аркадий Суворов только усмехнулся.

— Наверное, не нужно говорить вам, Ваше Величество, что любая пехота лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она дисциплинирована и обучена. В Персии мы этого не видели совершенно, несмотря на все усилия иностранных инструкторов привести войска шаха хоть к какому-то приличному виду. Вообще, должно сказать, что из персиян трудно, если не невозможно, сделать хороших воинов: отсутствие европейского понятия о чести и необыкновенная трусость, всеобщая в Персии, есть первые и главные к тому препятствия; а присоединив лень и нерадение, трудно вообразить себе, чтобы при таких условиях можно было устроить какую-нибудь толковую армию.

— Это плохо — ведь теперь, поставив «своего» шахиншаха, мы с персами стали союзники. Вообще в армии шаха есть иностранные офицеры?

— Да, они появились с воцарением Каджаров. Хотя французские офицеры, находившиеся в службе его шахского величества, действительно старались образовать войско, не жалея самых энергических восклицаний при обучении солдат, однако все что-то не ладилось!

Насмешливо улыбавшийся всё это время Аркадий Суворов, утолив к тому времени свой молодой аппетит, тоже решил рассказать о своих персидских впечатлениях. Судя по всему, он полностью разделял мнение своего шефа о персах.

— Как-то раз, приметив впереди себя караул, который занимался вечернею зарею, я поехал к нему, и увидел совершенно курьезные вещи! Несчастный барабанщик и два или три флейщика, нисколько не думая о том, что все они заняты одним и тем же делом, играли военную музыку всякий по-своему, без малейшего уважения к такту и гармонии. В это же время караул, которому они играли, стоял под ружьем, выстроившись в наикривейшую изо всех возможных линию, и представляя собой самое беспорядочное целое, какое только можно вообразить. Иные стояли, сложив под ружьем руки, другие почесывали в голове, и так далее. Наёмный офицер, толстый рыжий англичанин, стоял сбоку и командовал ими по-персидски, перемежая речь свою типическими британскими «годдемами». И было отчего! По пробитии зари, он прокричал им громко: направо! И тут пошла каша неизъяснимая: цельные обороты и полуобороты, обороты на право и на лево, на лево-кругом, все это смешалось вместе; музыка, состоящая из множества флейт и барабанов, больших и маленьких, грянула изо всей мочи, и караул двинулся с места в таком же порядке, в каком стоял на месте. Все русские, при том присутствовавшие, покатывались со смеху, а англичанин, и так уже весь красный от местного солнца, просто-таки побагровел!

— А что у них с кавалерией, артиллерией? — продолжал расспрашивать я.

Бонапарт, будучи артиллеристом, разумеется, начал с последней:

— Увы, также скверно, как и со всем остальным. Верблюжья артиллерия, кажется, может быть признана оружием совершенно бесполезным, как по неправильности своих выстрелов, так, и по недостаточной силе снарядов, не говоря уже о той ужасной медленности, с какою она действует. Унификация, столь нужная по современным условиям боя, совершенно отсутствует, и, судя по всему, персы даже не понимают, что это такое! В одной батарее могут быть рядом новая французская шестифунтовка и древняя железная кулеврина уникального калибра. Выучка артиллеристов разни́тся, и зависит в основном от усердия иностранного офицера, обучающего батарею; но в среднем она крайне низка.

Регулярной кавалерии у них вовсе нет: а то, что толкуют об азиатском наездничестве, совсем не так страшно, как оно кажется в иных красноречивых описаниях. Ни один наездник не вступит с неприятелем в рукопашный бой, и ни один из них не умеет порядочно стрелять с лошади. Правда, что все они владеют конем как собственными ногами: но что в этом за польза, если у них нет столько духа, чтобы наскакать на противника? Потому, хотя сами персы считают конницу главной своей ударной силой, но я бы поставил ея даже ниже пехоты, которую хоть какое-то количество иностранных офицеров пытается образовать на европейский манер!

— К тому же, — добавил Аркадий, — число кавалеристов, которые имеют хороших лошадей, весьма ограничено, и большая часть их, будучи бедны, ездят на таких клячах, что Боже упаси. То, что лошадь — персидской или арабской породы, не означает еще хорошей лошади; есть среди них такие кони, на которых там разъезжают с мечом в руках, такие, что ни дать ни взять, наши водовозные или извощичьи одры!

Ужин закончился. Со столов уносили основные блюда, подавали фрукты, бисквиты и кофе.

— Понятно, — задумчиво произнёс я, неторопливо размешивая бурую жидкость ложечкой, одновременно пытаясь в уме представить это зрелище и понять, что со всем этим делать. — Но, раз таковы их солдаты, должно быть, и офицеры — полная дрянь?

Взгляд Николая Карловича красноречиво свидетельствовал, что я недалек от истины.

— Персидские офицеры — это не просто дрянь! Они позорят само своё звание одним фактом своего существования! И прежде всего, от них совершенно нет толка! В действительности обучают солдат иностранцы; на персидских же офицерах остаются разные второстепенные обязанности: хозяйственные распоряжения о продовольствии, выдаче жалованья и так далее. Оставаясь страшно невежественными во всех военных вопросах, персидские военачальники обкрадывают бедных солдат с неслыханною наглостью!

Тут Бонапарт решил отдать должное мороженному; я же задумался. В общем-то, я ничего иного и не ожидал услышать… но что же с этим делать? Похоже, что как союзники, персы совершенно бесполезны! И тем не менее иного пути нет: нам следует взяться за реорганизацию их государственности и армии. Ожидаемые коммерческие выгоды должны кратно перевесить затрачиваемые на это средства и усилия.

— Скажите, Николай Карлович, — а как вы находите перспективы русско-персидской негоциации?

Казалось, тот только и ждал этого вопроса. Вот за что мне нравится Бонапарт — так это за эрудицию и широту взглядов! Казалось бы, какое ему, военному человеку, дело до торговли — ан нет, как оказалось, он всё это время тщательно изучал этот вопрос и теперь представил, можно сказать, подробный доклад и обоснование для торговой экспансии в Персию!

— Я полагаю перспективы нашей прекрасными! — начал он развивать свою мысль, вытерев губы льняной салфеткой. — Персидские базары наводнены иностранными товарами, торговля бурлит, и несмотря на всю эту деятельность, местный рынок совсем ещё не насыщен! Но в основном здесь продаются английские товары, которые ввозятся через турецкий Трапезунд и затем караванами отправляются в Тебриз, причём перевозки эти бесперебойно ходят даже во время турецко-персидских войн. Русских же товаров мало!

— Вот как? Но отчего же?

— Это проистекает ни от чего иного, как от нераспорядительности и робости наших негоциантов, поверхностного знания ими местных обстоятельств и нужд, и неумения их приноровится ко вкусу персиян. А ведь при небольшом старании всё можно было бы исправить! Но нет: русские купцы привыкли, не знаю почему, считать Азию вообще, а Персию в особенности за какое-то захолустье, куда ворон костей своих не заносит, где все живут разбойники и воры, где собственность не охранена ничем, и должно действовать исключительно на «авось». Поэтому очень мало купцов, особенно русских, решались доселе на какие-нибудь торговые предприятия на Востоке.

Персия — это бездонная пропасть, могущая поглощать огромные массы и наших, и европейских произведений, если только предлагаемые товары соответствуют вкусу ее жителей. Но пока наши купцы будут почитать Персию, за край заброшенный, забытый, и посылать туда всякую никуда негодную дрянь, то они, конечно, будут нести одни потери, притом значительные. Но если, напротив того, благоразумные, дальновидные капиталисты захотят обратить на этот край должное внимание, приложат некоторое старание к изучению духа азиатской торговли, то очень скоро найдут здесь отменные барыши!

— Вот как? Вы считаете, всё дело в недостаточной оборотистости?

— Я бы сказал, неграмотности. Прежде всего, наши купцы вовсе не знают Персии; и к несчастью, кажется не делают ни шагу, чтобы наконец познакомиться с нею. Я знаю, чем оправдывается купечество. Оно говорит, что многие торговцы, продавая товары свои на срок, часто не получали денег, что торговать на чистые деньги невозможно, потому, что ни один персидский купец на это не согласится, и что поэтому потери, поносимые там, весьма бывают значительны и повторяются очень часто.

— И что же? Это действительно так? — разочарованно произнёс я.

— Напротив, это сущая ерунда! Прежде всего, всякий хороший негоциант не станет гнаться за огромной разовой прибылью, предпочитая постоянные, надёжные барыши. Но дело в том, что наши русские купцы, привозящие товары свои в Решт и Тебриз, считают совершенный ими подвиг до того важным, что не знают сами, как оценить свой великий труд. Они полагают, что приезжая в Персию для своих выгод, они оказывают тем необыкновенную честь и милость Персии и хотят заставить ее платить ужасные суммы за вещи самые ничтожные, обыкновенные. Отсюда проистекают все запутанности в делах наших торговцев, которые, сбывая в долг за дорогие цены свои товары, должны потом хлопотать и иногда, хотя очень редко, не получают сполна своих денег. Если бы они, напротив того, назначали умеренные цены, то нашлось бы много покупщиков на чистые деньги, дела сделались бы проще и не было бы никогда и речи о потерях!

Рассказывая это, Николай Карлович раскраснелся, начал усиленно жестикулировать руками, а его французский стал совсем уже неразличим. Такое, как я заметил, часто бывает с Бонапартом, когда он увлечётся каким-либо делом.

«Всё-таки корсиканцы по крови, пожалуй, ближе к итальянцам, чем к галлам» — подумалось мне, «и этот харизматичный господин был бы в Италии прямо вот на своём месте!».

— Другой упрёк нашим негоциантом, — продолжал между тем новоиспечённый генерал, — заключается в их неграмотности. Привыкнув вести дела в России без контрактов, на «честном купеческом слове», они совершенно теряются в Персии, где «честное слово» не в обычае.

Так-так… Вот оно что! Беда во многом связана с отсутствием в практике русских купцов письменных контрактов. Наши купцы неграмотны, оттого контрактов они не заключают. А раз так, и за границу никто из них не едет, потому как невозможно там торговать на основе «твёрдого купеческого слова». А владели бы они письмом — могли бы ездить куда угодно, наживаясь не на свих, а на чужих покупателях, и получая огромные барыши! При наличии подтверждающих документов даже персидский суд не откажет в иске!

— Так вы считаете, что при правильной постановке дела всё можно наладить?

— Непременно! Если, сообразуясь с местными условиями, какой-нибудь капиталист начнет правильный, обдуманный торг с Персиею, то труды его непременно увенчаются блистательным успехом. Как говорят в России: «Лиха беда начало»! Да ведь и начало-то уже давно сделано, желательно только идти далее, не оставаться всегда при начале. Английские и французские негоцианты действуют в этой стране весьма смело; а ведь сравнивая торговые пути ведущие из России и Англии в Тебриз, легко убедиться в том, что Россия обладает важным преимуществом перед Англиею, имея безопасный и удобный путь в Персию из Астрахани. Английская торговля идёт через Константинополь и Трапезунд, проходя по турецким владениям, наводненным кочующими племенами курдских грабителей. Мне пришлось как-то раз разбирать дело комиссионера английских купцов, у которого дикие курды джелалийского племени разграбили караван близ турецко-персидской границы. Сто тридцать вьюков с товарами на сумму около двух миллионов риалов, т.е. примерно в миллион рублей, попались в жадные руки грабителей-курдов; и это, по его словам, был уже не первый случай. Но, несмотря на периодически повторяющиеся грабежи, торговля английскими товарами с Трапезундом, годовой оборот которой достигает примерно десяти-одиннадцати миллионов, никогда не замирает. А ведь эти 11 миллионов могли бы быть нашими!

— Ну что же, — резюмировал я, — будем действовать, дабы завоевав Персию силой оружия, теперь покорить её ещё и нашими товарами. Очень надеюсь что скоро Тебриз, Астрабад, Решт и Исфаган наполнятся русскими товарами, а полновесные персидские риалы и туманы будут кучами сыпаться в купеческие наши конторы, устроенные в больших торговых городах Персии. Льщу себя надеждой, что со временем можно будет без всяких хлопот и просьб запросто выписывать себе из Персии через московских или петербургских купцов чудесный ширазский табак, восхитительные феррагунские ковры и отменные кашемирские шали. Наташа, тебе понравились шали, что привёз Николай Карлович? А ковры? Ну вот! И я думаю, они ещё многим понравятся!

* * *

Мне запомнился тот разговор. И через некоторое время мы с Николаем Карловичем совместно написали меморандум о мерах по развитию русско-персидской торговли.

Прежде всего мы решили, что необходимо устроить особый Русско-персидский коммерческий суд, рассматривающий коммерческие споры русских и персидских подданных. Это поставило бы русско-персидскую торговлю на твёрдую правовую основу.

Долго думали, как научить наших купцов заключать правильные контакты. В конце концов, Николаю Карловичу пришла в голову блестящая мысль:

— Наверно, надобно отобрать из нашей армии небогатых офицеров солидного возраста, пригодных к тому, чтобы стать комиссионерами в Персии. Они могут составлять письменные контракты, знают эту страну и ничего в ней не боятся. А компания «Русский дом» может стать тут примером!

Так и поступили. К тому времени по Волге уже ходила добрая дюжина пароходов, ещё два плавали по Каспийскому морю. И скоро русско-персидская торговля начала набирать обороты. А с «курдами джелалийского племени» стоит потолковать подробнее — и, может, караваны Трапезонд-Тебриз станут редкостью…

*Самойлович — начальник Главного управления госпиталей.

**«potable» — пригодно, приемлемо.

Глава 5

Уильям Питт внимательно вглядывался в лицо своего собеседника. За свою многолетнюю политическую карьеру он успел повидать мириады лиц и пожать бесчисленное множество рук, и справедливо считал, что научился неплохо разбираться в людях с первого взгляда. Однако сидящий перед ним благообразный седой джентльмен с обширными залысинами и мягкими иудейскими глазами оказался совершенно непроницаемым для его взора; и это пугало Питта.

— Значит, господин Ротшильд, вы утверждаете, что у вас есть план обрушения французских финансов… Это очень занимательно, право! И вы уверены в свои способности осуществить его?

Задавая этот вопрос, Питт уже по глазам Мейера Ротшильда видел, что тот совершенно уверен в своих возможностях. Впрочем, странно было бы если бы посетитель отреагировал по-другому.

Эта встреча произошла не просто так. Мейер Ротшильд уже прогремел в деловом мире Сити, реализуя фьючерсы на поставки кантонского чая в то время, как никто не мог гарантировать привоз даже тысячи ящиков — ведь всё было скуплено русским правительством. Как этот иудей сумел договориться с царём — оставалось тайной за семью печатями, Но ясно было одно: этот человек — очень, очень и очень серьёзная фигура.

— Мистер Питт, для достижения всех целей этого предприятия мне необходим краткосрочный кредит в размере 2 миллионов 200 тысяч фунтов. При добавлении моих собственных средств это составит сумму, достаточную для того чтобы превратить франк в ничего не стоящие фантики! — слегка улыбаясь, пояснил мистер Мейер.

Премьер-министр откинулся в кресле, пытаясь просчитать все возможные варианты и последствия. Его холодный аналитический ум сейчас рассматривал и один за другим отвергал различные пути достижения цели. Предложение было заманчивым. Чертовски заманчивым! Но только вот два миллиона фунтов… Это два миллиона фунтов!

— Надеюсь вы понимаете сэр, что правительство Его величества не может быть никоим образом замешанным в такого рода действиях. Это означает, что об использование государственных финансов не может быть речи! — наконец произнес сэр Уильям, холодно улыбнувшись своему визави.

— Для достижения моих целей совершенно безразлично, будут ли это правительственные деньги, или же их источник будет каким-то иным — добродушно ответил Ротшильд. — Не желаете ли сигару, мистер Питт?

— Благодарю! — отказался сэр Уильям. — Простите, но я не совсем вас понимаю: если вы не претендуете на правительственные средства, то что же вам угодно от меня?

Мейер Ротшильд сконфуженно развёл руками.

— Видите ли, сэр Уильям: я человек в Лондоне новый, и пока не располагаю достаточным кредитом для того, чтобы самостоятельно раздобыть такую сумму. Разумеется я понимаю все сложности связанные с финансированием правительства в парламентской стране и связанную с этим невозможность крупных изъятий из казначейства. Между тем вопрос по своему характеру таков, что ни в коем случае не допускает его обсуждение в парламенте!

Премьер-министр понимающе кивнул. Действительно: ставить на голосование в палате Общин проведение финансовых афер по подрыву финансовой системы другой страны, с которой, к тому же, именно в это время ведутся мирные переговоры — это явный перебор!

— Однако это ни в коем случае не означает, что вы, Ваше превосходительство, не можете повлиять на процесс! Ведь есть же влиятельные люди в Сити, которые прислушиваются к мнению правительства, и вашим личным рекомендациям; есть банки, страховая компания Ллойда, есть, наконец, Ост-Индская компания, столь тесно связанная с интересами правительства Его Величества! Неужели никто из них не сможет изыскать необходимые средства? Уверен, что при должной поддержки моей идеи с вашей стороны нет решительно ничего невозможного! Наконец, есть трофейные франки — бумажные деньги Директории, захваченные на французских судах, а также в Тулоне и Остенде. Само проведение говорит нам пустить их в дело!

— Возможно, возможно! — задумчиво произнёс Питт, разглядывая футуристичный интерьер кабинета Мейера Ротшильда.

Бесшумно открылась дверь: лакей подал гостю и хозяину чай.

— Я понимаю ваши затруднения, мистер Питт! — помешивая ложечкой в фарфоровый чашке, произнёс Мейер. — В наше время политик буквально находится под прицелом разного рода шелкопёров: газетчиков, памфлетистов, уличных демагогов из Гайд-парка, и прочей публики, готовой неистово обсасывать любой его промах. Однако то же самое оружие можно повернуть в свою пользу, не так ли? Когда моя операция завершится успехом — заметьте, я говорю не «если», а «когда», — то совершенно уверен, что меня найдётся лишних пятнадцать, а может быть, и все двадцать тысяч фунтов, для того, чтобы достойно поддержать через прессу тех политиков-доброжелателей, что способствовали мне в достижении успеха! И мне очень бы хотелось, чтобы это были вы, мистер Питт, а не мистер Фокс!

Премьер-министр нахмурился. Да с этим человеком надо быть очень осторожным… Очень! А ещё — лучше с ним дружить. Иначе он может подружиться с вашими врагами!

— Я понял вас, мистер Ротшильд — произнес он, поднимаясь. — Мои возможности в Сити не так велики, как вы, должно быть, предполагаете, но всё же, уверен, мы что-нибудь придумаем!

— Прекрасно! Прекрасно! Иного я и не ждал, — вскакивая из-за стола, произнёс хозяин и, продолжая доброжелательно улыбаться, проводил премьер-министра до двери.

Спустя 2 недели контора Мейера Ротшильда получила 1.800.000 фунтов от Ост- Индской компании и ещё 400 000 от банков Бэрринг и Барклайз. Кроме того, он получил и более трёх миллионов франков, захваченных до того англичанами в разных местах — от Мартиники до Пондишерри.

* * *

Спустя ещё две недели Мейер Ротшильд сошёл с борта парохода Меркурий в Эвере, откуда в карете приехал в Амстердам. Здесь, усилиями его сына Амиша, уже всё было подготовлено к операции. Обосновавшись в парижской конторке Ротшильдов, он развил бурную деятельность, тайно скупая франки.

К тому времени бюджет Директории уже трещал по швам, не справляясь с грузом многочисленных военных расходов. Франк теоретически был конвертируемый валютой его можно было обменять частично на золото, а частью — на различные легко реализуемые товары. Однако военные потребности заставляли правительство вновь и вновь печатать новые выпуски ассигнаций, И оборачиваемость французской валюты становилось всё более призрачной. Что-то должно было случиться… И это случилось. «Это» оказался Мейер Амшель Ротшильд, снабжённый английскими деньгами и надлежащим образом проинструктированный императором Александром.

Затем Майер сел в свою видавшую виды карету и через пять дней оказался в Амстердаме.

Первый визит он нанёс в Амстердамский банк.

— Господа! Я хотел бы взять у вас крупный займ! — обрадовал он к директорам банка.

— О какой сумме идёт речь? — почтительно осведомился один из директоров.

— Десять миллионов франков!

— О-ла-ла! Для такого займа необходимо надлежащее обеспечение! — произнес председатель совета директоров Джакоб Лодевейк Ван Рейн.

— Она у меня есть. Полмиллиона фунтов стерлингов!

Директора задумались. Операция сулила прекрасные барыши. К тому же залог в виде английской валюты мог почитаться очень надёжным обеспечением…

И Мейер получил свой франки.

Далее его карета пересекла городскую заставу Антверпена.

Здесь Мейер Амишель посетил Городской Банк Антверпена, где получил очень краткосрочный кредит в шесть миллионов франков под залог двадцати четырёх тысяч ящиков чая, находящихся в пакгаузах княжества Эвер (о чём был представлен надлежащий коносамент*). Кредит предусматривал чудовищные условия в виде 24% годовых — немыслимый процент по тому времени — но Мейер совершенно спокойно принял это условие.

Одновременно его сыновья — Натан, Амшель, Соломон, Кальман и Якоб — объезжали другие города по Верхнему Рейну, Вестфалии, Фландрии и «новые департаменты» Франции, всюду добывая франки — всё равно, наличными или в виде вексельных расписок. Так они собрали более ста двадцати миллионов франков, и обрушили их на один-единственный город.

На Амстердам.

* * *

Утром несколько голландских газет сразу напечатали сообщение что в париже произошёл государственный переворот и идут уличные бои. Одновременно Ротшильд начал выбрасывать на биржу Амстердама огромные партии франков, скупая всё подряд.

Трейдеров охватил ужас. Эта страна еще помнила крах Тюльпанной лихорадки, и много наслушалась о падении Компании Южных Морей и Миссисипской компании. Началась биржевая паника — все срочно избавлялись от французских денег! С биржи страх перекочевал на улицы Амстердама, где люди были готовы избавиться от франков на любых условиях; особенным спросом пользовались золотые, серебряные монеты и любые, даже бумажные, фунты Английского банка.

Из Амстердама истерия вылилась на другие города Батавской республики, а за ними — и на территории Франции. Люди всячески избавлялись от бумажных денег пытаясь найти вместо них иные активы, и фунты Английского банка казались им буквально манной небесной.

Какое-то время Мейер Амишель выжидал, давая людям возможность наделать побольше ошибок. И затем, в нужный момент, когда франки, казалось, вот-вот начнут летать по улицам, как осенние листья, он начал скупать их….

А ещё через несколько дней возле конторы почтенного амстердамского нотариуса Ван дер Шпиер остановилась большая нарядная карет, которую сопровождали несколько огромных фургонов и добрый эскадрон вооружённой стражи.

Из кареты вышел невысокий горбоносый господин в орденах, надменно кутавшийся в роскошную песцовую шубу. Оглянувшись на своих людей. он постучал тростью в дверь и вошёл, не дожидаясь, когда слуга отворит ему.

— У вас тут нотариальная контора, милейший? — надменно-покровительственным тоном спросил он по-французски.

— Именно так. Шпиер и Хазенберг — старейшая в Амстердаме! — гордо ответил владелец, Джеронимо Ван дер Шпиер. Что из нотариальных услуг нашей конторы вас интересует? Протест векселя, удостоверение сделки?

— Прекрасно, прекрасно… рассеянно проговорил господин, осматривая мрачноватые интерьеры. — Надеюсь, у вас есть достойное хранилище для депозитов?

— Да, в подвале.

— Я хочу поместить у вас удовлетворение кредиторов по кредиту иностранного государства. И, надо признать, размеры его довольно-таки значительны…

— И сколько же?

— Шестьдесят четыре миллиона франков!

От услышанной суммы почтенному нотариусу стало дурно. Но взяв себя в руки и немного отойдя от потрясения, он начал выяснять подробности дела.

— Речь идёт о заимствованиях Российской империи, совершённых в достославное царствование Екатерины Великой. Тогда в несколько приёмов было занято семнадцать миллионов гульденов. Часть суммы была погашена соглашением наших правительств о поставке кораблей и торговых клиперов; теперь же мы намерены внести в депозит остаток долга, дабы любой, располагающий доказательством наличия у него долговых облигаций Российской державы, мог явиться к вам в любое время и взять причитающиеся ему деньги!

— Ну что же, это понятно — довольным тоном произнёс нотариус, подсчитывая в уме, какую комиссию он получит за такую услугу. — Но почему вы привезли сюда франки?

— Видите ли, согласно трёхстороннего соглашения между Россией, Батавской Республикой и Францией, все обязательства иностранных государств и частных лиц, номинированные ранее в талерах, гульденах или форинтах, теперь пересчитаны в франки. Вот, ознакомьтесь!

Гость протянул стряпчему текст договора.

Ван дер Шпиер, взяв бумагу, начал читать и онемел. Согласно договора, обмен талеров на франки произошёл по номиналу, существовавшему в 1795 году и расходившееся с реальным соотношением почти в четыре раза. Голландские, немецкие, фламандские держатели русских облигаций, несомненно, понесут теперь чудовищные потери!

— Простите — пролепетал бедный нотариус — но когда эти люди… кредиторы императрицы Екатерины… когда они явятся за своими деньгами и поймут, как жестоко их надули, они разнесут мою контору на мелкие куски!

— Ну что же — равнодушно ответил гость — ваше вознаграждение достаточно велико для того, чтобы нанять охрану. К тому же можно заранее уведомить муниципалитет, чтобы они держали городских стражников поближе к вашему дому. Итак мы договорились? Выгружайте!

Последние слова посол Колычёв (а это был именно он), обратил к своим сопровождающим, тут же принявшимся споро таскать в подвал нотариуса запечатанные кожаные мешки.

Почти два дня помощники стряпчего осуществляли пересчёт французских банкнот. Степану Алексеевичу пришлось даже снять для себя и своих спутников гостиницу неподалёку. Но рано или поздно всё заканчивается (по крайней мере — хорошие вещи; и только ужас может длиться бесконечно), и к исходу второго дня, подписав огромный акт приёма-передачи денежных купюр, русское посольство покинуло подворье амстердамского нотариуса. Когда последний воз скрылся за поворотом оживлённый амстердамской улицы, Ван дер Шпиер, вздыхая, спустился в подвал.

Здесь он открыл сейф с личными документами, и, немного покопавшись там, вынул несколько бумаг. Это были русские облигации правительственного займа на общую сумму 26 тысяч гульденов.

Нотариус грустно провёл ладонью по разноцветной гербовой бумаге. приобретаю эти займы 20 лет назад, он рассчитывал передать их в наследство сыновьям, чтобы те смогли быстрее встать на ноги. Теперь же от этих денег, даже с учётом процентов, остаётся не более трети первоначальной суммы!

«Будь прокляты эти французы. Всё из-за них! Сохранилась бы у нас, как прежде, обычная голландская монета — такого никогда бы не могло произойти!» — подумал он и уныло поплёлся обменивать свои облигации на бумажные франки, вписав эту операцию в журнал под номером «один».

Интерлюдия.

За два месяца до этих событий.

— Но согласитесь, это странно — такой валюты, как голландский талер, давно не существует, а наши долговые обязательства номинируются именно в них. Мы таким образом не можем оплатить наши долги перед добрыми голландцами! Раз уж в Батавской республике в ходу теперь франки — значит, и долги наши надо номинировать во франках!

Степан Алексеевич Колычёв, русский дипломат, понтировал против французского министра иностранных дел Талейрана. Шарль Морис держал банк, и, надо сказать, не без сердечного волнения ждал следующего хода своего оппонента. Играли в баккара.

— Возможно, вы правы, — задумчиво произнёс бывший епископ, вновь и вновь перебирая карты. — Право же, Директории дела нет до этих сквалыг-селёдочников; но для установления в государстве надлежаще-правильного хода дел было бы полезно… ах, вот вы как? Вы опасный человек, Этьен! Но у меня есть для вас ответ… Вот так! Итак, у вас четыре, у меня — пять, и я выиграл. Ну что же, значит, следующий тур… Делайте ставки, господа!

Беседа на некоторое время затихла, уступив место игре. Но затем Колычёв вновь заговорил о Голландии, заходя теперь с другого бока.

— Послушайте, Шарль! Вся Европа понимает, что Голландия — это на сегодняшний день всего лишь один из ваших департаментов. Но поскольку Директория в своей неизбывной мудрости решила сохранить гордым батавам внешние признаки государственности, то получается, что они находятся в вашей епархии. Или епископате? — пошутил русский, намекая на положение Талейрана до революции. Шарль-Морис, которому шутка не понравилась, лишь вежливо улыбнулся; но у остальных участников игры она имела шумный успех.

«Жалкие ослы. Знали бы вы, как я вас презираю» — подумал Талейран.

— Так что же вы хотите сказать? — совершенно любезно спросил он Колычёва, никак не показывая неудовольствия от его колкой фразы.

— Мы могли бы встретится тет-а-тет и обсудить это подробнее — пояснил Степан Алексеевич, красноречиво передвинув по столу стопку золотых луидоров.

«Хмммм… А этот русский знает толк… в дипломатии» — пришло в голову Талейрана.

Надо признать: министр иностранных дел их него получился просто отвратительный. Нет, он был умён, обходителен, тактичен и прозорлив; но все эти положительные качества он использовал не для службы Франции, а исключительно для набивания карманов. Ещё когда он раздумывал, стоит ли идти в дипломатию, главным критерием его выбора были те ожидаемые суммы, которые он мог бы приобрести. И да, поразмыслив, Шарль-Морис понял, что торговля влиянием во внешней политике — это просто золотое дно! Ещё в 1791 году за посредничество в переговорах между Испанией и Францией Талейран от благодарного испанского правительства получил сто тысяч американских долларов. Они пришлись ему тогда очень кстати, поскольку к тому времени Шарль-Морис сильно поиздержался. Он оплатил долги, подарил любовнице достойные её ласк драгоценности, а добрую половину всего за месяц спустил за карточным столом. Его проигрыши порой достигали ста тысяч франков за ночь. Нужным людям Талейран охотно и много проигрывал… С самого 1792 года он налаживал контакты, искал влиятельные знакомства в министерстве иностранных дел, дружил с послами. И понеслось…

Настоящим золотым дном стала медиация в Германии. Немецкие князьки, утратившие владения на левом берегу Рейна из-за завоевания его Францией, жаждали компенсаций на сохранившейся территории Германии, главным образом, из церковных земель. Затем начались переговоры с англичанами о мире, первым условием которых был вывод французских войск из Ирландии. Надо признать, это был глупейший внешнеполитический шаг, отдающий победу в руки врага, но Шарль-Морис сумел продавить его через Директорию, объясняя это необходимостью демонстрации «великодушия французского народа» и «жеста доброй воли». В итоге Бартелеми Жубер со сломанной на взлёте карьерой отправился в отставку, а стоявшие на пороге победы ирландцы были вынуждены заключить унизительное соглашение об унии с Англией. Ну а Шарль-Морис купил себе замок в долине Луары, и отложил в бернском банке 50 000 фунтов.

* * *

Через три недели. Петербург. Зимний дворец.

На моём рабочем столе лежало два отчёта: один — от Мейера Ротшильда, другой — от Степана Алексеевича Колычёва. Сопоставляя их, можно было понять, что «Голландский проект» призванный погасить наши внешние долги, завершился вполне успешно. Действуя по моим инструкциям Мейер Амишель Ротшильд воспроизвёл аферу Джорджа Сороса, Известный мне истории обвалившего когда-то английский фунт стерлингов. Разумеется, это было бы невозможно, если бы не уникальная ситуация, сложившаяся в бывшем штатгальтерстве Нидерланды, а ныне Батавской республике. Увы, но нация, передающая свою финансовую систему под контроль другой державы, всегда рискует получить нечто подобное!

Но так или иначе, вопрос был решён: 9/10 нашей внешней задолженности было окончательно погашено. Оставался лишь генуэзский займ в размере 1 миллиона пиастров, который я мог бы закрыть одним движением руки. Мог бы.

Но не буду.

Глава 6

Невысокий, худой, болезненного вида юноша в бедной, но опрятной одежде стремительно шагал по извилистым, во всех трёх измерениях искривлённым улицам Генуи. Гремя по булыжникам мостовой своими деревянными башмаками, он бережно прижимал груди большой свёрток и поминутно как галчонок задирая голову, останавливался, прислушиваясь к резким щелчкам мушкетных выстрелов, то и дело раздававшихся где-то в городе.

— Определённо это в порту! Святая Мария, помилуй всех нас! — прошептал он про себя, определив, наконец, откуда исходят звуки боя, и припустил бегом пуще прежнего.

— Куда это ты бежишь парень! — вдруг послышалось у него над головой.

Юноша затравленно оглянулся и тотчас же увидел среди рядов наглухо закрытых зелёных ставней одно-единственное распахнутое окно, и в нём — весьма полную, но ещё привлекательную синьору в голубом платье. Обширное декольте с весьма соблазнительным содержимым в любое другое время, несомненно, вызвало бы у молодого человека самый пристальный интерес, но только не сейчас, когда в городе гремели выстрелы, а он так спешил, беспокоясь о своих родных и бесценном для него свёртке.

— Юноша, ты направляешься прямо в пасть тигра! В город вступили французские драгуны. Аристократы вооружили против них лаццарони, и сейчас в порту идёт бой!

Молодой человек растерянно остановился. Все его худшие опасения подтверждались.

Синьора смерила его встревоженным взглядом, а затем, прислонившись пышной грудью к низкому подоконнику, произнесла:

— Куда бы ты ни шёл сейчас, на улицах слишком опасно! Если тебе негде укрыться — забегай в ближайшую церковь!

— Благодарю вас за участие, синьора! -почтительно поклонился молодой человек, — но у меня в порту отец и два брата. Они сейчас должны быть в нашей мелочной лавке. Я спешу помочь им!

Синьора критически осмотрела щуплую фигуру юноши и нахмурилась.

— Парень! Поверь мне — тебе там нечего делать! В порту идёт настоящий бой, и, если в твоем свёртке не икона Мадонны ди Сант-Алессио, то ты ничем не поможешь своим родным! Что толку, если тебя пристрелят у них на глазах? Ты же видишь — на улицах ни души! Последуй примеру разумных людей, что берегут свои жизни!

В это мгновение несколько выстрелов раздалась совсем рядом. Юноша зажмурился и вжался в стену.

— Дело совсем жарко! — в ужасе воскликнула синьора. — Парень, забегай ко мне! Надо переждать обстрел! Давай же!

Голова и груди женщины исчезли из оконного проёма, и через несколько мгновений раздался резкий стук открываемого засова. Из проёма выскользнула обнажённая по локоть рука, дама буквально втянула юношу в распахнувшуюся дверь и тут же со стуком захлопнула её.

— Они идут сюда! Пойдём, поможешь мне!

Затащив его за руку по узенькой тёмной лестнице в комнату первого этажа, она указала на стоявший в углу здоровенный обшарпанный морской сундук.

— Надо запереть этим дверь! Давай, ты с одной стороны — я с другой!

И первая схватилась за металлическую ручку, болтающуюся в петлях на торце сундука.

Взявшись за вторую ручку (сундук оказался неимоверно тяжёлый) юноша со страшным трудом поднял его и помог протащить по крутой каменной лестницы до самого низа, где совместными усилиями они подпёрли сундуком входную дверь.

Тотчас же мимо них за щелястыми досками двери прогрохотали чьи-то шаги; чуть поодаль послышались крики на незнакомом языке и звонкий стук лошадиных подков по камню. В полутьме юноша увидел, как дама, энергично перегнувшись через сундук, приникла глазом к замочной скважине; затем она также быстро выпрямилась.

— Каррамба, ничего не видно! Пойдём к окну!

И тотчас же вновь потащила его наверх, в комнату, да так резво, что на ступеньках он чуть не споткнулся.

— И чего ты всё таскаешь с собой эту штуку! — возмутилась женщина, увидев, что молодой человек всё ещё прижимает к груди свой свёрток. — Что там у тебя такое вообще? Ай, ладно, потом! — и тут же приникла к чуть приоткрытым ставням, сквозь щёлочку наблюдая за происходящим на узкой улочке Сан-Агнес.

Юноша тоже не отказал себе в искушении тихонько выглянуть наружу. На улице раздались крики и ругань. Выглянув в щель, парень увидел, что несколько вооруженных длинными мушкетами генуэзцев, оглядываясь, убегают по направлению от порта в сторону центральной площади города. Один из них, одетый как угольщик, — в кожаные штаны и передник — вскинул мушкет, целясь куда-то в конец улицы, и выстрелил.

Грохот близкого залпа страшно напугал хозяйку дома; истерично взвизгнув, она нырнула вниз, под подоконник. Юноша тоже было инстинктивно пригнулся, втянув голову в плечи; но поскольку он видел, что стреляют не в их окно, и непосредственной опасности нет, то, оправившись от испуга, отставил, наконец, своё свёрток и снова выглянул наружу.

Он увидел, что генуэзцы — а это были, без сомнения, те самые портовые грузчики и угольщики, которых вооружили для противостояния французскому вторжению — бросились наутёк, спасаясь от подступающих французов. Грохот подков стал ближе, и мимо дома пронеслись несколько всадников в зелёных длиннополых сюртуках, с обнаженными шпагами в руках.

— Frappez-les! * — донеслось до юноши; и через несколько секунд с той стороне улицы куда ехали всадники вновь раздались звуки выстрелов, звон металла и отчаянные крики. Он уж Хотел было открыть ставни пошире чтобы выглянуть вдоль улицы, но тут сильные женские руки утянули его вниз, под окно.

— Иисус, пресвятая Дева Мария! Спаси и помилуй нас! — простонала спасшая его синьора, вжимая своё лицо ему в грудь. Плечи и всё тело её содрогались от рыданий. Конечно, она была сильно напугана — не каждый день на улицах Генуи увидишь, как прямо под твоими окнами убивают людей!

Молодой человек успокаивающе положил руки на её конвульсивно вздрагивающие плечи; потом растерянно погладил чёрные, как вороново крыло, волосы, гладко и туго собранные под фацолетто**. Шум за окном постепенно затих, но женщина никак не могла успокоиться… а юноше было семнадцать лет. Он стал ласкать её смелее, спустил руки до талии, а затем и ниже; женщина подняла заплаканное лицо, и произошло ожидаемое: губы их встретились.

В тот день в генуэзский порт Никколо благоразумно так и не попал, зато надолго оказался в широченной кровати, покрытой тюфяком из овечьих оческов. Женщина — её звали Джованна — занималась любовью с ним, как в последний раз; юноша держался достойно, хотя, стыдно признаться, сделал для себя открытие, что когда крупная и пылкая синьора столь энергично двигается над, или даже под тобой, как это делало его спасительница, — то это может быть пострашнее французских драгун! Все попытки юноши проявить деликатную нежность были прерваны самым недвусмысленным образом:

— Жизнь слишком коротка, сuore mio! *** Пока ты разводишь эту канитель, я успею состарится! Приступай уже к делу!

А посреди второй сессии кто-то начал страшно грохотать в дверь; но любовники это едва заметили…

Джованна оказалась вдовой. Лишь поутру, подогревая своему юному любовнику фокаччо с сыром, она поведала ему свою немудрящую историю.

— Муж пропал в море два года назад. Они шли на фелуке вдоль южного берега Сицилии, когда на них напали варварийские пираты. С тех пор ни о команде, ни о судне ничего не было слышно… Знал бы ты, сколько я слёз пролила! Но хранила супругу верность… до сегодняшнего дня! Цени это, молокосос!

И женщина шутливо пихнула юношу в плечо. Тот лишь счастливо улыбнулся; никогда ещё он не чувствовал себя лучше!

— Кстати, так что там у тебя в свёртке? Может, пиастры? А ну-ка, показывай! Я помогла тебе спастись и теперь имею право на четверть… нет, на треть!

Продолжая смущённо улыбаться, юноша развернул свой пакет, доставая прекрасную оранжево-жёлтую мандолину.

— Ну вот, отрежь свою треть! Будет на чём испечь себе другую лепёшку!

— Ой, какая прелесть! И ты можешь на этом играть?

Юноша гордо кивнул. Уж чего-чего, а играть-то он точно умел! Тут же, церемонно встав, подбоченясь и заняв самую гордую позу, что и герцогине впору, Джованна манерно произнесла, глядя на юношу сверху вниз, как королева на своего подданного:

— Молодой синьор… кстати, так как, ты говорил, тебя зовут?

— Я не говорил! — прыснул от смеха юноша, глядя на Джованну, занявшую королевскую позу: будучи в одной рубашке, она представляла сейчас крайне комичное зрелище.

— «Я не говорил»! Очень странное имя для такого милого юноши! Не помню такого святого! Твои родители что — сродни парижским безбожникам?

Не вытерпев, юноша захохотал. Вот уж не ожидал он встретить в этом углу Генуи настолько весёлую и пылкую вдовушку!

— Никколо! Мое имя — Никколо! — наконец выговорил он, буквально давясь от смеха.

— Так вот, сеньор Никколо — продолжая важничать, произнесла Джованна — поскольку вы вместе с мандолиной спасены мною от ужасной гибели, вам предстоит отслужить в моём замке целых 3 дня. Сейчас я буду завтракать, а ты сыграй мне пока «неаполитану». А потом мы ещё что-нибудь придумаем!

И они придумывали «что-то» ещё…и ещё… и ещё…

* * *

Лишь через 3 дня юный Никколо появился в лавке своего отца в порту Генуи.

— Где ты был, Николетто! Господи боже Всемогущий! Мы уже не знали, что и думать. Мать вся извелась, а мы с Джованни и Пьетро перерыли весь городской морг! Сколько там трупов — не перечесть! — свирепым взглядом встретил его отец.

Почувствовав на себе этот взор, Никколо внутренне сжался. Отец был суров и имел тяжелую руку — юность, проведённая среди портовых грузчиков, очень способствовали и тому, и другому. Правда, к старости Антонио нашёл себе стезю полегче — открыл в порту Генуи лавку, торгуя разными предметами для моряков. Однако он всячески пытался обеспечить лучшую долю для шести своих сыновей, причём, принимая во внимание их природные наклонности. В юном Никколо он ещё в шестилетнем возрасте обнаружил способность и тягу к музыке, и всячески развивал его, поначалу сам давая уроки, а затем даже нанимая за свой счёт искусных преподавателей.

— Когда я услышал выстрелы, то укрылся у… знакомых. А потом всё не решался выйти, не зная, закончилось всё, или ещё нет! — объяснил он.

— Это у каких таких знакомых ты скрывался? — недоверчиво спросил Антонио.

— Это… знакомые послушники из собора Сан-Лоренцо! — краснея, выдавил из себя юноша.

— Ааа. Ну да. Ладно. — Антонио, видимо, понял, что дело здесь нечисто, но не стал допрашивать сына подробнее.

— Французы были здесь — торопясь перевести разговор на другую тему спросил Никколо.

— Они и сейчас здесь. Вон там, смотри! Оставили свой брандвахтенный фрегат и три экзерциргауза. Теперь на территорию порта нельзя провести никакого груза, не миновав их досмотра! Кстати — типа у него вдруг поглядел на сына какими-то особыми глазами будто бы видел его впервые — вчера тебя спрашивал какой-то очень важный господин. Иностранец, но не француз. Мне кажется немец или австрияк. Назвал твоё имя и спросил, играешь ли ты на скрипке! Я ответил, что в мандолине ты больше знаешь толк, но скрипка покоряется тебе столь же легко, как и любой другой инструмент. Кажется, его интересует ангажемент. Может быть, даже постоянное место у какого-то князя! Представляешь?

— Вот как? — произнёс Никколо, удивлённый не меньше отца. — А где же его теперь найти?

— Он сказал, что остановился в отеле Риальди, на Новой улице! Сейчас вроде бы поспокойнее — наверное ты можешь дойти до него. Там надо спросить господина Моркова.

— Какое варварское имя! — поразился юноша.

— Он русский. Но эти господа готовы платить за искусство полновесными пиастрами, так что какая разница?

* * *

Синьор Морков оказался невысоким, полным, немолодым уже человеком с нелюбезным выражением обезображенного оспой лица. От всей фигуры его веяло могуществам и властью, так что юный Никколо, и так уже явившийся сюда в состоянии трепета, смешался еще больше.

— Вы играете на скрипке? — сразу же без обиняков спросил Морков, оценивающе оглядывая юношу.

— Си, синьор! — почтительно поклонившись, отвечал тот, — хотя много лучше я освоил мандолину!

— Знаете ли вы нотную грамоту? — всё также мрачно и требовательно спросил русский вельможа.

— Изрядно! — подтвердил Никколо, недоумевая, к чему могут вести эти вопросы.

— Что вы скажете об этом инструменте? — наконец спросил Морков, доставая из футляра чудесную скрипку.

Юноше никогда не доводилось видеть скрипок старых мастеров. Откуда? Они были бедны! Но одного взгляда на это инструмент ему было достаточно, чтобы понять — это самый прекрасный инструмент на свете!

— О, это великолепно! — только и смог вымолвить он, прикидывая в тоске, сколько же такая вещь могла бы стоить.

— Это инструмент работы мастера Амати. Он очень старый и стоит огромных денег. И я могу сделать так, что вы будете играть на ней каждый день!

У юноши захватило дух. Вот оно!

— Что же для этого сделать? — дрожащим голосом спросил он.

— Принять предложение императора Александра (да-да, император делает вам личное предложение!) прибыть в Петербург для концертной деятельности. Вас ждёт многолетний контракт на более чем достойных условиях вы будете обеспечены до конца своих дней.

У парня задрожали ноги, но он справился с собой.

— Мне нужно узнать сумму ангажемента, и посоветоваться с отцом — самым почтительным образом сообщил он.

Марков понимающе хмыкнул.

— Сумма — тысяча дублонов в год. Советуйтесь, но недолго — у меня в этом городе много дел!

Разумеется, юный скрипач, услышав такую сумму, согласился на все условия. Хотя они с отцом ещё немного поторговались…

* * *

Окончив дела с молодым Николло, синьор Морков отправился в городскую тюрьму Генуи. Ещё недавно здесь содержались сторонники республики и пособники французов; но теперь после переворота и оккупации города, камеры сменили своих постояльцев.

Вежливо поздоровавшись с сержантом французского 21-го драгунского полка, возглавлявшим караул, иностранный господин заявил, что желает попасть внутрь.

— Но только на время, господа, только на время! — смеясь, пояснил он. — Мне надо переговорить кое с кем из ваших новых узников!

Сержант позвал лейтенанта, возглавлявшего охрану тюрьмы. Господин Морков показал нужный ордер, подписанный господином Талейраном, и французскому офицеру ничего не оставалось, кроме как беспрепятственно пропустить его внутрь.

Оказавшись в этом типично средневековом, насчитывающим не одну сотню лет сооружением, сложенном из грубо отёсанного местного камня, мосье Морков лишь грустно покачал головой.

— Да уж… Несомненно, Италия — это страна древностей!

Это мрачное место могло вернуть в отчаяние даже добровольного посетителя, имеющего полное право в любое время его покинуть. Страшно даже подумать что творилось в душе у узника, брошенного сюда на каменный пол и коротающего теперь дни в ожидании гильотины.

Надзиратель-итальянец провёл его тесными коридорами к нужной двери и загремел ключами. Согнув внутрь, русский вельможа оказался в очень узкой, вытянутой камере. Сквозь крохотное зарешёченное окошко, пробитое под самым потолком, врывался внутрь солнечный свет и сиял крохотный кусочек голубого лигурийского неба. Ежась от холода, источаемого чудовищной толщины каменными стенами, посетитель подумал, что вид этой небесной лазури, напоминая заключённому о потерянном за стенами тюрьмы рае, должно быть, особенно угнетает узников этого ужасного места.

Однако же надо было переходить к делу.

Он взглянул на заключённого, при звуках открывавшегося замка вставшего со своего топчана. Это был полный благообразный господин в хорошем костюме дорогой ткани. Лицо его ещё хранило следы пудры, а волосы были напомажены; но всклокоченный вид, солома в волосах и давно небритые щёки красноречиво говорили стороннему наблюдателю, что этот человек оказался в беде. Узник смотрел на посетителя загнанным взором, в которомужас от предчувствуемой судьбы смешивался со слабой надеждой на избавление.

— Сударь, вы — банкир Джакомо Антонелли? — вежливо спросил Морков на неплохом итальянском.

— Да, синьор! — хрипло ответил узник. — Вы — прокурор?

— Нет, я не имею честь состоять на французской службе, и вообще здесь по-другому делу. У вас на руках находятся документы на право получения русского государственного долга в размере миллиона пиастров, не так ли?

Бывший банкир печально покачал головой.

— Вы ошибаетесь. У меня нет документов на миллион пиастров. Я располагаю облигациями займа русского двора всего лишь на 370 тысяч; остальные были перекуплены другими лицами!

— Но перекуплены у вас, не так ли? И вам известны все держатели этих бумаг!

— Да, это так. Но зачем вам эти сведения?

— Затем, что кто-то из этих людей наверняка сидит сейчас в соседних камерах в ожидании гильотины, а я могу спасти их жизни!

В глазах Антонелли вспыхнула надежда.

— Каким же образом, сударь?

— Всё очень просто. Вы отказываетесь от этих обязательств, и передаёте все документы по русскому долгу мне в руки. Я же сделаю так, что обвинения в антифранцузской деятельности будут сняты, и вы сможете навсегда покинуть это ужасное место. Более того — Вам позволит уехать туда, где вы Будете в безопасности и сможете совершенно спокойно пережить эти тяжёлые времена. Могу предложить вам Одессу — прекрасный, быстрорастущий порт, через который вывозятся теперь богатства всего юга России!

Услышав всё это, банкир покрылся мертвенной бледностью;

— Я… Я согласен! Мне совершенно нечего терять! — трясущимися губами простонал он. — Но, заклинаю вас Девой Марией, скажите мне — вы действительно можете исполнить обещанное?

Морков холодно усмехнулся.

— О, на этот счёт вы можете быть совершенно покойны! Вот, извольте посмотреть: это документ за подписью французского министра Талейрана. Вы умеете читать по-французски?

— Достаточно, но у меня нет тут очков.

— Воспользуйтесь моими. Если у вас такая же старческая болезнь зрения, как и у меня — они вам подойдут.

Трясущимися, как от делирия, руками Антонелли осторожно взял изящные очки посетителя в тонкой серебряной оправе и, не смея нацепить их на нос, просто приложил их, как лорнет, к глазам.

Несколько минут он читал и перечитывал документ; затем, шумно, порывисто выдохнув, бессильно прислонился к стене.

— Пресвятой Боже! Святой Януарий! Святой Себастьян! Сам Господь послал вас мне! Сколько я пережил в этих стенах, сколько всего передумал! Я готов на всё, на всё абсолютно, слышите? Бумаги находятся в секретере у меня в доме. Французы его опечатали, надеюсь, он в полном порядке. Дайте мне бумагу и перо, и я тотчас представлю вам список держателей облигаций русского займа!

* * *

Долгих полтора месяца понадобилось на то, чтобы разыскать владельцев русских облигаций и утрясти все формальности по освобождению из тюрьмы синьора Антонелли. Как выяснилось, из прочих держателей долга трое уже были взяты под стражу, еще четверо должны были оказаться в камерах в самое ближайшее время. Они оказались не менее покладисты, чем синьор Антонелли, и вскоре уже Морков смог консолидировать облигаций на 680 тысяч пиастров, то есть более 700 тысяч рублей.

Остальных держателей долга разыскать не удалось. Кто-то успел сбежать из Генуи, кто-то перепродал бумаги, и найти конечных держателей было уже невозможно. В конце концов чтобы не возиться со всеми в отдельности, граф получил через городской суд магистрата Генуи решение о признании оставшихся обязательств русской короны недействительными, как «похищенные у их действительных владельцев злонамеренными лицами». Довольный Морков назначил день своего отъезда из Генуи; на рейде его уже дожидался красавец-бриг из русской Средиземноморской эскадры, накануне доставивший в Геную нескольких бывших рабов, освобождённых из варварийского плена. Осталось лишь несколько последних формальностей, и бриг был готов отплыть в Одессу.

* * *

Сердце юного Никколо разрывалось на части. До отплытия оставался один день, а он так и не рассказал ничего Джованне! Да, отец и братья были несомненно правы — такого случая упускать было нельзя. Да, музыка — это его жизнь, а обеспеченные её ценители поживают вдали от Генуи, и другого пути для него просто не было. И всё же, всё же, всё же…

Смурной юноша медленно брёл по улице Сан-Агнес, приближаясь к заветному дому. Придётся как-то объясняться, но что он должен сказать? Любые слова не прикроют печальной сути: они больше не встретятся. Бедная Джованна!

И, размышляя таким образом, он продолжал, гремя башмаками, уныло шагать навстречу звукам радостной музыки.

Уже издали он услышал пение под звуки мандолины и гитар. А чуть дальше перед ним открылось совершенно неожиданное зрелище: оказалось, улица перегорожена праздничными столами, буквально ломившимися от яств, и радостными людьми в праздничной одежде. Одни пели моряцкую песню, обнявшись за длинным столом; другие танцевали тарантеллу.

— Что здесь происходит, приятель? — спросил юноша у невысокого узколицего молодого моряка в нарядном шейным платком, отошедшего от компании в очевидном намерении отлить где-нибудь за углом.

— О, парень, сегодня на улице праздник! Амброджино Бонетти, матрос, два года назад попал в плен к триполитанцам, а два дня назад возвратился живой и невредимый! Русские с Мальты разнесли вилайят Бенгази, и заставили дея освободить все пленников. Посмотри, вон он, счастливчик Амброджо!

И собеседник Никколо показал пальцем на крепкого моряка, сидевшего во главе стола в обнимку с женщиной. Это была Джованна.

Никколо застыл, будто громом сражённый. Словно почувствовав что-то, женщина обернулась, на мгновения освободившись из объятий вновь обретенного мужа. Их взгляды встретились; несколько мгновений они смотрели друг на друга. Грустная и слегка виноватая улыбка тронула губы Джованны, как отблеск извечной женской тоски по несбыточному; и Никколо понял, что это — её прощальный взгляд.

* * *

На следующий день Никколо Паганини взошёл на борт русского брига «Керчь», покидая родную Геную навсегда. Впереди его ждали полные залы Петербурга, Москвы, Лондона, Вены, Берлина и Парижа; громкая слава, успех, бешеные гонорары и экзальтированные поклонницы. Он сыграет множество концертов, напишет целое собрание музыкальных произведений, навсегда прославив своё скромное доселе имя…

Ии лишь семейного счастья ему обрести будет не суждено.

* — Frappez-les! — бей их (фр.)

** — фацолетто — традиционный головной платок в Италии.

*** сuore mio — «моё сердце»

Глава 7

Карл Фёдорович Модерах, новоназначенный министр путей сообщений, докладывал мне об успехах и планах его ведомства. Последних было просто громадьё: как известно, дураков и медвежьих углов в России на сто лет припасено. Полным ходом шли работы по строительству каналов Вышневолоцкой и Свирской водных систем. Для ускорения работы была запущена первая паровая драга, углублявшая дно и одновременно подававшая песок для устройства шоссе. Вновь расчистили Петровскую просеку — ту самую, по которой должно было пройти шоссе Петербург-Москва. Теперь тут будет устроена железная дорога. Наконец-то расчистили Днепр, взорвав пороги и пробив там более-менее удобные проходы для судов. Теперь подрывники работали на Мсте, взрывая там пороги, а следующей на очереди была Чусовая. Активно шли работы по постройке конной железной дороги на Эльтон. Это озеро в Поволжье — один их самых важных источников соли. Там же, в Поволжье, недавно начали разрабатывать месторождение Илецкое — и к нему тоже надо бы прокладывать железнодорожный путь. Первые же месяцы работы Волго-Донской железной дороги дали прекрасный результат — доставка по железнодорожному полотну, даже «конкой», обходится в двадцать раз дешевле, чем подводами по простой дороге! А уж если поставить паровоз….

— Александр Павлович, я фот о чём ешчо хотел просит вас…

Тут надобно сказать, что с некоторых пор я под влиянием Шишкова иКарамзина начал внедрять в администрации общение на русском языке. Многие вельможи оказались в сложном положении: у многих словарный запас родной речи ограничивался выражениями, необходимыми чтобы объясниться с кучером и лакеями. Почти все говорили по-русски с заметным акцентом, грассируя как истые парижане; очень забавно было наблюдать этакую манеру у разных Николаев Ивановичей и Владимир Степановичей, краснолицых и курносых «рязанскомордых» господ. По поводу важности русского языка как — то вдруг возбудились и многие другие господа — Карамзин, Мордвинов, Шишков — и я счёл за благо это движение поддержать. Господин Модерах, природный немец, попал в эту компанию, как кур в ощип, совершенно безвинно пострадав за идею становления русского национального самосознания и культуры. Но, к чести его надо сказать, держался он стойко, старательно выговаривая малознакомые ему русские слова.

… касателно айзенбанн… как это… железнодорожной программен…

— Что вас беспокоит в наших планах? — скрывая улыбку спросил его я.

— На самом деле много чегоит беспокойт. Но прежде всего дело в Пермский соляной заведений… — глубокомысленный произнес Карл Фёдорович и замолчал, будто я сам должен был догадаться что он имел в виду. Увы, мне этого не удалось, и пришлось задавать доброму немцу дополнительные вопросы.

В итоге, продравшись сквозь его косноязычие, я выяснил следующее:

В Пермском крае, также как и в ряде других районов русского Севера, издавна было чрезвычайно развито солеваренное дело. Пермяки «солёные уши» бурили скважины и в сто, и более саженей, качали из недр земли соляной раствор и выпаривали его в огромных чанах, получая на выходе мелкую поваренную соль.Когда-то это был единственный источник соли на Среднерусской равнине, и трудоёмкие промыслы эти процветали.

Но в последние годы ситуация стала меняться. Во-первых, многие пласты соляного раствора, истощились или обводнились, а добуриться до новых пока не удалось. Во-вторых, в России появились иные источники соли: озеро Эльтон, Илецк, крымские озёра, а вот теперь ещё и копи под Бахмутом. Причём если ранее разработка этих соляных пластов затруднялась их отдалённостью, то теперь из Крыма мы возим соль баржами, к Эльтону подвели железную дорогу, а к Соль-Илецку проведём её в ближайшие 2 года. Таким образом соль из Поволжья станет доступна на Урале и в центре России, а значит, соляные варницы Пермской и Вятской губерний обречены на разорение. Добыча каменной соли много дешевле чем выварка рассола: там не нужны ни дрова, ни котлы. Это означает закрытие старых солеварниц и обнищание края, — ведь именно солеварение кормит там десятки тысяч рабочих!

— Вы правы, Карл Фёдорович. Вы даже не представляете, насколько вы правы! Надо думать!

На этом пермском примере Модерах натолкнул меня на очень важную мысль. Впереди- быстрый промышленный рост, а значит, мы увидим все прелести, связанные с этим лихорадочным развитием: кризисы перепроизводства, разорение одних, сказочное обогащение других, рост рабочих пригородов, бараки, преступность, появление нищих «пролетариев» и многое другое… В общем, впереди нас ждёт море проблем, причём настолько масштабных, что население может совершенно разочароваться в предлагаемом мною пути развития.

И что делать?

Надо всё предусмотреть. Ну, если не всё, то как можно большее. И я на это способен!

А потом надо вот это, что мы предусмотрели, хоть как-то избежать, купировать проблему. А как?

Нужна специальная госструктура. Я не люблю плодить ведомства — это дорого и усложняет управление, разводя бюрократические привычки, но увы, никуда от этого не денешься. Даже, наверное, не так — нужна не государственная, а общественно -государственная структура. С привлечением новорожденных земств, губернских деятелей, газетчиков — всех неравнодушных к развитию страны лиц. Нечто вроде Госплана, но менее забюрократизированного и замкнутого, чем его советский вариант. И эта контора должна выявлять грядущие проблемы ещё до их появления и продумывать наилучшие варианты их решения.

Ну, вот скажем эти пермские солеварни. Вряд ли они уцелеют — каменная соль всяко дешевле поваренной, а дорожное строительство и речной транспорт мы будем развивать всеми силами. Значит, в пермской губернии скоро будет несколько десятков тысяч безработных мастеровых. И что с этим делать? Проблема? Проблема. А с другой стороны — новая возможность!

Мастера-бурильщики сразу же потребуются на нефтепромыслах. И в Поволжье, и на Апшероне. Остальные могут пригодиться на уральских заводах… А если подумать, они могут быть полезны и на месте, в Перми. Надо строить там заводы, причём загодя, уже сейчас, не дожидаясь перитонитов! В предвидении безработицы на соляных промыслах надо устроить там предприятия, которые смогут дать людям работу, и одновременно обеспечат переработку уральскому железу и меди. Вот это, право, отличная идея!

Так, Какие именно заводы нам более всего нужны? Что у нас на повестке дня? Железные дороги, несомненно. Рельсы? Наверное, нет — их выгоднее катать на месте, на Урале. А вот паровозы и вагоны можно делать в Перми и сразу отправлять их Камой и Волгой по самым отдаленным уголкам Отечества. А ещё неплохо бы делать там оборудование для металлургии, дабы не тащить паровые молоты и котлы из Петербурга на Урал.

Взволнованный этой мыслью я вскочил из-за стола и заходил туда-сюда по кабинету. Решено — делаем в Перми машиностроительные заводы! Как хорошо, что у меня появились уже некоторые средства: мы можем смело вкладываться в создание самых разных предприятий. И надо создавать этот самый «Госплан» — а назовём мы его, пожалуй, Главный заводской и промышленный штаб. Теперь надо будет щедро обеспечить его статистическими сведениями, толковыми и опытными людьми, сочетающими широту кругозора со способностью к предвидению будущего.

Насчёт кандидатуры руководителя этого ведомства я нисколько не сомневался: им должен стать мой старый знакомый Аникита Сергеевич Ярцев. Он прекрасно знал и Уральские заводы, и прииски, и технологии машиностроения, а, исполняя мои поручения, немало поколесил по стране и приобрёл необходимую для такой должности широту мышления. Правда, был уже немолод, но его опыт с лихвой компенсировал этот недостаток. Однако же, принимая во внимание его возраст я сразу же приказал ему готовить себе преемника. Такового он вскоре себе нашёл. И имя это меня удивило. Но это произойдёт много позже описываемых событий…

* * *

Кроме сухопутных путей, активно развивалось и кораблестроение. Клиперы с острыми обводами корпуса и высокими пятиярусными мачтами уже не были новинкой, их производство осваивали и в Америке, и в Англии. Чтобы оставаться на переднем крае, мы теперь активно работали над следующим этапом совершенствования нашего флота — внедрением композитной конструкции. Это железный каркас при деревянной обшивке. Дело в том, что для изготовления обшивной доски можно было брать самое разное дерево — даже простую сосну. А вот для изготовления каркаса нужна самая лучшая дубовая древесина, взятая от толстенных, многовековых дубов. Таковых в Европе становилось всё меньше: все подходящие деревья западнее Эльбы уже были вырублены, а на английские верфи возили теперь дуб из Польши и Украины. Американская древесина не годилась из-за сухой гнили, а тропические сорта дерева пока не получили распространения.

Выход виделся в изготовлении металлического каркаса. Но тут всё было непросто: для этого не существовало нужных технологий. Электрической сварки ещё не было, с газовой сваркой шли эксперименты, но отсутствие промышленной выработки чистого кислорода не позволяло особенно надеяться на этот вид обработки металлов.

Получалось, чтобы сделать большую ферменную конструкцию, надо использовать одно из двух — или кузнечную сварку, или точечные соединения- клёпки или болты (как их тут называют, гужоны). И то и другое — очень неудобная вещь. Кузнечная ковка — это означает необходимость раскалить огромные детали, а затем лупить по ним молотом. Надёжность такого соединения всегда будет зависеть от добросовестности кузнеца, не может быть проверена в отсутствии ультразвуковых и рентгеновских приборов и всегда под вопросом. Клёпки — тоже, то ещё счастье. Для их применения надо сделать уйму отверстий, а подходящего инструмента не существует — нет легированных вольфрамом сталей, пригодных для изготовления быстрорежущих свёрл. Но других вариантов нет, так что будем клепать. В конце концов, клёпанные корпуса были и у гигантских линкоров, воевавших в Великую войну, и у многочисленных торговых судов вплоть до 40-х — 50-х годов 20 века. Ничего, как-то справлялись.

И начали мы разрабатывать варианты разных свёрл и станков для сверления. Свёрла стали делать из стали тигельной плавки, легированной платиной. Сверлили сначала ручными воротами — огромными штуками, которые держали несколько человек — один наставлял, другой придерживал, исключая смещение, а двое других вращали его, как ручку у колодца. Получалось, но очень долго — за рабочий день получалось сделать лишь несколько отверстий в ¾ дюйма диаметром. Очень непроизводительно и дорого!

Начали думать, как ускорить работу. Электрических моторов подходящего размера и вида пока не было, как и источников электричества. Механический привод от водяного колеса или парового двигателя не всегда был удобен: ведь корабельный каркас имеет гигантские размеры и криволинейную форму, и подсунуть его под станок было крайне сложно.

Одно время я думал, что ситуация безвыходная: так и придётся нам делать деревянные каркасы, и ли мучиться, вручную высверливая отверстия в металлических фермах. Но всё-таки решение пришло. Пневмоинструмент!

Со сжатым воздухом работать уже более-менее умели. Существовали огромные цилиндрические воздуходувные меха для горнов и домен, применяемые в металлургии. Правда, не существовало всего остального — но это уже мы сконструировали сами.

Во-первых, понадобился шланг, гибкий, достаточно тонкий и прочный, способный выдерживать давление в несколько атмосфер. Не без труда, но шланг этот мы сделали (как пригодился нам бразильский латекс! И как я жалел, что до сих пор не получилось вырастить продуктивные плантации в Сингапуре!).

Затем понадобилась воздушная турбинка, преобразующая давление воздуха во вращение. Это оказалось сделать попроще — образцы воздушных вентиляторов, применявшиеся для проветривания корабельных трюмов, уже были отработаны. Ну и, наконец, воздушный клапан, запускающий эту турбинку в нужный момент.

Первые образцы воздушных сверлильных устройств оказались очень тяжёлыми, с громоздкими, неудобными шлангами. Управлялись с ним два человека — один просто не смог бы эту махину удержать. Но скорость работы возросла многократно: теперь эти два мастеровых за рабочий день выполняли уже десятки отверстий в металле толщиной 1\4 дюйма. А когда придумали механическую подачу сверла, скорость выросла до полутора сотен отверстий за 12 часов работы. С этим уже можно было рассчитывать на высочайшую производительность наших корабельных верфей.

Материал для ферм тоже был разработан и пущен в производство. Уральские заводы всегда вырабатывали железо в виде кованых полос, но теперь нам понадобился «сортамент» — изделия разной формы и назначения. Задача по наладке проката была возложена на Генри Корта, который блестяще справился с задачей. И вскоре на Урале был налажен прокат уголка, швеллера и металлического листа разных толщин — от жести до корабельной брони. При этом важным нововведением оказалось применение на прокатных станах ещё горячего от предыдущих операций железа — это позволило экономить дорогостоящий древесный уголь, так тяжело добываемый на Урале.

Ну а с уголком и швеллером склепать ферму уже было несложно.

Первое, что мы стали изготавливать из металлических ферм, -это корабельные мачты. Эта деталь испытывает огромные нагрузки, и часто ломается, поэтому именно железная ферменная конструкция оказалась крайне востребована. Поначалу железной делалась только мачта, а стеньги оставались деревянными. Чтобы сохранить технологию в секрете, мачта обтягивалась парусиной. Такие мачты прекрасно зарекомендовали себя на океанских клиперах и фрегатах.

Накопив опыт, мы рискнули делать и ферменные конструкции корабельного каркаса. Сначала железный скелет получили небольшие суда, затем — всё крупнее и выше классом. Самые крупные суда поначалу сохраняли деревянный каркас, но усиленный металлическими фермами, надёжно закреплёнными к деревянной основе болтами.

Результат оказался сугубо положительный: прочность корабельного корпуса на железных фермах резко выросла. Это позволило нам строить огромные, в 5000–7000 тонн водоизмещения, грузовые корабли с высоким удлинением корпуса, (соотношение до 1:10) и четырьмя мачтами, названные нами «большие барки». Они имели клиперные обводы корпуса, но много большее водоизмещение и грузоподъемность. В основном в качестве силовых элементов применялись клёпаные ферменные конструкции, но использовалась и кузнечная ковка; для местного нагрева металла использовался недавно воспроизведённый термит.

Это высокотемпературное зажигательное вещество было одним их тех средств, рецепт которого я искал особенно долго и старательно. Изготовить его вроде бы несложно — нужен оксид железа (окалина) и алюминиевая пудра. Сущие пустяки в 21 веке: а здесь, увы, недостижимая синяя птица — ведь способ получения алюминия пока еще не найден… хотя мы очень стараемся!

Одно время мне казалось, что рецепт термита никогда мне не дастся; но помог счастливый случай. Я приказал Василию Михайловичу Севергину наудачу поэкспериментировать с окалиной, смешивая её с разными веществами. И, невероятная удача: оказалось, что смесь оксида железа со шпинауцэром, сиречь с цинком, при возгорании даёт просто невероятную температуру пламени. Даже небольшие таблетки термита способны прожигать толстостенное железо насквозь! И это отлично!

Мы тут же наладили производство термита, используя его для местного нагрева больших металлических деталей, чтобы быстро проделать отверстие или соединить детали кузнечной сваркой. Ещё с помощью этой смеси начались эксперименты по получению такого тугоплавкого металла, как вольфрам.

А кроме того, термит вскоре нашёл и военное применение…

Но самыми перспективными транспортными средствами, разумеется, были пароходы. По Волге уже плавало полтора десятка паровых судов; в каждом порту появились буксиры и тендеры, причём кое-где уже винтовые. На очереди стояли большие коммерческие и военные паровые суда, универсальные паромы «река-море» с выдвижным килем, и чувствовалось, что их время — уже не за горами!

Глава 8

Поскольку моим гениальным предвидением месье Бонапарт был принят в 1788 году на русскую службу, наполеоновское нашествие нам больше не грозило. Трудно было вообразить, чтобы во Франции теперь нашёлся хоть кто-то, обладавший хотя бы небольшой долей талантов и веры в себя, присущих Николаю Карловичу, чтобы дойти хотя бы до Смоленска. Однако беда пришла с другой стороны… Как оказалось, ничто, — ни суровые зимы, ни моё уникальное послезнание, ни сам Господь Бог не смогли уберечь нас от не менее страшной напасти: вторжения Бонапартов! Не удивляйся, читатель — я имею в виду родственников грозного корсиканца.

Они до поры до времени оставались на Корсике, а в 1793 году переехали в Марсель. Отец семейства — Карло Бонапарте — умер уже более 10 лет назад. Поначалу семья влачила в Марселе жалкое существование в качестве беженцев с Корсики, на которой старшие Бонапарты, — Люсьен и Жозеф, — имели неосторожность поссориться с вождём корсиканских националистов Паскуалем Паоли. Затем семья смогла перебраться в Париж. Братья Николая Карловича успешно делали карьеру во Франции: Люсьен — в республиканской армии, Жозеф — на гражданской службе Директории, и всё огромное семейство Бонапартов какое-то время напряжённо выжидало, пытаясь предугадать, кто из братьев более преуспеет — «французское крыло» в лице Жозефа и Люсьена, или же «посланец солнечной Корсики в сибирских снегах». Поначалу дела у Жозефа и Люсьена шли, пожалуй, даже получше, чем у его брата в далёкой заснеженной России, и семейство оставалось в Париже, считая франки до выдачи жалования и мечтая о лучших временах. И лишь когда стало известно о браке Николая Карловича и Александрин, все сомнения развеялись; и вскоре семейство высадило первый десант на Балтийском побережье, ускоренным маршем двинувшийся на Петербург.

Как водится с бабушкиных времён, в честь возвращения героев Каспийской армии была дана целая серия балов, маскарадов и приёмов, причём не только «императорских», во дворце, но и частных, устроенных самыми богатыми вельможами — Голицыными, Нарышкиными, Трубецкими, и протчая, и протчая. Конечно, мы, стараясь по возможности экономить народные средства (я собирался в течение ближайших 5 лет отказаться от какого-либо государственного содержания, перейдя на жизнь исключительно за собственный счёт), всегда стремились придать этим торжествам больше элегантности, чем пышности, выкручиваясь за счёт разных оригинальных идей. Игра в вист на пригоршни бриллиантов, процветавшая ещё 3 года назад, ушла в прошлое безвозвратно; зато теперь приглашённые удивлялись рождественским ёлкам, диковинным блюдам типа пиццы и роллов, электрическому освещению, разноцветному и яркому, оригинальным фейерверкам и паровому подъемнику, позволявшему без малейших усилий въезжать на ледяные горки вместе с санками.

И вот на одном из балов в Зимнем дворце Николай Карлович вдруг прибыл во дворец с группой неизвестных мне людей. Не без некоторого удивления мы с Наташей наблюдали, как он пересекает широкую, как поле боя, залу, направляясь в мою сторону в сопровождении кудрявого гиганта в военном мундире и нескольких разновозрастных дам. А когда они приблизились, удивление наше переросло в беспокойство!

Сам Бонапарт шёл под руку с пожилой дамой с южным увядшим лицом, одетой в скромное платье серой парчи в «старомодном» духе 18-го века. «Это, видимо, мамаша подъехала» — тут же подумалось мне. Другие дамы были много моложе и красивее, но, как ни странно, много большее внимание обращал на себя сопровождавший их молодой господин. Тут, знаете ли, было на что посмотреть!

Прежде всего, это был натуральный Гулливер, возвышавшийся надо всеми на целую голову, а надо многими — и на две. Грива иссиня-черных вьющихся волос каскадом спадала на плечи, совершенно скрывая украшенный золотым шитьём воротник тёмно-синего кавалерийского мундира. Лицо офицера, немного надменное, немного глупое, окаймлённое такими же курчавыми бакенбардами, украшенное орлиным носом, чувственными губами и пронзительными серо-голубыми глазами. «Уж не Мюрат ли это?» — подумалось мне, и вскоре оказалось, что я не ошибся — это действительно оказался Иоахим Мюрат.

С ним под руку семенила невысокая юная красавица с выразительным «бонапартовским» профилем. Остальных я разглядеть не успел — Бонапарты оказались уже совсем близко и склонились — кто в глубоком поклоне, кто в реверансе.

— Разрешите представить вам, Ваше Величество, — волнуясь, начал Николай Карлович, — мою мать, мадам Бонапарт!

— Мария Летиция! — с достоинством произнесла матрона, вновь приседая в реверансе. Я внимательно оглядел её, невольно отмечая несомненное фамильное сходство с «нашим корсиканским талантом». Несомненно, мадам Бонапарт прежде была очень красивой, да и теперь ещё оставалась весьма привлекательной для женщины её возраста; лицо ее показалось мне одновременно милым и величественным, а фигура сохранила много лучшие формы, чем можно было ожидать после 13-ти родов.

Я сказал какие-то милостивые слова типа «Вы вырастили прекрасного сына, сударыня, а теперь, очевидно, я смогу оценить и добродетель ваших дочерей». Мадам горделиво заулыбалась, бросая взгляды то на сына, то на высоченного зятя; понятно, она чувствовала себя «не в своей тарелке», представляясь при чужеземном дворе в совершенно незнакомой стране!

Тут настало время четы Мюратов: мне представили самого Иоахима и его супругу, прелестную Каролину. Сестра Бонапарта была очень похожа на мать. Ее лицо ослепительной белизны, венок из цветов, украшавший ее прекрасные белокурые волосы, элегантное нежно-розовое платье тончайшего шёлка, которое исключительно ей шло, — все это придавало ее облику что-то молодое, романтическое и почти детское; и это составляло самый резкий контраст с военным мундиром и подчёркнутой маскулинностью её супруга.

— А это — багровея, произнёс Николай Карлович — мадемуазель Бонапарт!

И перед нами с Наташей склонилась в реверансе совершенно очаровательная юная особа.

— Мари-Полетт! — томно пролепетало воздушное создание, красиво отставляя в сторону веер.

Я сначала даже не понял, что с нею не так. Проклятая близорукость мучала меня ещё в предыдущей жизни, и вот, настигла и в этой! Но, подняв лорнет, я обомлел. Да у неё вся грудь видна!

Вообще конечно «голые платья» уже год как вошли в моду; но дамы, по крайней мере, при дворе, блюли благопристойность и прикрывали то, чему следует быть прикрытым. А у Паулины Бонапарат решительно всё было выставлено напоказ, беззастенчиво просвечивая сквозь тончайший бледно-салатовый муслин. И, правду говоря, было бы просто преступно скрывать такие сокровища — даже я, повидавший в 21 веке немало произведений искусства лучших пластических хирургов, немало был впечатлён увиденным. Но, всё же, благопристойность — превыше всего!

Наташа посмотрела на Паулину с некоторым брезгливым презрением, как на безнадёжно падшее создание. Мой взгляд невольно скользнул по её стройному стану ниже пояса; но там всё оказалось вполне прикрыто. Хорошо хоть так; а то пришлось бы приказать вывести барышню вон, создав скандалезную ситуацию!

В этот день сёстры Бонапарта, представленные Санкт-Петербургскому свету, впервые танцевали во дворце. Впоследствии госпожа Мюрат выказала себя весьма неглупой, хоть и не отличающейся какими-то выдающимися достоинствами особой. Ей предоставили достоинство статс-дамы, и некоторое время они с Наташей даже дружили. Единственным её недостатком моя супруга считала обнаружившуюся в Каролине неуравновешенность характера, выражавшуюся в частых, внешне беспричинных слезах.

Паулина же Бонапарт оказалась той ещё оторвой! Будучи старше Каролины и лучше владея собой, она никогда не теряла самообладания ине плакала, зато бывала резка, груба и обращалась со всеми кто был ниже её по положению с подчеркнутым высокомерием. Но самое главное и удивительное, что при строгом католическом воспитании своей матери эта дама отличалась целомудрием мартовской кошки, побывав, наверное, в постелях всех самых красивых и рослых конногвардейцев. При этом в любимой сестре Николая Карловича прекрасно сочеталось несочетаемое: ангельская внешность и невероятная безнравственность. Бывают такие весёлые особы, что никак не способны удержать себя в рамках: лишь только завидев особу мужского полу, неважно какой внешности и возраста, тут же пускают в ход все средства обольщения, не задумываясь о последствиях.

С семьёй Бонапартов приехали также его младшие братья — Луи и Жером. Луи исполнилось семнадцать лет; это был старательный и добросовестный юноша, мечтательный и странный. По моим настоятельным рекомендациям он был принят только что открытый Северо-Западный университет в Стрельне, и, судя по средним баллам и отзывам профессоров, учится вполне успешно. В известной мне истории он неплохо показал себя в качестве короля Голландии; во всяком случае, он был популярен у подданных, а это кое о чём говорит. Надеюсь, однажды из него выйдет толковый инженер.

Его совсем юный двенадцатилетний брат Жером (в России получивший нескладное для дворянина имя Еремей Карлович) предпочёл поступить в Пажеский корпус (где вопреки названию учат не только и даже не столько на пажей — теперь это, по сути, полноценное военное училище). Так что впереди этого несостоявшегося короля Вестфалии, очевидно, ждёт стандартная офицерская карьера, где всё будет зависеть лишь от его собственных способностей.

Немного времени спустя в Петербурге объявились и старший брат Бонапарта — Жозеф. Не хватавший с неба звёзд несостоявшийся король Испании оказался большим любителем и тонким знатоком виноделия, и вскоре уехал в Крым, где возглавил крупную винодельческую компанию.

Затем объявилась ещё одна сестра Бонапарта Элиза с супругом, итальянцем Баччиоко. Элиза, она же Елизавета Карловна Бачиокко, в известной мне истории весьма недурно управляла в Лукке и Пизе, снискав популярность итальянцев, и проявила неплохую деловую хватку. К тому же дама, как оказалось, имеет вкус и любит всё красивое. Возможно, когда-нибудь я поставлю её управлять Академией Художеств и Эрмитажем. Её муженёк Феликс Баччиоко, не блистая ни военными, ни административными талантами, был назначен управлять конным заводом.

И лишь Люсьен оставался во Франции, не желая бросать там военную службу. Впрочем, по описания родственников, этот братец, самый хитрый и способный после Николая Карловича, всегда отличался оригинальностью выступая некой «белой вороной» семьи Бонапартов.

Мадам Бонапарт оказалась вполне разумной особой, и не доставила нам никаких проблем. Мудрая корсиканка ни во что не лезет, ведёт жизнь домохозяйки, проживая во дворце на всём готовом, возится с внуком и внучками (похоже, моему наследнику будет с кем играть) пока их родители заняты службой и светской жизнью, помогает Александрин готовится к её первым родам, рассказывая о своём богатом опыте по этой части. Общение с ней действует на сестру успокаивающе.

Паулина Бонапарт оказалась, пожалуй, самой сложной для адаптации в императорскую фамилию особой. Очень уж вольного нрава оказалась девица! Наташа сразу встретила её в штыки, особенно заметив её заинтересованные взгляды в мой адрес. Пришлось поразмыслить. Да, барышня — не подарок, но при этом — совсем не дура, не лишена вкуса, имеет дипломатические способности и умеет нравиться людям. При этом у юной особы были самые тонкие и правильные черты лица и удивительные формы тела… В известной мне истории, в Риме, будучи чем-то вроде неформальной вице-королевы, была популярна у всех слоёв населения, несмотря на их нелюбовь к наполеоновской оккупации. Даже Папа Римский поддерживал с ней хорошие отношения, несмотря на всю сомнительность её моральных устоев. После некоторых колебаний я. посоветовавшись с Антоном Антоновичем, решил выдать эту кралю за посла — такого, которому раскидистые рога мешать не будут, а карьера — дороже всего. И потом отправить нашу красавицу с мужем в Европы, с шпионско-дипломатической миссией; супруг представляет мою особу в зарубежных столицах, а мадам тащит в свою постель высокопоставленных местных персон и между любовными играми выуживает из них секреты.

Сам Николай Карлович раскрывал всё новые и новые грани своих талантов, которые стали признавать уже решительно все: даже высший свет от холодного презрения к «корсиканским выскочкам» после провала заговора и блестящей победы в Персии перешёл к заискиваниям перед новоявленными царскими родственниками. Сам Николай Карлович лишь холодно посмеивается над этой вознёю — после Персидского триумфа он безоговорочно признан армией, а следом за нею, и широкими слоями общества. И теперь большинство, скрепя сердце, соглашаются, что царская сестра' корсиканскому коротышке' досталась по делу.

Я уже и не мог даже решиться, на какое именно направление его кинуть: он был нужен и полезен везде. Когда Дмитриев начал работу над Гражданским уложением Российской Империи, я на три месяца направил Бонапарта в законосовещательную комиссию, и он за это время смог сделать в ней больше, чем все остальные — за предшествующий год! Впрочем, чему удивляться — во Франции он создал целый «Кодекс Наполеона»!

Но всё же, главной его страстью оставалась воинская служба. Сестра Александрин рассказывала про эту сторону его жизни много всего интересного…

— Ах, он совершенно одержим военным делом. Ложась в постель по вечерам, берёт с собою кипы бумаг, дабы изучать командный состав. Изучает кадровые списки войск, вверенных его командованию, запоминает фамилии командиров, да так иной раз и засыпает над названиями корпусов и перечнем лиц, входящих в состав его собственного корпуса!

Ну что же, тогда понятно, почему он так популярен в армии. Обыкновенно он сохраняет в уголке своей памяти всю возможную информацию, и это чудесно служит ему в тех случаях, когда нужно было узнать солдата в лицо и доставить ему удовольствие при всех быть узнанным, выделенным и награждённым его генералом.

Впрочем, в постели он занимался не только зубрёжкой воинских списков, и талия Александрин через короткое время стала заметно полнеть и округляться…

А ещё Бонапарт обладал исключительным даром поставить себя на правильную ногу с военными любого чина. С рядовыми и унтер-офицерами он держался спокойного, добродушного тона, который их очаровывал, всем им говорил «ты» и напоминал о тех военных подвигах, которые они совершили вместе. — Русские солдаты не так чувствительны к славе и почестям, как в иных странах, но зато ценят доброе к себе отношение и сердечность. — пояснял он. В офицерах, особенно молодых, он старался распалить честолюбие и рвение к изучению военного дела, что почитал за основу всех воинских добродетелей. Со старшими офицерами Бонапарт любил устраивать интеллектуальные соревнования, пытаясь выяснить, чья точка зрения является единственно верной. Он очень любил военные маневры, командно-штабные игры на макете, и дискуссии по конкретным примерам военной стратегии и тактики. На этом примере заскучавший было без дела Суворов столь увлёкся такого рода дискуссией, что я с его подачи решил выпускать «Воинский журнал». В этом периодическом журнале для военных всех родов войск стали издаваться статьи наших действующих офицеров, рассуждавших об опыте предшествующих кампаний, новых методах борьбы, тактических приёмах, и обсуждавших насущные армейские проблемы. Наша страна велика, и военная мысль должна быть доведена вплоть до самых глухих гарнизонов!

Сим победим…

Глава 9

Увы, но, несмотря на все усилия, сведения о наших планах перекрыть Зунды дошли всё-таки до Лондона. Вероятнее всего, новая утечка произошла в Дании, где представления о секретности в эти галантные времена были столь же девственно — дикими, как и по всей остальной Европе. И одно только лишь подозрение на такую возможность вывело джентльменов из себя.

И вот Уильям Питт, премьер-министр Великобритании, стит в огромном холле Сент-Джеймсского дворца в ожидании аудиенции сразу двух монарших особ — Короля Георга III и его сына Георга. Принца Уэльского, и без пяти минут регента над своим полубезумным отцом.

За прошедший год Уильям Питт постарел, как за предыдущие 10. Тяжёлые испытания, что пришлось пережить в это время британской Короне, оставили на челе премьер-министра свои неизгладимые следы. Чего стоило одно лишь урегулирование в Ирландии, когда всем казалось, что французы вот-вот окончательно овладеют островом и создадут на нём свои военно-морские базы. Лишь исключительные дипломатические усилия Питта, сочетающиеся с таким же исключительным подкупом французского министра Талейрана (Питт и Талейран были знакомы во времён якобинской эмиграции последнего), помогли немного выправить ситуацию: Республика Коннахт преобразовалась в Королевство Ирландию с очень слабой, почти символической властью английского короля. Главное, чего удалось добиться премьер-министру, и на что, собственно, и были потрачены десятки тысяч фунтов, ушедших в бездонные карманы знаменитого французского интригана — это сохранение власти Британии над Ольстером, где нашли убежище ирландские оранжисты, и отказ мятежников от какой-либо поддержки иностранных держав — без иностранных войск и баз Ирландия не представляла собой значимой угрозы Лондону. Но теперь перед короной и нацией встали новые вызовы: гроза собирается на востоке…

— Простите меня достопочтенный сэр, — вдруг раздался прямо над ухом Питта немного гнусавый и манерный мужской голос.

Подняв голову, премьер-министр увидел молодого джентльмена, холёного и надменного, как герцог. Юноша, казавшийся моложе своего возраста, был одет в какой-то очень оригинальный развязно-элегантной манере, всё чаще встречающиеся теперь среди легкомысленных молодых людей, не желающих думать ни о чём, кроме своего туалета.

«Как это всё знакомо!» — с тоской подумал Уильям Питт. — «Все эти напомаженные расфранченные хлыщи, способные дни напролёт дебатировать о длине манжет ти совершенно не способные на всё остальное… Рим времён упадка! Натуральный Рим времён упадка!»

Тут молодой человек заметил стеснение своего собеседника и, ничуть этим не смутившись, продолжал:

— Да, я знаю, что по правилам приличия для светской беседы мы должны быть представлены друг другу. Но право же, все эти ожидания аудиенций так томительны, что хотя бы из обычного человеколюбия заставляют жертвовать приличиями. Тем более, что я вас знаю: вы — Уильям Питт, премьер-министр и глава парламентского большинства. Теперь когда вы избавленный от тягостной обязанности представляться самостоятельно, позвольте сделать это мне: я Джордж Брайан Браммел, эсквайр; занимаюсь игрой в крикет!

И юноша церемонно поклонился.

Уильям Питт, конечно уже понявший, кто стоит перед ним, нахмурился. Этот молодой джентльмен, недавно оказавшийся среди фаворитов принца Уэльского, имел крайне неоднозначную репутацию и прославился — но не удалью и не развратом, как все нормальные люди, нет! Бо Браммел совершенно покорил принца Уэльского своим вкусом к мужской одежде! кто бы мог подумать, что тщеславие наследника английского престола примет столь экстравагантную форму? И вот, Бо Браммел стал просто властителем дум принца; говорят, однажды тот прилюдно расплакался, заслужив нелестный отзыв этого юного хлыща относительно своего нового костюма. Куда катится мир…

— Знаете ли вы сэр что ваш костюм отражает вашу душу также, как вода или зеркало воспроизводят нашу внешность? И, могу вам сказать определённо, ваш тяжеловесный стиль несёт в себя несомненные знаки присущего вам консервативного взгляда на мир! — решив, видимо, что с формальностями покончено, юный Браммел начал трещать как сойка. — Поверьте мне сэр: бархат уже давно никто не носит! А ваши лацканы… боже! Боюсь если вы будете представляться его Высочеству принцу Уэльскому одетым столь неподобающим образом, он не будет воспринимать вас как серьёзную персону!

Премьер-министр мысленно вздохнул. Да, взаимоотношения с принцем уэльским у него не складывались, но костюм тут был ни при чём…

— Посмотрите на меня! — развязно продолжал юноша. — Вы видите теперь перед собой образец умеренности, благопристойности и стиля!

Питт окинул болтуна внимательно-презрительным взглядом. Браммелл был одет в белоснежную сорочку, галстук или шейный платок, жилет пастельного цвета, бежевые панталоны из кожи в обтяжку, темно-синий сюртук с фалдами и латунными пуговицами. Дополняли его гардероб невысокие черные бофорты из прекрасно выделанной тонкой и мягкой телячьей кожи. В целом, действительно было просто, явно удобно и весьма симпатично.

— Как видите сэр, никакого бархата, никакой парчи, ни одного квадратного дюйма золотого шитья или кружев, ни одного богомерзкого бриллианта или другого драгоценного камня! И уж точно — никаких дурацких башмаков с драгоценными пряжками и красными подошвами! Только сукно и полотно прекрасной выделки, строгость форум простота и элегантность — вот образ мужчины будущего! Присмотритесь, сэр!

— Непременно! — сквозь зубы пробурчал Питт и, заметив камердинера короля, подающего ему выразительные знаки, поспешил на аудиенцию.

Будучи первым министром, сэр Уильям нередко встречался с королём. Но с тех пор как они не виделись, король здорово изменился — периодические приступы душевной болезни давали о себе знать.

Принц Джордж находился рядом. Этот беспринципный кутила, интересовавшийся только женщинами и модной одеждой, всегда вызывал стойкую антипатию премьер-министра, на что принц щедро отвечал тем же. Увы, но именно этот человек уже завтра может занять престол, после чего карьере Питта несомненно придёт конец…

Здесь же находился первый Лорд адмиралтейства лорд Спенсер и Первый Морской лорд сэр Хау. Сэр Джордж был мрачнее тучи; Ричард Хау держался с обычной невозмутимостью — такой же, как во время бесконечных блокад французских портов или под вражескими ядрами.

— Джентльмены — раздался тяжёлый скрипучий голос короля Георга. — Я призвал вас сюда с одной единственной целью: решить, что нам делать с Балтийским морем и этой проклятой русско-датской лигой?

Король замолчал. Все несколько секунд сидели тихо, ожидая, не захочет ли Его Величество что-либо добавить. Наконец сэр Хау, оглядев присутствующих, промолвил:

— На мой взгляд, ситуация более чем серьёзная! Если они устроят в Копенгагене базу объединённого русско-шведско-датского флота, они приставят пистолет к нашему виску! Наш флот не сможет действовать ни против Франции, ни против Испании, не говоря уже об Ост- и Вест- Индии. Стоит нашему флоту оставить стоянки в Норе, и можно ожидать высадки на берегах Темзы!

— Оператор Александр всегда подчёркивал своё миролюбие! — возразил принц Уэльский.

— Оставьте, Ваше Высочество — с презрением произнёс Питт. — Все слова этого северного византийца пропитаны лицемерием. Вспомните хотя бы его роль в ирландском мятеже! Он уже поставил на колени великую империю Надир-шаха, и теперь французы безнаказанно перебрасывают из Персидского залива оружие для маратхов и Типу- султана. Я уверен, его так называемое миролюбие для Англии — хуже якобинских неистовств.

— О, ну конечно! Мистер Питт известен своей способностью судить о моральных устоях людей, ни разу не виденных в жизни! — с сарказмом произнёс наследник и демонстративно достал надушенный платок, приложив его к носу.

— Как вы видите ситуацию, Уильям? — спокойно поинтересовался король, с неодобрением взглянув на сына. Почувствовав поддержку монарха, премьер-министр заметно приободрился.

— Джентльмены, разрешите пояснить моё мнение по этому поводу — спокойно и веско произнёс Уильям Питт. Как обычно в случаях публичных выступлений на политические темы, голова его действовала чётко и ясно, а похмельный синдром куда-то уходил без следа. — Ваше Величество, Ваше высочество, джентльмены, проблема даже не в Копенгагене и не в Зундах. Само объединение этих второстепенных морских держав может угрожать Великобритании. Соблаговолите проследить за моими подсчётами: Россия, Швеция и Дания могли бы совместно выставить в море 75–78 линкоров. Если их поддержат Франция и Испания, обладающие примерно таким же количеством линейных кораблей, то окажется, что нашим 98 кораблям противостоит 150 вражеских! Теперь что касается Зундов: через эти проливы идёт не менее трёх четвертей наших корабельных грузов. Лён, пенька, данцигский дуб, рижская сосна, смола и сало — всё это необходимо нам как воздух,

— Русские предлагали покупать у них готовые корабли. Отчего бы нам не воспользоваться этим? — удивился принц Джордж.

— Конечно же, от того, Ваше Высочество, отчего нельзя закупать оружие у французов, а порох у испанцев! Морские суда — единственный способ нашей связи с миром, и мы просто не можем доверить их постройку иностранной державе! — спокойно и логично пояснил премьер-министр.

— Итак, нам нужна военная операция. Что скажете, Морской Лорд? — тихо спросил король. В каждом его слове, в каждом жесте чувствовалась удручённая боль; болезнь давала о себе знать.

— Мы готовы — коротко ответил Хау.

— Значит… Значит, так тому и быть! — тяжело произнёс король, и все поняли, что решение принято и оно окончательно.

* * *

Пять недель спустя.

— Земля на горизонте!

Адмирал Хайд Паркер, заслышав этот крик марсового матроса, вышел на палубу своего флагмана — 90-пушечного корабля «Лондон», раскрыл подзорную трубу и некоторое время мрачно вглядывался в невысокий туманный берег.

— Где мы, мистер Уинтингтон? — спросил он у капитана корабля.

— Пока трудно сказать точно сэр, ведь звёзды скрыты от нас, но судя по очертаниям берега, мы недалеко от мыса Гренен, — отвечал капитан, улыбнувшись одними глазами.

— Это именно то, что я хотел знать, сэр! — гордо пророкотал Паркер, зябко запахивая ворот своего плаща. Мысль о том, что этот болван, должно быть, подумал что адмирал не знает, как именно определяется местонахождение корабля, показалась Паркеру возмутительной и невыносимой.

Адмирал не пользовался особенной любовью подчинённых. Он сделал быструю карьеру во многом благодаря правительству своего отца, адмирала Паркера-старшего, и до сих пор служил в основном в Ост- и Вест-Индии. Теперь его назначили на операцию против Лиги северного вооруженного нейтралитета, и первым пунктом его программы была, конечно же, Дания.

— Вам обязательно нужно выбить из этой Лиги датчан — хранителей балтийских проливов — так пояснял его задачу первый Морской Лорд Ричард Хау. — Однако знайте, что центральная страна и вдохновитель этого компота — никто иной, как Россия! Вам предстоит последовательно лишить её союзников — и Дании, и Швеции — а затем принудить и Петербург к миру на наших условиях.

— Но война России не объявлена? — уточнил Паркер, пытаясь уследить за изгибами мысли политиков с Уайтхолла.

Лорд Хау совершенно спокойно подтвердил:

— Война не объявлена ни Дании, ни Швеции, ни России. В сущности, мы не хотим с ними воевать; вам просто надо принудить их к должному поведению! Что поделать, адмирал, политики иногда диктуют нам на удивление странную линию поведения. Мистер Питт назвал это «операция с ограниченными целями». Если же державы, против которых направлены ваши действия, в конце концов, объявит нам войну, это будет их выбор, а не наш!

«Мудрено будет, если после обстрелов своих портов они её не объявят! — подумал сэр Хайд, но принял задачу к исполнению. И 09 марта 1799 года эскадра Паркера вышла из Ярмута. В состав эскадры входили 90-пушечный 'Лондон» (флагман адмирала Хайда Паркера), 98-пушечный «Сент-Джордж» (флагман контр-адмирала Катберта Коллингвуда), 74-пушечные «Сатурн», «Рамиллиес», «Уорриор», 64-пушечный «Ветеран» и 54-пушечный «Мадрас». Всего эскадра Паркера насчитывала 29 линейных кораблей, пять фрегатов, два шлюпа, два брига, семь бомбардирских судов, два брандера, одну шхуну, два куттера и два люгера.

Расчёт строился на том, что в районе Карслкроны и Стокгольма лёд, если он есть, сходит в конце марта, а в Финском заливе — в начале мая, то есть у англичан будет возможность попытаться разбить противников по частям, до подхода русского флота из Кронштадта.

И вот теперь английский флот медленно входил в пролив Каттегат. Туман рассеялся, и эскадра стала прекрасно видна наблюдателем с датского берега. Вскоре оттуда запросили о цели экспедиции; Паркер, согласно данным ему инструкциям Адмиралтейства, приказал ответить, что эскадра идёт с дружественным визитом в Кронштадт.

По пути им попалась английская шхуна, спешившая из Северного моря в Балтику. Решив предупредить капитана, Паркер приказал остановить её. Каково же было его изумление, когда он узнал, какой груз везёт это судно!

— Сэр, это пассажирский парусник! — доложил кэптен Харди, осуществивший перехват шхуны. — На ней плывут в Петербург английские ученые, приглашённые царём на научную конференцию!

Некоторое время Паркер пребывал в замешательстве, не зная, что ему с этим делать. Любые английские подданные, попавшие в Россию, с началом конфликта могли оказаться в Сибири, и, исходя из этих соображений, его долгом было бы запретить им плыть в Петербург; но, в то же время, никаких оснований к аресту этих путешествующих по личным делам людей у него не было. Частная жизнь для англичанина Паркера имела чрезвычайную ценность, и в конце концов он принял соломоново решение, предупредив учёных о возможных последствиях:

— Господа, прошу вас иметь в виду: отношения королевства с Россией крайне натянуты, в любую минуту между нами может разгореться война. Будьте осторожны!

И шхуну отпустили.

Эскадра между тем продолжала втягиваться в лабиринт датских проливов. Поначалу казалось, что датчане пропустят их в Балтику без препятствий; однако, когда эскадра вступила в пролив Эресунн, у форта Хельсингёр, от укреплений вдруг блеснули вспышки орудийных залпов и донёсся гул проносящихся крупнокалиберных ядер, а возле борта «Арк Ройял» и шедшего за ним «Полифема» возникли всплески.

— Похоже, наш маскарад раскрыт. Готовьтесь, господа! — мрачно произнёс адмирал, вглядываясь в то и дело вспыхивающие в подступающей вечерней темноте артиллерийские выстрелы.

Когда совсем стемнело, английская эскадра встала на якорь. Утром появились датские канонерки. Держась на почтительном расстоянии, они начали обстреливать англичан из 24-х фунтовых орудий. Нельзя сказать что этот огонь приносил уж очень большое беспокойство, но всё же причинял некоторый урон такелажу и нервировал команды.

Утром 30 марта англичане миновали Кронеборг. Комендант крепости полковник Штрикер отдал приказ начать огонь, и англичанам с 7:00 до 9:30 пришлось прорываться сквозь артиллерийские залпы. В полдень англичане достигли Люнгбю. Контр-адмирал Катберт Коллингвуд и командор Томас Грейвз пошли на малых судах на разведку, тогда как кэптену Томасу Харди было поручено заняться промерами глубин. Результаты рекогносцировки не радовали: датчане знали о подходе англичан и были готовы к бою. Позиции их были очень сильны, а мели не позволяли ввести в действие весь флот. После военного совета Паркер отдал Коллингвуду 12 линейных кораблей и мелкие суда, а сам с оставшимися силами отошёл к северо-востоку, к шведскому берегу.

Зунды были прекрасно изучены моряками всех стран. Англичанам был известно, что у датчан с этого направления Копенгаген прикрывается мощнейшей крепостью Трекронер и батареей Линнетен в Кристиансхавене (гавани Кристиана). Крепость Трекронер была оснащена 66 орудиями: в основном это были 38-фунтовые и 24-фунтовые пушки. Батарея Линнетен имела 20 орудий, в основном 24-фунтовых.

Кроме того, оказалось, что датчане, чтобы усилить оборону, установили на якоре перед батареями два линейных корабля, два прама и фрегат, пришвартованные к берегу в качестве плавучих крепостей. На кораблях был снят рангоут и такелаж. Между ними и за ними имеются малые суда, предназначенные для снабжения — подвоза боеприпасов на корабли-крепости и для усиления обороны. Часть датского флота находилась восточнее на якорной стоянке у Мальмё, чтобы по возможности объединиться со шведами и разгромить остатки британской эскадры.

Сверх этого, в распоряжении датчан было 12 канонерок, каждая из которых несла по две 24-фунтовые пушки. Канонерки уже показали себя сложным противником. Здесь, среди мелей, мешавших маневрированию «большого» флота они были ещё более опасны. Для обороны гавани Копенгагена датчане также располагали 12 линейными кораблями и блокшивами со снятым такелажем и укороченными для боя мачтами. Восточнее, у острова Альмарк, стоял дивизион из 12 кораблей и 5 фрегатов в качестве резерва.

Тем не менее, адмирал Паркер был настроен оптимистично.

— Так или иначе, джентльмены, никто не сделает за нас нашу работу. Утром мы начнём атаку. Эскадра будет разбита на два эшелона. Поскольку, как вы знаете, прибрежные районы возле Трекронер крайне мелководны, мы можем задействовать только 64-х и 74-х пушечные корабли. В первый эшелон выделяются… и Паркер зачитал недлинный список кораблей. — Возглавите его вы, Катберт (контр-адмирал Коллингвуд дисциплинированно склонил голову). — Если корабли первой эскадры потерпят неудачу, их поддержит резерв. Из-за стеснённости акватории могу предположить, что даже кораблям 3-го и 4-го класса будет крайне рискованно маневрировать между датской линией обороны и мелями. Поэтому вам следует пройти перед их батареями, подставив под обстрел левый борт, затем развернуться правым бортом, становиться на шпринг напротив каждого датского корабля и вести бой один на один. Выучка наших канониров позволяет рассчитывать на успех, хотя достичь мы его сможем, очевидно, немалой ценой!

Катберт Коллингвуд покинул совещание с тяжелым сердцем. было понятно, что основная роль в предстоящем непростом бою будет отведена его соединению, а задача, стоящая перед флотом, никак не может быть названо простою…

* * *

2 апреля эскадра Коллингвуда, пользуясь попутным ветром, пошла на сближение с датскими береговыми укреплениями. Контр-адмирал с замиранием сердца следил за проходом своих подопечных, и первая потеря не заставила себя ждать: 64-пушечный «Агамемнон» с треском и грохотом вылетел на мель. Сняться он так и не смог и участия в сражении не принимал. Далее свою жатву собрала огромная отмель Миддельгрунд: там на мели оказались 74-пушечные «Рассел» и «Беллона». Эти корабли, в принципе, могли стрелять по датчанам, но очень издалека. У сэра Катберта осталось девять линкоров против двенадцати датских.

Тем временем датчане открыли огонь. Несмотря на потерю трёх кораблей на мелях, англичане упрямо пытались реализовать свой план, однако, приблизившись, обнаружили ещё один неприятный сюрприз: артиллерийские баржи, не замеченные при рекогносцировке. Оказалось, уже на дистанции свыше 10 кабельтовых они были не видны из-за их низкого силуэта!

Контр-адмирал вновь нервно оглянулся на свою линию. Всего девять линейных кораблей третьего и четвёртого класса, в том числе два «срезанных» двухдечника, вооружённых всего 50-тью орудиями! Получалось, что противник имеет значительное боевое преимущество, да ещё и действует прямо в виду своей столицы, в досконально изученной им акватории!

Но никаких других идей, кроме как реализовать свой первоначальный замысел, английское командование выдвинуть не могло. Надо было сближаться с противником (иначе карронады будут малодейственны) и вступать в битву…

После всех этих маневров в 11:30 начался бой. Проивники находились на крайне близком, всего триста ярдов, расстоянии друг от друга, что играло на руку привычным к таким сражениям англичанам. Батареи Трекронера окутались дымом; орудийные залпы сливались в неумолчный гул. На такой дистанции, находясь в прибрежных водах, да ещё на якоре, трудно промахнуться; теперь всё зависело от смелости и отваги людей, управлявшихся с гигантскими чугунными орудиями. Тяжёлые ядра с грохотом вонзались в дубовые борта, вздымая в воздух тучи щепок. Несмотря на прохладный день, канониры разделись до исподнего; заряды, выложенные у орудий, вскоре были истрачены, и подающие матросы как заведённые носились между крюйт-камерой и гон-деком.

Сэр Коллингвуд, не имея возможности вмешаться в происходящее, просто наблюдал за артиллерийским боем. Ядра английских карронад успешно крушили высокие борта датских линейных кораблей и блокшивов, но попадания в артиллерийские баржи были редки. Несколько датских канонерок попыталось зайти с носа «Полифема», и контр-адмирал приказал фрегату «Оспрей» выдвинуться и отогнать назойливые скорлупки. Умело маневрируя, фрегат от души угостил датчан крупной картечью, но затем получил такой мощный залп с батареи Линнетен, что едва сумел отойти.

Прошло два часа боя на короткой дистанции, а исход ещё не был ясен. Коллингвуд с горечью наблюдал сквозь клубы порохового дыма, сколь тяжёлые потери несут корабли его эскадры. К 13:00 английский 50-пушечный «Айсис» был расстрелян донельзя и утонул бы, не подави «Полифем» и фрегат «Дезире» огонь 52-пушечного датского «Провистинена». 74-пушечный «Монарх» кренился на боевой борт, получив восемь попаданий под ватерлинию от «Хольштейна» и «Зееланда».

В это время английский главнокомандующий, оставшийся с глубокосидящими кораблями, волновался на борту своего 90-пушечного «Лондона». Из-за порохового дыма Паркер не видел, что происходит, и мог лишь гадать о развитии событий. Он уж совсем было собрался послать к месту боя куттер, как внезапно порыв весеннего ветра проделал разрыв в бесконечной дымной пелене

— Сэр, вижу нашу эскадру! — прокричал вперёдсмотрящий с юта. — «Беллона» и «Рассел» подняли сигналы бедствия, сэр! Похоже, они на мели! А вон и ещё: это Агамемнон! «Агамемнон» сидит на мели, сэр! Остальные ведут бой, сэр!

Адмирал обменялся мрачными взглядами с капитаном Харди. Три корабля на мели! У датчан теперь огромное превосходство!

Сэр Хайд долго колебался, в волнении расхаживая по палубе и то и дело спрашивая марсовых о ходе боя. Наконец, не вытерпев, он сам залез на марсовую площадку и с особым тщанием осмотрел ход боя. Увиденное ему не понравилось…

— Прикажите подать сигнал к отступлению, — наконец произнёс он. — Я дам Катберту право самому выбрать, что ему делать. Если он решит отступать — у него будет оправдание. Если же по обстоятельствам боя он решит продолжить битву, то всегда сможет сказать, что из-за этого чёртова дыма он не увидел сигнала!

Итак, Паркер приказал Коллингвуду отойти, но сэр Катберт уже был связан боем, а отходить, прорвавшись через строй датских линейных кораблей, пришлось бы точно так же, — сквозь огонь датского флота и батарей. Увидев сигнал Паркера, контр-адмирал оказался в растерянности. Любое решение было невыгодно, да что там — вернее всего, оно оказалось бы гибельно!

— Чёрт побери! — воскликнул он. — Сэр Хайд принял прекрасное, просто гениальное решение — теперь он сможет обвинить меня в том, что мы не победили, в случае, если я отойду, и в том, что я не исполнил приказа, если останусь! Этот сукин сын просто умыл руки!

— И что же вы решили, сэр? — спросил того лейтенант Дриммел, прикрывавший лицо носовым платком — в щёку ему вонзилась острая щепка.

— Пока останемся. А там посмотрим! — оглянувшись на датскую линию, процедил Коллингвуд. Затем он достал свою пенковую трубку, наполовину жёлтого, наполовину оранжево-янтарного цвета, не торопясь набил её виргинским табаком, и закурил.

«Если до конца трубки наш успех не определится, мы начнём отступление» — загадал он.

Переломным оказался период с 13:30 до 14:00. Часть датских кораблей получила сильные повреждения, на некоторых закончились порох и ядра. Затонул 70-пушечный «Ниборг», горели «Хольштейн», «Даннеборг», «Зееланд». «Индфьодсреттен» поднял было белый флаг, но его прикрыл «Трекронер», и после смены капитана корабль продолжил стрельбу. Часть датских плавучих батарей и прамов, имевших более скромное вооружение, нежели блокшипы и линкоры, была захвачена людьми Коллингвуда. Все они находились в плачевном состоянии.

Но и английской эскадре досталось. И если датчане могли пополнить припасы и возобновить бой, то Коллингвуду этого было сделать просто негде. Два его корабля горели, ещё два получили попадания ниже ватерлинии и теперь опасно кренились на борт. Опасность гибели встала перед английскими моряками в полный рост!

— Простите, сэр, — осторожно произнёс лейтенант Дриммел, — но, совсем уважением, хочу обратить ваше внимание, что, если мы собираемся исполнить приказ адмирала и отступить, то сейчас для этого самое время! Датчане заняты пополнением боеприпасов, а мы укрыты плотной пеленой порохового дыма!

Внимательно оглядев линию датских укреплений, контр-адмирал сделал вывод, что его подчинённый прав; и он дал сигнал об отступлении. «Агамемнон», «Беллона» и «Рассел» остались стоять на мели. «Монарх» из-за резко увеличившейся осадки не смог совершить маневр и был оставлен экипажем. «Айсис» затонул. А трубка давно потухла…

— Да, чёрт побери, — наконец процедил Коллингвуд, — вы абсолютно правы. Я не могу погубить всех этих парней, что так славно сейчас сражаются, защищая честь флота. Поставить сигнал!

Итак, потеряв пять кораблей, англичане вынуждены были отступить от Копенгагена.

На состоявшемся тотчас после боя военном совете амирал Хайд Паркер решал, как ему поступить дальше.

— Мы не можем сейчас покинуть Балтику — объявил он подчинённым. — Прежде всего, корабли Коллингвуда находятся в очень плохом состоянии и требуют ремонта. Во-вторых, неблагоприятный ветер не позволяет нам пройти Зунды в обратном направлении. И в третьих (но не по значимости) — мы не можем вернуться проигравшими! Это совершенно недопустимо! Нам нужно хоть где-нибудь обозначить успех!

— Что вы предлагаете? Идти на Кронштадт? — с иронией спросил контр-адмирал.

— Полагаю, нет. Это опасно — в восточной части Балтики в это время года до сих пор сохраняются большие участки плавучего льда. К тому же мы встретим там те же затруднения, что у Копенгагена — из-за мелководья не все наши корабли смогут атаковать его, а линейные корабли с небольшой осадкой понесли сильные потери. Нет, Кронштадт от нас никуда не убежит. Я предлагаю обратить внимание на шведские владения!

— Но ветер для похода на Ландскрону или Вазу также неблагоприятен как и для выхода из Зундов!

— Да, вы правы, Катберт. Но есть же и Шведская Померания. Я полагаю полезным атаковать Штральзунд! Это слабое место шведов: они давно уже дрожат от мысли, что пруссаки или датчане отнимут её у них. Атака на Штральзунд произведёт в Стокгольме должное впечатление!

«Не добившись успеха под Копенгагеном, вряд ли стоит надеяться на что-то в Стокгольме» — подумал Коллингвуд, имея в виду политические последствия их неудачной атаки.

— Там нет шведских военных судов, — возразил он адмиралу. — Да, мы потопим несколько купцов, обстреляем город. Но что нам это даст? такой эскадрой, как наша, идти на Штральзунд — это как бить кузнечным молотом муху!

— Ваши корабли пока пройдут необходимый ремонт! — распорядился Паркер. — Отправляйтесь в Данциг, там вы найдёте гостеприимство прусских властей и изобилие материалов для починки кораблей. А мы подвергнем обстрелу шведские владения в Померании. Если шведский король не совсем идиот, он поймёт наш намёк!

Глава 10

Несколько месяцев назад началось мощное вторжение французов в Италию. Ранее основные их силы действовали в Германии, на Рейне, где в результате серии компаний войска Моро и Клебера нанесли чувствительные поражения силам Австрийского дома. Венский двор был вынужден просить мира, и после долгих переговоров в Раштадте мир был заключён: по итогу французы получили левый берег Рейна, чего они так долго добивались.

Тем не менее, Директория, похоже, не собиралась останавливаться. Следующей целью стала Папская область и Неаполитанское королевство. Эти небольшие страны уже давно усиленно вооружались на английские субсидии, с очевидным намерением в удобный момент вступить в войну против Франции.

Поначалу Римский двор соблюдал строгий нейтралитет, но, подпав потом под влияние кардиналов Буска и Альбани, стал набирать армию и открыто бросил вызов вызов Франции, призвав в главнокомандующие генерала Провера — французского роялистского эмигранта.

Эти приготовления не скрылись от Директории, всюду имевших своих шпионов. Решив по совету Талейрана нанеси превентивный удар, а заодно утвердиться и в Северной Италии и приблизиться к вожделенному Египту, французы собрали восьмидесяти тысячную армию и обрушили её на Апеннины.

До сих пор французам не удавалось достичь тут успеха. Итальянская армия всегда была пасынком и снабжалась хуже остальных. Не везло ей и с командующими — её возглавляли то престарелый Шерер, то бестолковый Келлерман. А самое главное — все горные перевалы находились в руках пьемонтцев, и преодолеть их лобовой атакой было невозможно.

И вот сюда прибыл молодой генерал Бартелеми Жубер. Несмотря на разочарование от прерванного Ирландского похода, заставившее Жубера подать в отставку, он вновь встал под знамёна Директории, едва услышав о грядущей Итальянской компании. Наведя первым делом порядок в тыловом обеспечении армии (в процессе которого армейская гильотина, увы, не осталась неиспользованной)он разработал план вторжения в Италию. На последовавшем тотчас же военном совете было найдено решение проблемы горных проходов: Жубер решил пройти в Ломбардию узкой прибрежной полосой, через владения Генуэзской республики. Такие идеи существовали и до него, но ранее предприятие это было сочтено невозможным, поскольку на узкой прибрежной дороге вся армия оказалась бы под обстрелом английской Средиземноморской эскадры. Но теперь англичане покинули Средиземное море, и путь был чист. Разумеется, при вторжении через территорию нейтрального государства нужно было либо объявить войну самой Генуе, либо устроить в ней революцию и перетянуть из нейтрального лагеря в стан своих союзников. Чистоплюй Жубер не решился на первый вариант, а второй поначалу не сработал: слишком уж сильны были позиции у лигурийской аристократии. Хотя у французов были в Генуе свои агенты влияния, собиравшиеся в клубе «Моранди», где готовилось вооружённое выступление против правящих олигархов, аристократы сумели их переиграть. Они смогли привлечь на свою сторону городскую чернь, портовых рабочих, особенно из цеха угольщиков. С этой целью использовали религию: исповедальни, амвоны, проповеди на улицах и перекрестках, чудеса, святое причастие и даже сорокачасовые молебствия, чтобы умолить бога «отвратить от республики угрожающую ей бурю». И когда сторонники демократии попытались выступить с оружием в руках, аристократы выставили против них двадцатитысячную толпу со священниками во главе.

Сторонники Франции были разбиты, нобили торжествовали. Но тут случилось очень удачное для французов происшествие…

В порту Генуи оказались по соседству английский фрегат «Кастор» и французский полакр «Ситуайен». Такое бывает иногда в нейтральных гаванях, где смертельные враги оказываются пришвартованы на одну бочку; в этом случае никаких враждебных действий не допускается, ведь оба противника находятся в акватории третьего государства. Но в этот раз английский капитан повёл себя не по-джентльменски. Тайком зарядив орудия того борта, который был обращён на полакр, он вдруг произвёл ужасающий залп в упор, а затем взял «Ситуайен» на абордаж. Разразился первостатейный скандал; поскольку это недружественной действие произошло на территории Генуи, французы объявили Лигурийской республике войну и вторглись на её территорию.

Едва французы вступили во владения республики, как их разбитые сторонники зашевелились, ожидая действенной помощи своего могущественного соседа. Вскоре игра была сделана: в Геную вступили французские драгуны, поддержавшие местных «якобинцев», и вскоре здесь установилось демократическое профранцузское правительство.

Тоскана, увидев перед своими воротами огромную французскую армию, тотчас же поспешила заключить с Директорией договор. Королевство Сардиния, Модена и Парма последовали её примеру. Флоренция и Лукка заявили о нейтралитете. Теперь перед войсками Жубера встала Папская область. На этой, насквозь клерикализированной территории, французам не приходилось надеяться на местных сторонников: их попросту не было в Папском государстве.

Сами же правители Папской области, не имея надёжной армии, сделали ставку на то, в чём они всегда были сильны: на промывку мозгов. В городахцентральной Италии началась натуральная религиозная истерия; была провозглашена священная война против «якобинских безбожников, слуг диавола и Антихриста», и набат не переставал гудеть целые три дня. Низшие классы местного населения — крестьянство и те, кого в Италии называли «лаццарони* — был доведен до исступления и неистовства. Сорокачасовые молебствия, общенародные процессии на площадях городов и селений, грамоты об отпущении грехов, даже рукотворные 'чудеса» — все было пущено в ход. Повсюду были иконы мучеников, которые кровоточили, и плачущие статуи мадонн. Все предвещало пожар, готовый испепелить эту чудесную провинцию. Один из стопов папского правительства, кардинал Буска, обещал французскому посланнику партизанскую войну: «Мы сделаем Вандею из Романьи, из Лигурийских горных твердынь, из Италии».

Тем временем силы французов сильно уменьшились в размерах: из восьмидесяти тысяч первоначального войска пришлось выделить значительные силы на оккупацию Северной Италии. Сорокатысячная французская армия под общим командованием генералов Жубера и Лагарпа (швейцарца, родного брата моего воспитателя) подошла к Кастель-Болоньезе; перед ней по правому берегу Сенио стояла на позиции армия папы, обороняя мостовую переправу. Это войско состояло из 6000–7000 солдат и крестьян, собранных по тревоге, и под влиянием фанатичных проповедников добровольно пришедших защищать Святой престол. У папистов было восемь пушек, державших переправу под прицелом; лобовой штурм обещал кровопролитие.

Французы заняли позицию напротив, и 3 июня, в 2 часа утра, молодой генерал Ланн, командующий авангардом маленькой французской армии, поднялся вверх по р. Сенио на полтора лье, на рассвете переправился вброд и построился в боевой порядок на тылах папской армии, отрезав ей дорогу на Фаэнца. Ланн, поддерживаемый батареей и прикрываемый тучей стрелков, перешел по мосту сомкнутой колонной. Бой не продолжался и часа — вооруженная толпа, гордо называвшая себя Армия Рима и Святого престола, обратилась в бегство. Артиллерия, обозы, папские хоругви — все было захвачено французами. Паписты потеряли от 400 или 500 человек, и в их числе — несколько монахов, погибших с распятием в руках. Почти все регулярные войска были захвачены в плен, их военачальник — кардинал-генерал — позорно бежал в Рим. Со стороны закалённых восемью годами непрерывных боёв французских войск потери были незначительны.

В тот же день войска Жубера подошли к Фаэнца. Ворота были заперты, гудел набат, на валах стояло несколько пушек, а взбесившийся народ руганью провоцировал победителей и нагло отвечал на требование открыть ворота. Французы, не церемонясь, сорвали ворота с петель и в боевом порядке вошли в город.

Между тем, несмотря на присутствие армии, народ толпами спешил припасть к ногам одной Мадонны, плакавшей большими слезами. Нашлись благоразумные граждане, давшие знать об этом. Туда был послан Монж. Он сообщил, что Мадонна действительно плачет. Жубер приказал доставить эту икону ему в главную квартиру и осмотрел. Разумеется, это оказался фокус, искусно производимый при помощи обыкновенного стакана воды и трубочки, искусно выведенной через доску. На следующий день Мадонна была снова поставлена в церкви, но без стакана: она больше не плакала. Капеллан, виновник этой мошеннической проделки, был арестован.

Такие случаи были не единичны, а наоборот, носили массовый характер. Но, несмотря на все эти поповские выверты, сделать из Италии Вандею папистам не удалось. Итальянцы, стремительно воспламенившиеся на борьбу с безбожными французами, так же скоро и успокоились под влиянием «пятой колонны» из местных республиканцев.

Тем временем авангард французской армии перевалил через Апеннины и вступил в Папскую область: 13 февраля французы были в Толентино, то есть в трех переходах от Рима. После короткой рекогносцировки Жубер готов был наступать, но тут в Толентино прибыли папские послы — кардинал Маттеи, монсиньор Галеппи, герцог Браски и маркиз Массини. Они долго и многословно оправдывались, но молодой французский командующий был неумолим: Римский двор был виновен, а значит, его следовало наказать, лишив завоеванных у него провинций или же получив равноценную контрибуцию. Три легатства, герцогство Урбино, округ Анкона, провинции Мачерета и Перуджа были завоеваны. После определения таким образом базы переговоров заключение мира потребовало лишь краткой пятидневной дискуссии. Галеппи, твердивший сначала о полном расстройстве папских финансов, тут же нашел средства, когда пришлось выкупать провинции или уменьшать число тех, которые уступались папой. Договор был подписан в монастыре, где обосновалась главная квартира.

Генерал Жубер долго настаивал, чтобы Римский двор упразднил инквизицию. Ему стали доказывать, что инквизиция стала не тем, чем она была прежде, что ныне она является больше полицейским трибуналом, чем судом по религиозным делам, что аутодафе больше не существует. В конце концов Жубер снял это условие, и соглашение было подписано. Французы в итоге удовольствовались легатствами Болонья, Феррара и Романья и правом держать гарнизон в Анконе.

Но впереди у Жубера оставалось ещё одно враждебное французам итальянское государство: Неаполитанское королевство.

Неаполитанский двор, формально возглавляемой королём, фактически находился под руководством королевы: женщины умной, энергичной, склонной к лесбийской любви и крайне неблагоприятно настроенной к Франции. Рассматривая Рим как буфер против французов, королева выступила с заявлением, что она готова двинуть 30 000 человек для защиты папского престола и Рима. Неаполитанские послы при иностранных дворах после получения королевой английских субсидий стали вести враждебно и нагло по отношению к французам.

Между тем неаполитанская армия была самая худшая из армий Италии. Английские субсидии лишь немного помогли итальянцам. При приближении Жубера неаполитанский король выставил армию в 100 000 человек, из которых около 40 тысяч удерживали проходы и крепости. На территорию Папской области, таким образом, он вступил с 60 000 человек, из которых десятую часть составляла кавалерия. По странному совпадению, почти весь командный состав неаполитанской армии составляли австрийские генералы — Макк**, Де Сакс и Давидович.

Французская армия под командованием генералов Жубера, Лагарпа и Макдональда состояла из 25 000—26 000 бойцов, из которых было 8000 поляков, цизальпинцев и романцев. Она была разделена на три дивизии. Правая, численностью в 12 000 человек, под командованием генерала Макдональда, занимала Террачину, Рим и Тиволи. Центральная, в 6000 человек, под командованием генерала Лагарпа, занимала Терни, и, наконец, левая, в числе 8000 человек, находилась на побережье Адриатического моря.

Неаполитанский король вошёл в Папскую область, пренебрегая объявлением войны и даже не отозвав своего посла в Париже. Вступив в Рим, он обнародовал манифест, в котором заявлял, что начал войну с Французской республикой, потому что она угрожает существованию его трона. Генерал Макк предложил генералу Жуберу покинуть владения папы и все его крепости, потому что неаполитанский король желает занять их и не признает французской оккупации. Получив это предложение, Жубер понял, что перед ним возникла новая угроза, и тотчас же приказал усилить оборону, создав вспомогательный корпус из римских волонтеров.

Между тем Неаполитанская армия начала кампанию, действуя сразу по трем направлениям: вдоль Адриатического моря, в центре и вдоль Средиземного моря. Генерал-лейтенант Давидович с 15 000 неаполитанцев и 24 пушками двинулся на Асколи, переправился через Тронто и занял город Фермо. Его французский визави, генерал Жубер, отошел на узкую, но быструю и трудную для переправы реку Мачерата, где соединился с бригадами генералов Рюска и Моннье и, собрав таким образом под своим началом 7000 человек, перешел в наступление. Битва с неаполитанцами произошла у города Фермо и кончилась для них разгромом. Жубер захватил 600 пленных и всю артиллерию.

Генерал Макк, действовавший в центре с 9000 человек и восемью пушками, двинулся из Акви и Чивита-Дукале на Терни, где атаковал дивизию Лагарпа, имевшую в своем составе только 3000 французов. Однако храбрость восполнила недостаток в численности; неаполитанцы были отражены, оставили на поле боя 600 убитых, 400 пленных, шесть пушек, знамена и в беспорядке отступили на Чивита-Дукале.

Сам неаполитанский король с 36 000 человек тем временем двинулся на Рим. Обладая заметным численным превосходством, он окружил маленький французский гарнизон в замке св. Ангела и совершил свое торжественное вступление в Рим. Макдональд разумно рассудил, что так как противник находился в окрестностях Терни, позицию у Рима удерживать невозможно. Он ее очистил, оставив 800—900 человек в замке св. Ангела, и расположил свою главную квартиру в Терни.

После четырех — пяти дней, проведенных в Риме, король двинулся вперед по обоим берегам Тибра, имея главные силы на правом берегу, потому что он хотел отрезать французскую армию, лишить ее всяких коммуникаций, окружить и взять в плен. Правый корпус должен был пересечь шоссе, ведущее из Анконы в Мачерата; центральному корпусу надлежало, расположившись в Терни, пересечь дорогу, ведущую из Ареццо в Фано; и, наконец, основные силы должны были перерезать флорентийское шоссе. 7000 неаполитанцев, высадившихся в Ливорно, должны были двинуться ему навстречу. Во исполнение этого плана он перенес свою главную квартиру в Баккано и приказал кавалеру де Сакс, командовавшему дивизией в 9000 человек, отбросить французские авангарды с правого берега Тибра и перехватить сиенскую дорогу. С этими целями он должен был двинуться по левому берегу Тибра и прервать сообщение между Чивита-Кастеллана и Терни. В Чивита-Кастеллана между тем находился Макдональд с резервом. Он выставил три авангарда на трех дорогах, выходивших к Риму, а именно: генерала Княжевича с 2000 человек — на сиенском шоссе, около Рончильоне, на позиции у Фаллари; генерала Келлермана с 1800 человек — на центральном шоссе, у небольшого городка Непи; полковника Лаюра с 900 человек — на шоссе, идущем вдоль Тибра. Кавалер де Сакс атаковал одновременно эти три авангарда, повсюду был отражен и отступил к резерву, потеряв треть своих людей. В продолжение этого времени фланговые корпуса армии короля двигались к своей цели, стремясь перерезать коммуникации французов. Тем временем Макк, присоединив к себе дивизию кавалера де Сакс, решил переправиться через Тибр для поддержки армии, возглавляемой неаполитанским королём. Он приказал навести мост через Тибр и расположиться в Канталупо. Однако Макдональд решил контратаковать, чтобы восстановить сообщение с главной квартирой. Французы атаковали дивизию де Сакса, окружили ее и заставили сложить оружие в полном составе. Она вся целиком сдалась в плен, хотя в ней оставалось еще 6500 человек, восемь пушек и 15 знамен. Одновременно Жубер и Лагарп, расправившиеся со своими противниками, спешили на помощь Макдональду, с трудом державшему фронт перед превосходящими силами неаполитанцев.

После этих боёв из 32 000 человек, с которыми король выступил из этой столицы, у него оставалось в строю не больше 20 000. Корпуса, действовавшие вдоль Адриатического моря и на центральном участке, также понесли большие потери. Армия была совершенно деморализована. Между тем к французам ежедневно прибывали подкрепления. Приняв ов внимание все эти обстоятельства, король по совету генерала Макка решил отступать; Макдональд начал его преследовать.

Неаполитанцы оставили Рим; французский гарнизон вышел из замка св. Ангела и вступил в город, вновь овладев им. Авангард наступающих французов встретился с колоннами кавалера де Сакс, уходивших из города по Римскому мосту. Неаполитанцы были атакованы, разбиты и отброшены; их рассеяли, захватив пушки и 1200 пленных. Среди итальянцев началась паника. Граф Роже-де-Дама, генерал неаполитанской службы, собрал беглецов и двинулся на Витербо, где в войсках вспыхнул мятеж. Келлерман бросился за ним, догнал в Монтальто и разбил, а затем блокировал Витербо, который сдался несколько дней спустя.

Всего в боях у Терни, Фермо, Чивита-Кастеллана, Отриколи, Кальви, Канталупо, Сторта неаполитанцы потеряли 25 000 человек, из коих 10 000 — пленными, 15 000 убитыми, ранеными и дезертирами, а также 80 пушек и много знамен. Макк смог собрать свою армию только за р. Вольтурно. Ему удалось в последних числах декабря сосредоточить там 20 000 человек из 45 000, составлявших его центр и левый фланг. С прибытием подкреплений из Неаполя он занял позицию, опираясь левым флангом на крепость Капую и правым на Казерте.

Французская армия, хотя и захваченная врасплох и наполовину меньшая по численности, потеряла мало людей и отличалась прекрасным боевым духом. Освободив район города Рим от неаполитанской армии, Жубер продолжал развивать успех и двинулся на Неаполь. При его приближении ретраншементы, которые Макк возвел для обороны этой реки, были брошены неаполитанцами вместе с припасами и орудиями. Не встретив никакого сопротивления, Жубер прибыл в Сан-Джермано, прорвавшись, таким образом. на неаполитанскую территорию.

Со стоянки в Казерте, где он прикрывал столицу, Макк прислал своего адъютанта с просьбой о перемирии. В этом ему было отказано. Однако успешное наступление французов прервалось вспыхнувшим крестьянским восстанием. Поднялось все население гарильянской долины и Апеннин. Восставшие овладели Гарильянским мостом, уничтожили обоз одной из французских дивизий, перерезали большое число отставших солдат. Высланные на их усмирение два батальона, не добившись успеха, были оттеснены. Сама главная квартира французской армии, подвергшаяся нападению толпы этих крестьян, едва не была захвачена и чудом спаслась благодаря доблести двух батальонов 97-й полубригады. Все коммуникации французов были перехвачены восставшими. Бои разрастались с каждым днем благодаря удачным для повстанцев стычкам. Тем временем Макк снова предложил перемирие. Оно было принято и подписано 25 января 1799 г. Капуя передавалась французам, занявшим все королевство, кроме Неаполя и его окрестностей. Король обязался немедленно уплатить 10 миллионов на содержание армии и закрыть свои порты для англичан. Этого известия и наступления нескольких батальонов было достаточно, чтобы рассеять мятежников и вернуть их в свои общины.

При приближении французов король покинул Неаполь и удалился на Сицилию, оставив управление королевством в руках князя Пиньятелли. Население этого большого города было охвачено брожением; не доверяя солдатам, толпы лаццарони ворвались в арсенал и разобрали оружие, чтобы защищать столицу. 16 января они выбрали князя Молинтерно своим главным начальником и овладели фортом Сент-Эльм. Все действия сопровождались криками: «Да здравствует св. Януарий, да здравствует Иисус Христос, да здравствует король Фердинанд!» Живущих в городе французов избивали на улицах; несколько домов было разграблено. Между тем, дворянство и богатая буржуазия, которым открыто угрожали за приверженность к французам, посмотрев на разгул фанатиков и черни, начала втайне переписывавшимся с французским главнокомандующим. 22-го армия приблизилась к городу. 23-го патриоты, во главе которых находился князь Молинтерно, ставший уже подозрительным для лаццарони, овладели фортом Сент-Эльм. Французы вошли в Неаполь. Многочисленная партия республиканцев подняла голову, а настроения среди лаццарони изменились. 24 января главнокомандующим было составлено временное правительство из 21 «патриота». Немного спустя была провозглашена Партенопейская республика, подконтрольная французам, и поход на юг Италии закончился.

Директория не утвердила соглашения от 10 января. Это, а также административные соображения побудили ее отозвать Жубера и вверить командование Итальянской армией генералу Макдональду. Австриец Макк, которого неаполитанцы успели возненавидеть, был взят в плен и отправлен в Париж.

Жубер собрался вернуться в Париж. Однако дорогой ему оставалось решить ещё и проблему Венеции. Венецианцы всегда проводили двуличную политику, втайне помогая врагам Франции; пришло время дать за это ответ. И Жубер явился в Венецию 18 февраля в сопровождении двух полубригад и кавалерийского полка.

Французский посланник представил его сенату. Сенаторы униженно оправдывались, предлагая французам все возмещения, какие они пожелают. Эмиссары Сената пытались подкупать всех, от кого хоть что-то зависит. Но все оказалось бесполезным. Они не знали, что по плану Директории эта республика должна была быть передана австрийцам в виде «компенсации» за те приобретения, которые сама Франция сделала на Апеннинах.

Пытаясь спасти свою независимость, венецианский сенат отправлял курьера за курьером в Париж, предоставив крупные суммы в распоряжение своего посланника в надежде склонить на свою сторону вожаков Директории. И действительно, венецианскому посланнику, раздавшему переводных векселей на 10 миллионов франков, удалось добиться приказаний, которых он просил. Однако Жубер сумел расстроить эту интригу: у него в руках оказался список тех, кому были розданы деньги в Париже. Он аннулировал все своей властью.

Вслед за этим последовал ультиматум венецианским властям, безоговорочно принятый ими. Большой совет аристократии сложил с себя обязанности и передал верховную власть муниципалитету. Власть аристократии была навсегда уничтожена. Провозгласили вновь демократическую конституцию 1200 г. Во главе города встал некий Винченцо Дандоло, химик, врач и агроном, человек энергичный, горячий энтузиаст свободы, и при этом вполне честный (что было страшной редкостью в Венеции того времени).

Таким образом, гордые фамилии венецианской олигархии, пали, не оказав никакого сопротивления. Тщетно в охватившем их унынии просили они помощи у Венского двора: у него были свои виды. В Венеции начали хозяйничать французы. Венецианский военно-морской флот состоял из двенадцати 64-пушечных кораблей и стольких же фрегатов и корветов; их снарядили и отправили в Тулон.

Вскоре открылись переговоры. Желая получить контроль над основной частью Италии, Директория предложила Вене следующие условия: уступка польских провинций в пользу воссоздаваемой Польской республики, уступка Ломбардии с созданием на её основе Цизальпинской Республики. Взамен австрийцы получают Венецию и все её владения на Балканах. Разумеется, Австрия не согласилась за просто так уступить богатейшую свою провинцию, и между двумя державами вспыхнула новая война…

* лаццарони — пролетарии, бедняки.

** Макк — тот самый, что в РИ сдался Бонапарту под Ульмом.

Глава 11

Ещё два года назад, осматривая императорские резиденции, я решил, что в Пелле, недостроенном загородном поместье Екатерины, будет устроен мощный научный центр, нечто вроде «Сколково» или «Силиконовой долины».

Напомню, «Пелла» — поместье на берегу Невы, в тридцати верстах на юго-восток от Петербурга. Когда-то моей державной бабушке очень понравилась эта местность, и она поручила архитектору Старову возвести здесь огромный дворцовый комплекс. Видимо, денег на этот проект не жалели, и вскоре было возведено семь больших корпусов, пять из которых были частично отделаны. Говорят, здесь, в домовой церкви, состоялось венчание Екатерины и Потёмкина. Но затем началась сначала русско-турецкая, а за нею — и русско-шведская война, и деньги резко закончились. А затем, видимо, Екатерина охладела к тому проекту, и вплоть до её смерти всё стояло в недостроенном виде. Став императором, Павел забрал все стройматериалы на Михайловский замок, а наличные корпуса использовал под казармы. Затем во время войны всё было разрушено, поэтому-то Царское Село и Петергоф известны и знамениты, а Пелла канула в безвестность.

Придя к власти, я тоже какое-то время рассматривал Пеллу как потенциальный военный городок, но затем решил, что наука важнее. Поначалу я думал, что с преобразованием несостоявшегося дворца в научный центр особых проблем не будет. Ведь всё уже практически готово, осталось довести это до ума: добавить удобства — канализацию, ватерклозеты, горячую и холодную воду, водяное отопление — и можно уже запускать учёных.

На самом деле всё оказалось сложнее. Это поместье всё-таки далековато от Петербурга, поэтому пришлось строить в нём ещё и жилые корпуса. Кроме того, ряд зданий требовал сильной перестройки под нужды науки — вытяжные шкафы, мощная вентиляция, и многое другое.

Поскольку одним из физических явлений, изучаемых здесь, должно было стать электричество, понадобились источники для его генерации. Тут нам повезло — рядом с Пеллой находились так называемые Ивановские пороги, где скорость течения Невы наивысшая. Здесь установили большое водяное колесо, приводимое в действие силой реки. От колеса запустили генератор для выработки тока, а также подали вращающиеся валы на несколько лабораторий — там испытывали модели генераторов, станков, и разное оборудование — и опытную мастерскую, где по заказам учёных изготавливали разные необходимые им для опытов штуки.

Главный корпус, на первом этаже которого имелся огромный танцевальный зал, был переименован в Конгресс-центр, и оборудован для научных конференций. Поначалу, правда, встал вопрос — где размещать многочисленных гостей? Пришлось спешно построить гостиницу; кроме того, подсуетились питерские купцы, отстроившие напротив Пеллы, на правом берегу, многочисленные дачи. Летом в них вполне могли жить и учёные, приехавшие в Пеллу на конференцию или на стажировку.

Денег всё это стоило, конечно, немало. Строительство — вообще, затратная вещь, а содержание ученых и лабораторий — просто сказочно дорого! Впрочем, дороговизна эта относительная: ещё в начале царствования Екатерины бюджет Академии наук составляя считанные тысячи рублей, и тратился в основном на премии за научные труды и переводы.

Но, несмотря на все трудности, к этому году всё было уже более-менее готово. Поэтому летом, в июле (а лето у нас — только июль и есть), мною была запланирована большая международная научная конференция, посвящённая сразу множеству разнообразнейших тем. В числе обсуждаемых вопросов включены:

— применение метрической системы к геологическим и астрономическим измерениям;

— общемировой переход на метрическую систему (докладчики в основном — разумеется, французы),

— явление электрической дуги и её практическое применение, (доклад аспирантов лаборатории Василия Петрова и, разумеется, его лично),

— классификация элементов неорганической химии (мои потуги скосплеить периодическую таблицу Менделеева),

— сообщение о происхождении видов (теория эволюции);

— доклад о языке научных исследований (для облегчения международного общения я решил предложить разработать новый язык международного общения. От архаичной латыни надо уходить),

— доклад об общих началах термодинамики (исследование свойств пара, опровержение теории флогистона и теплорода),

А также доклады по теории сопротивления материалов, о природе электричества, по порошковой металлургии, об электрохимическом получении новых металлов и многое другое…

Также будут два грандиозных медицинских доклада — о природе инфекционных заболеваний и о соблюдении санитарных правил. Вообще медицинские науки должны изучаться не в Пелле: все медико-биологические исследования теперь будут проводиться на Каменном острове в Петербурге. Каменноостровский дворец после известных событий никак уже не сможет более служить императорской резиденцией, и я отдал его (а с ним — и весь остров) под медицину и биологию. Теперь там будет создан грандиозный медицинский центр, туда же будет перенесён Главный Военный и Морской госпиталь. Здесь же будет устроена система новейших научно-медицинских учреждений: Военно-медицинская академия, Санкт-Петербургский медицинский институт, и, самое главное — Международный Институт Микробиологии и Императорский институт экспериментальной медицины. Однако на Каменном острове пока ещё нет даже фундаментов названных зданий, поэтому доклады будут прочитаны в том же конференц-зале Пеллы.

О предстоящей конференции было широко оповещено во всех европейских газетах, и в начале лета, несмотря на идущие на Балтике боевые действия, учёные всего мира начали съезжаться в Санкт-Петербург. Их оказалось намного больше, чем я предполагал — более пятисот человек, считая с жёнами, детьми и сопровождающими лицами. Возникла проблема: в Пелле было готово только 80 квартир, из которых 38 уже занято учёными-резидентами.

Часть гостей удалось разместить на окружающих Пеллу дачах. Но всё равно больше половины их не получили места для жилья. И что делать?

Пришлось аврально придумывать, как не ударить в грязь лицом. Провели срочное совещание и, прежде всего, вспомнили про такую интересную вещь, как разборные здания. Мы к этому времени сделали в интересах армии несколько экспериментальных быстровозводимых госпитальных строений Стены представляли собой двухслойные щиты, заполненные посередине паклей. Крыша — такие же щиты, обтянутые толем — толстой бумагой, просмолённой каменноугольным дёгтем. Всё это возводилось в течении двух-трёх дней, и было незаменимо для развертывания больших госпиталей во время военной компании. В Петербурге на складах таких хранилось восемь штук — каждый на сто пятьдесят коек. В каждом из них просторно и с комфортом можно было разместить двенадцать семей. Пять госпиталей отправили в действующую армию, но три остались в резерве. Приказали пустить их в дело, установив в Пелле на берегу Невы, но этого всё равно не хватало!

Затем вспомнили про плавучие казармы. У Балтийского флота было много блокшивов, где что-то складировали или проживали моряки. Конечно, не все они годились для размещения «чистой публики», и не каждый блокшив из-за осадки мог пройти по Неве. Но всё же удалось набрать ещё добрую сотню коек. На плавучих казармах, конечно, разместили тех, кто приехал без семьи.

Данные обстоятельства заставили меня, посыпая голову пеплом, ещё раз задуматься о причинах вековечного российского бардака. Ведь я, приступая к управлению государством, верил, что всё пойдёт теперь по иному. Но очень скоро я понял, что причина возникших затруднений — в нашем нетерпеливом желании настичь ускользающий поезд цивилизации, успеть сказать своё слово, донести до мира свою истину… В общем, года три-четыре можно было бы подождать, построить все необходимые здания, и уж тогда вволю баловаться конгрессами и симпозиумами; но всё это время добрая часть европейской науки будет стоять в тупике или блуждать впотьмах, не видя правильного пути, а сотни тысяч людей умрут от антисанитарии и заразных заболеваний. Стоит ли оно того, чтобы пара сотен учёных провели на конференции время с комфортом? Думаю, нет. Раз у нас есть что показать миру — надо это сделать, и нечего тут тянуть кота за всякие места! Наш народ как никто иной умеет видеть главное, отмахиваясь от всего второстепенного; этим, кстати, мы сильно отличаемся от немцев, с маниакальным упорством пытающихся предусмотреть и утрясти решительно все мелочи — важные или неважные. В результате они думают, как удобнее укрепить лопату на броне «Пантеры», а мы — как вместо тысячи танков в месяц делать 2 тысячи…

Возможно, вы зададитесь вопросом: а зачем вообще всё это надо? На кой чёрт знакомить иностранных учёных их не всегда дружественных нам стран со своими знаниями и технологиями, да ещё и совершенно бесплатно? С точки зрения обычного человека это какая-то глупость — самому давать своим врагам технологии, которые позволят им достичь технологического и военного паритета с российской армией и флотом, а возможно, и вырваться вперёд. Но почему-то я инстинктивно всегда считал, что именно это будет самым правильным; и лишь последние годы я начал осознанно понимать причины, побуждающие меня поступать именно так, а не иначе.

Всё дело в сравнительной маломощности российской науки, а с нею — производственной и образовательной базы. В таких условиях трудно было воспользоваться теми знаниями, которыми я обладал: без общего прогресса всего человечества вряд ли мы бы вытянули даже двигатель внутреннего сгорания. Поэтому я решил, что не только российская наука, но и познания всего мира должны двинуться вперёд как можно быстрее. Конечно же, это означало, что другие страны тоже получат некоторые интересные технологии, в их числе и военные; но было понятно, что рано или поздно и так получат, причём бесплатно — либо украв наши достижения, либо воспроизведя их самостоятельно. Если же мы будем более открыты, то сможет торговать новыми изделиями, знаниями и умениями, обогащаясь и привлекая в страну талантливых учёных со всего мира; завоюем авторитет среди наиболее высокообразованных слоёв мирового сообщества, а, самое главное — сумеем использовать мировое развитие для нашего собственного усиления. Например, хотя знаменитый танк Т-34 появился в СССР, но базировался на американской конструкции У. Кристи, а станки, на которых изготавливали его узлы и агрегаты, в значительной степени были иностранными — немецкий пресс, американские карусельные станки, и так далее… В общем, используя те знания о путях развития промышленности, науки и общества, которыми я обладал, можно было снимать сливки с каждого этапа научного прогресса, точечно выбирая те решения, технологии и образцы, которые дадут нам наилучшие результаты. Когда в небо взмоют самолёты. У всех будут деревянные этажерки, а у нас — стремительный Як-3; когда появятся танки, то вражеским «ромбам» будет противостоять Т-34; а броненосцы враждебной эскадры встретятся с «супердредноутами». Нет нужды быть впереди остальных на три корпуса; для победы достаточно опережать соперников на полшага… Ну и кроме того, я почитал глубоко аморальным сидеть на знаниях, полученных усилиями учёных всего мира, как собака на сене, имея возможность помочь страждущему человечеству и не пошевелив ради этого пальцем.

Ну и «мягкая сила», разумеется. Куда без неё?

* * *

Итак, постепенно ученые всего мира собрались таким образом в Петербурге. Всех участников конференции через газеты и подобные театральным афиши оповестили о необходимости зарегистрироваться в Российской Академии Наук, чтобы власти получили хоть какое-то представление о численности прибывших, а также

Из Петербурга учёных организованно повезли в Пеллу по Неве на пароходах. Ранним утром 4-го июля 1799 года на свежеуложенной гранитной Английской набережной собралась целая толпа прилично одетых благородных господ; многие были с жёнами и даже детьми. Все оживлённо переговаривались на разных языках: среди ученых оказалось много знакомых друг с другом заочно, по переписке или научной полемике.

Вдруг этот галдёж прервал непривычно-резкий свист стравливаемого пара. Дамы и господа, собравшиеся на набережной, с изумлением смотрели, как к ним приближается невиданное судно без вёсел и парусов: приземистое, густо дымящее из сдвоенной высокой трубы, но зато снабжённое огромными мельничными колёсами, ритмично шлепающими по тёмной сине-зелёной глади Невы многочисленными хитро изогнутыми лопатками. Скорость кораблика впечатляла — иди он на вёслах, не дал бы и 3-х узлов, а паровой движитель позволял ему развивать более семи!

— Ох, вы посмотрите! О-ла-ла! Тот самый «пароход», о котором так много сейчас разговоров в Гавре! Там очень завидовали крондштадским докерам — ведь они могут передвигать суда по акватории порта паровым буксиром! — сообщил всем господин Сент-Илер, парижанин, прибывший в составе огромной делегации парижской Академии наук.

Приблизившись, судно дало задний ход, чтобы смягчить касание о набережную, и колёса, на несколько секунд остановившись, вдруг начали вращаться в противоположную сторону. Тупой, без форштевня, нос «парохода», оснащённый специальными продолговатыми пухлыми демпферами, ткнулся в такие же смягчающие подкладки на гранитном парапете набережной, и матросы сноровисто начали швартовать корабль носом к берегу.

Посадка происходила тоже весьма необычным путём — с парохода на набережную был перекинут трап с перилами! Дамы и господа с опаской и любопытством перебегали на палубу, оказавшуюся вполне обычной, деревянной; здесь любезный стюард провожал их на отведённые места под огромным тентом. Разноязыкая, многонациональная толпа, оживлёно болтая и ахая, постепенно распределилась по местам в предвкушении предстоящего путешествия.

— Ай! — вскричала какая-то дама, когда дроссель с визгом стравил пар, и пароход окутался белым облаком.

— Отдать концы! Малый назад! — крикнул капитан в импозантном флотском мундире, поднеся ко рту странную штуку с раструбом и механик, выглянувший на мгновение из своей рубки, устроенной прямо возле больших паровых труб, ответил «есть» и скрылся внутри. Могучее тело парохода сотрясла вибрация, и огромные лопасти гребных колёс вспенили воды Невы, вращаясь в противоположном направлении.

Отойдя от набережной, пароход дал «полный вперёд», постепенно разворачиваясь в сторону Малой Невки. Я специально приказал провести гостей мимо строящегося здания Биржи и нового чугунного моста. Впечатления от этого грандиозного сооружения оказались впечатляющими! Биржа возвышалась на своём постаменте на стрелке Малой и Большой Невы; окаймляющая её гранитная колоннада была уже полностью готова, как и отражавшийся в реке чугунный каркас основного здания, наполовину уже остеклённого. Несмотря на строительные леса, контуры Санкт-Петербургской Биржи вырисовались уже окончательно, так что весь масштаб и грациозность замысла полностью раскрывались для стороннего наблюдателя. Грандиозность зрелища вызвала бурю восторгов, особенно среди экспансивных французов.

Миновав биржу, всё ещё окружённую башенными кранами, пароход направился к Малой Невке, где уже возвышались величественные конструкции первого в Петербурге постоянного, не наплавного, моста. Лихтерная баржа как раз привезла очередные пролётные конструкции, и плавучий кран поднимал одну из секций. Это была ювелирная работа: сам кран был на плоту, закреплённый якорем, а рабочие тянули канаты с берега, дружно вращая огромные кабестаны. Главная тонкость заключалась в том. что надо было задать правильное направление тяги, а иначе усилия рабочих могли сдвинуть сам плот с краном в неправильном направлении.

Глава 12

Путешествие продлилось примерно 3 часа. Сначала некоторые пассажиры, особенно — дамы, несколько робели, пугаясь громких и необычных звуков, издаваемых паровою машиною. Но вскоре рассеялись все опасения; удивление и удовольствие заступили их место, и любезные посетительницы под важные разъяснения мужчин с особенным вниманием рассматривали удивительное устроениепарохода.

Наконец пароход подошёл к причалу в Пелле. Выгрузив пассажиров и багаж тем же порядком, участников конференции начали размещать по жилым помещениям. Большинство стоически приняло спартанские условия проживания, однако некоторые наотрез отказались поселиться в Пелле, даже в очень приличных помещениях. Поначалу это ставило в тупик размещающую сторону. Русские попытались приватными путями выяснить, в чём причина такого высокомерия; и что же? Оказалось, что множество учёных специально задирали нос и отказывались от комнат, чтобы их каждый день туда и обратно возили из Петербурга в Пеллу на пароходе! Им понравилось так кататься! Как дети, ей-Богу!

Первый день был посвящён заезду учёных в свои «квартиры», и лишь вечером должно было состояться торжественное открытие конференции.

Ещё на подходе к Конгресс-центру гостей встречало изумительное зрелище; всё здание было искусно подсвечено разноцветными, переливающимися всеми цветами радуги огнями, видимыми несмотря даже на «Белые ночи». В холле конференц-зала гостей встречала дивная музыка: под аккомпанемент небольшого оркестра солировал юный скрипач, чья музыка не могла не привлечь внимания. Что он вытворял со своею скрипкой — это просто необыкновенно! Стоило лишь на минуту прислушаться — и перед глазами вставали то бескрайние южные поля, то веселее дубравы, то заиндевелые пики горных сосен, то продуваемые промозглыми ветрами печальные осенние долины; Никколо Паганини играл «Four seasons» Вивальди. И это была прекраснейшая музыка из всех, что я когда-либо слышал.

В кулуарах учёные разных стран знакомились друг с другом, горячо обсуждая увиденное. Шумная делегация французов была, несомненно, самой представительной и крупной. Жоффруа Сент-Илер, Жан-Батист Ламарк, Жорж Кювье, Арно — и это всё не считая эмигрантов, покинувший Париж во время террора и проживающих теперь в Петербурге — Лавуазье, Лагранжа, Лапласа и Байи.

Из Австрии приехал Алессандро Вольта, уже работавший в Петербурге, но покинувший его из-за личной неприязни, случившейся между ним и нашим учёным Василием Петровым. Господа не поделили некоторые приоритеты в области исследования электрического магнетизма.

Приехали и англичане. Правда, их было сравнительно немного ведь — Россия и Великобритания стояли на пороге войны. И, тем не менее, они были, да ещё какие: Гершель, Волластон, Деви — очень толковые астроном, химик и физик.

Поначалу французы и англичане, как представители давно уже воюющих наций, сторонились друг друга. Однако, выяснив, что именно за джентльмены посетили Пеллу, Пьер-Симон Лаплас первым подошёл к мистеру Гершелю.

— Господа, хоть наши нации и являются сейчас врагами, разрешите засвидетельствовать вам своё глубочайшее почтение! Ведь вы — мистер Гершель, не так ли?

Уильям Гершель вежливо поднялся с места и поклонился, сняв свою круглую шляпу.

— Ваш новый телескоп просто восхитителен! Это настоящий прорыв в исследовании звёздного неба, что подтвердили ваши же блестящие открытия. Планета Уран — самая отдалённая от земли небесное тело, принадлежащее на шей солнечной системе! Спутники Юпитера, спутники Сатурна! — продолжал восхищаться Лаплас.

И постепенно лёд между делегатами разных стран стал таять.

Наконец гости конференции разместились в конференц-зале. Шум разговоров постепенно стихал, и тут вновь зазвучала музыка. Но теперь это был не приторный Вивальди, нет! Нечто дикое, варварское и волнующее донеслось до учёных, чьи нервы и так уже были на пределе. Сначала раздался звук трубы, далёкий и волнующий; затем загремел барабан, будто бы отбивая ритм сердца Всемирного существа, неведомой и загадочной Гайи. И наконец, доведя звук до высочайшего, всеочищающего крещендо, грянули литавры!

Я внимательно смотрел в зал — все сидели, как громом поражённые. Да что говорить — меня самого пробрало до костей! Рихард Штраус, прелюдия к опере «Так говорил Заратустра». Эх, и пришлось же мне помучиться с этим отрывком! И всё из-за того, что смысле музыкальной грамотности я девственно чист. Всё, на что меня хватило — воспроизвести дивную мелодию Штрауса голосом и примерно объяснить, какие инструменты когда вступают. Ну, то есть, почти как в анекдоте — Рабинович напел Карузо.

И лишь долгая работа наших композиторов, в основном — Дмитрия Степановича Бортнянского, помогла мне найти искомую мелодию и с точностью до грана воспроизвести её.

И с последними аккордами я вышел в зал для приветственной речи.

— Дамы и господа! Я — Александр Павлович Романов, император Российской империи, приветствую вас на Первой международной научной конференции. Прежде всего, разрешите поблагодарить вас, не пожалевших времени и средств, дабы прибыть на наш конгресс. Мы познакомим вас с последними достижениями российской науки; надеюсь, они произведут на вас должное впечатление! Вы все знаете, что последние годы Европа погружена в пучину войны. Когда говорят пушки, музы молчат, а наука вместо бескорыстной помощи всему человечеству обращается к низменным мотивам убийства себе подобных. Сегодня мы все собрались здесь для того, чтобы факел знаний, несущий свет человечеству, измученному голодом, болезнями и проявляемой друг к другу жестокостью, не угас, не превратился в горн для выковки нового смертоносного оружия. Нет, здесь, в Пелле, войнам не место! Пусть представители враждующих стран сойдутся тут в мирной научной дискуссии, пусть светоч знаний воссияет высоко и ярко над миром, являя пример будущего для всего человечества!

Я сделал короткую паузу: все присутствующие напряжённо вглядывались в мое лицо, уверен, разделяя мои чувства и мысли. Не ничего более прекрасного, чем оказаться вот так вот, в кругу понимающих тебя единомышленников!

— Я верю, — продолжил я, — что наши встречи станут регулярными. Полагаю, раз в два года — подходящая периодичность, дабы все сочлены нашего научного сообщества (а все учёные друг другу — братья, ибо посветили свои жизни благороднейшему делу служения людям), смогли рассказать друг другу о своих достижениях и успехах. Здесь не будет цензуры, ибо научная мысль свободна, как полёт альбатроса; здесь не будет религиозных, расовых или половых предрассудков. Мусульманин, чернокожий, женщина, — если они посветили себя науке, то все они, прежде всего — суть учёные. Здесь не будет осмеивания и травли, но добросердечие и вежливая заинтересованность даже в тех теориях, что кажутся возмутительными и неверными. Уверен, всё так и будет!

Лица учёных буквально просветлели. Никогда ещё столь высокопоставленные лица не разговаривали с ними подобным образом!

— По моему глубокому убеждению, — продолжил я, — в наш век просвещения покровительство наукам — есть первейший долг государя. Наука способна дать человечеству такие средства, что вознесут его на небывалую ранее высоту, и мудрый правитель, заботящийся о всеобщем благе, не может остаться в стороне от сего благотворного движения. Я знаю, что все вы по сю пору тратите свои личные средства на исследования, научные инструменты и исследовательские поездки. Пора с этим покончить. Довольно полагаться на одних энтузиастов — следует привлечь общество к содействию тем, кто жертвует всем ради прогресса! Предлагаю создать общество, содействующее развитию наук. Его можно назвать «Обществом Афины» — древней богини мудрости. Оно обязательно должно быть интернациональным, дабы шлагбаумы и границы не препятствовали взаимопроникновению знаний. Оставьте свой патриотизм на Родине — наука не должна быть ни национальной, ни партийной. Возможно, именно учёные сумеют показать человечеству путь из тьмы национальных предрассудков и войн к сияющим вершинам прогресса и разума! Будьте открыты, терпимы, тверды, не поддавайтесь флюидам ксенофобии и вражды!

Раздались одобрительные возгласы. Да, идеи научного космополитизма имеют свои перспективы, и это замечательно!

— Пелла — продолжал я — есть храм науки. Здесь вам всегда рады — любому из вас! Каждый учёный может посетить её для исследований, и в его распоряжении будут просторные лаборатории и испытательные залы. Мастерские для фабрикации научных механизмов могут выполнить на заказ любой прибор, потребный в ваших исследованиях, и выслать вам почтой. Кстати, рекомендую на сей счёт воспользоваться обществом «Меркурий» — эта разветвлённая сеть почтовых сообщений способна передавать и корреспонденцию, и посылки с высокой скоростью и по умеренным ценам.

Теперь позвольте вас ознакомить с порядком предстоящей конференции. План конгресса таков: первый день — обзорная экскурсия, заселение в квартиры, дачи и гостиничные номера — всё это уже было сделано. Второй день: утром — научные доклады в конгресс-холле, после обеда — посещение лабораторий, где будут проводиться научные опыты, подтверждающие тематику лекций. Третий день — доклады по гуманитарным наукам, после обеда — лекции и тематические доклады в аудиториях. Четвёртый день — экскурсия в Стрельну, где мы продемонстрируем строительство и работу нашего нового университета. Пятый день — посещение Воронцовского госпиталя, а в дальнейшем — научные дискуссии по произнесённым докладам.

Засим объявляю конференцию открытой!'

Вслед за мною огласили программу докладов и примерное время их произнесения, и все разошлись до утра.

* * *

На следующий день начались указанные в программе доклады. На некоторых я присутствовал, на других — нет. Меня здесь более всего интересовала степень консерватизма научного сообщества, его способности отринуть многовековые, но неверные представления об окружающем мире в пользу нового свежего взгляда.

В истории науки было много совершенно неверных теорий, рано или поздно опровергнутых усилиями мирового учёного сообщества. Но одно такое событие произвело на меня самое сильное впечатление. Как ни странно, но это история с теплородом.

Вплоть до середины 19 века для описания тепловых явлений в физике использовалось понятие некой тепловой субстанции, называемой теплород. Считалось, что в холодных телах теплорода содержится меньше, чем в горячих. При соприкосновении тел разной температуры теплород перетекает от более нагретого тела к менее нагретому телу, в результате чего температура тел выравнивается. На основе этой интерпретации тепловых явлений были получены формулы, хорошо описывающие все известные явления теплового переноса. Большинство ученых того времени придерживалось такой трактовки тепловых явлений, позволявшей хорошо описывать экспериментальные результаты.

Со временем, были проведены опыты, демонстрирующие выделение тепла при трении тел. Результаты этих опытов не могли быть объяснены на основе теории теплорода, но хорошо объяснялись с помощью молекулярно-кинетической теории, основанной на том, что все тела состоят из атомов и молекул, накапливающих или отдающих энергию. Говоря конкретно, один такой случай произошёл, можно сказать, у меня на глазах: В 1798 г. английский учёный Бенджамин Томсон наблюдал за сверлением каналов в оружейных стволах и был поражён выделением большого количества тепловой энергии во время этой работы. Усомнившись в существовании теплорода, Румфорд решил поставить ряд специальных опытов. В одном из них в металлической болванке, помещённой под воду, высверливалось отверстие с помощью тупого сверла, приводимого в движение силой двух лошадей. Спустя два с половиной часа вода закипела. Это категорически противоречило теории теплорода. Из своих опытов он сделал вывод, что никакого теплорода не существует, а причиной выделения энергии стало движение.

И тем не менее, несмотря на столь очевидный пример, множество ученых и дальше отстаивали положения теории теплорода. Доводы противников теории теплорода долгое время попросту игнорировались! Бюрократия и консерватизм в науке оказались сильнее новаторства.

Но доклад Василия Севергина должен был нанести ей смертельный удар.

— Мы провели новый эксперимент, который в корне опровергает теорию теплорода! — пояснил он собравшимся. — Опыт наш состоял в следующем: под колокол воздушного насоса, откуда предварительно был выкачан воздух, помещались два куска льда при температуре 0 °С. Оба куска терлись друг о друга при помощи специального часового механизма. При трении лед таял, причем температура получившейся воды оказывалась на несколько градусов выше 0 °С. С точки зрения теории теплорода этот опыт необъясним, ведь удельная теплоёмкость льда меньше, чем у воды. Невозможно сделать иного вывода, кроме как признать, что такое количество энергии могло появиться только в результате движения!

Тут же поднялся шум и крики.

— Теория теплорода прекрасно работает! Все наши формулы выполнены на её основе! И они постоянно подтверждаются экспериментально! — возмущённо кричали учёные.

Среди этого бардака с места поднялся английских физик Хэмфри Деви и во всеуслышание объявил, что проводил точно такие же опыты и пришёл к совершенно идентичному результату.

— Как ни удивительно, если рассматривать явление вне его связи с окружающим миром, то можно прийти к самому неверному выводу, — хладнокровно пояснил Лепёхин. — скажем, сердце свиньи очень похоже на человеческое, и рассматривая его отдельно, легко ошибиться и признать его за орган нашего соплеменника. Но если вы посмотрите не на одни сердца, а в грудные клетки, то тотчас же отличите человеческие ребра от свиных. С «теплородом» та же проблема: когда мы рассматриваем котелок, кипящий на костре, эта теория и ея формулы кажутся нам применимыми, а вот если мы рассмотрим поршень в цилиндре парового механизма, где к нагреву добавляется ещё и трение, то результат совершенно переменится!

Затем я поставил вопрос на голосование, и незначительным большинством голосов теория флогистона была признана научным сообществом «недостоверной». Новые машина требовали развития теории термодинамики, а «теплород» тянул нас назад, и покончить с ним было крайне важным делом.

* * *

Следующий доклад был посвящен теории эволюции. Произносил его господин Лепёхин, используя, в том числе, результаты опытов и исследований Палласа, предпринятых им на островах Тихого Океана. И она произвела впечатление!

Мосье Сент-Илер с бледным от волнения лицом вслушивался в речь пожилого русского учёного, произносимую на не самом лучшем французском языке. Чёрт, да это же его мысли! Русские продвинулись много дальше там, где сам он остановился на полпути! «Изменчивость», «Наследственность», «Приспособление к природным условиям», «Случайные мутации», «Выживание наиболее приспособленных» — вот оно, законченное учение, разрозненные элементы которого он, Сент-Илер, только лишь начинал продумывать!

Как и ожидалось, доклад вызвал массу возмущений. Кто-то был недоволен «забвением божественных законов», другие приводили вполне научные возражения и доводы.

— Но как же доказать, что изменчивость организмов и вариативность их развития имеют место быть? — ехидно спросил мосье Арно. — Пока этого не сделано, все ваши рассуждения — лишь пустое сотрясание воздуха, бесплодные умствования…

Сент-Илер знал, что доказать то невозможно. Нельзя же устроить наблюдение за жизнью длиной в тысячи, десятки тысяч лет!

— Мы уже занимаемся этим! — спокойно ответил Иван Иванович Лепёхин.

— И каким же, позвольте спросить, способом вы это намерены сделать? — не отставал Арно.

— Очень просто. Вы, должно быть, знаете, что один и тот же сорт горошка приносит и жёлтые, и зелёные горошины, в, казалось бы, хаотичном беспорядке. Но на самом деле это не так: появление плодов разного цвета подчиняется некой закономерности. Изучив её, мы познаем тайны изменчивости, — одного из ведущих, важнейших элементов природной эволюции!

— Но это противоречит христианскому учению! — возмущался протестант Гаугвиц.

— Это не так. Ещё Августин Блаженный говорил, что Господь создал Землю, благословил ее жизнью. А уже все прочее свершилось само, хотя и в рамках его воли. Вы, христианин, будете спорить со святым отцом церкви?

— Это противоречит Библии! Там сказано про творение, что оно состоялось за шесть дней…

— Вы при этом присутствовали? Нет? Тогда как вы можете быть в том уверены, если данные науки говорят о другом? Разве вы не ученый?

А допотопные животные? Ведь это — некие монстры, не попавшие в Ковчег; их существование доказано вашими же находками. Но про них ничего не сказано в Библии — значит ли, что их никогда не существовало?

Гаугвиц на это лишь молчал и яростно вращал глазами.

— Ничто иное, как стремление всякого организма к совершенству движет изменчивостью и приводит к созданию новых видов! Посмотрите на тучных овец, на тонкорунных мериносов, на ангорских коз — сколь далеки они от их диких предков! А как жираф развил свои навыки поедания листьев, обзаведясь длинною шеей! Это животное, как известно, проживает в тех областях Африки, где чахлая трава не даёт достаточной пищи и приходится кормиться листвою. Жирафам приходится постоянно вытягивать шею, чтобы дотянуться до листьев, растущих у них над головой. Поэтому их шеи становятся длиннее, вытягиваются. Муравьеду, чтобы ловить муравьёв в глубине муравейника, приходится постоянно вытягивать язык, и тот становится длинным и тонким!

— С вашей концепцией невозможно согласиться. Животные не имеют понятия о «совершенстве» — они просто пытаются выжить. Тот же жираф, получив длиннющую шею, страдает от её заболеваний, плохо бегает и не может спать иначе как стоя. Кроме того, вы неправы, говоря, что в саванне нет травы — её там достаточно, чтобы прокормить огромные стада антилоп. Просто жираф, очевидно, начал проигрывать эволюционную борьбу с другими видами за пастбища, и вынужден был специализировать своё продовольствование на листьях деревьев. Если орган часто упражняется, он развивается. Если орган не упражняется, он постепенно отмирает. Например, кроту под землёй глаза только мешают, и они постепенно исчезают. Всё это происходит медленно: как говорил великий Лейбниц, «природа не делает скачков»…

Жорж Леопольд Кювье, однако же, с этим был совершенно не согласен.

— Совсем нет! Иной раз изменения происходят быстро и драматически. Я много лет уже занимаюсь палеонтологией, изучал вымершие виды, и не нашёл никаких переходных форма. Нет, один вид сменяет другой резко, а не постепенно! Происходит катастрофа, извержение вулкана, падение кометы, потоп или нечто подобное, и все живое просто исчезает. Все ранее сложившиеся виды погибают, а на их место встают новые. И вот я вижу новый геологический пласт с совершенно новыми видами животных или даже растений! Катастрофа несёт миру обновление — после неё новый вид покоряет землю!

Но Лепёхин решительно не желал уступать оппоненту:

— Вы конечно правильно делаете, что ссылаетесь на окаменелости в качестве доказательств своей теории. Да, окаменелости прекрасно демонстрируют эволюцию всего живого, поскольку между разными слоями лежат иной раз всего лишь десятки дюймов породы, но при этом — миллионы лет. Можно принять и теорию катастроф — их немало было на земле, и исследование отложений ракушечника и известняка прекрасно это демонстрирует. Но ваша теория совершенно не объясняет, а откуда после катастрофы появляются новые виды? Бог вновь совершает акт творения? Наверное, нет — по крайней мере, в Библии такого не найдёшь. Нет, новые виды в это время появляются примерно так, как рассуждает мосье Ламарк — постепенно!

— Отчего же «примерно»? — ехидно спросил Кювье.

— Потому что «стремление к совершенству» не присуще природным организмам. Нет, движущей силой тут выступает конкуренция видов. Бывает, что происходит мутация — не обязательно незначительная, возможно и достаточно серьёзная. И новый вид, возникший таким образом, вытесняет тот вид, что породил его. Если же мутация оказалась неудачной — животное умирает без потомства. Вообще Земля — это гигантское кладбище неудачных проектов…

Наконец, подводя итог спорам, Иван Иванович сообщил:

— Мы готовим кругосветную экспедицию с научными целями. Одна из возлагаемых задач — собрать как можно более доказательств и доводов в пользу теории эволюционного развития видов. Корабль посетить острова Ява и Борнео, Галапагосские острова, Бразилию, Малайю, Батавию, остров Мадагаскар. Часть материала собрана ещё во время наших поездок по территории Российской державы двадцать лет назад, теперь нам надо дополнить те наблюдения общемировыми. Вы можете принять в ней участие, дабы самостоятельно убедиться в правоте эволюционного учения!

Глава 13

Близился год с начала осады Гибралтара. Испанцы продолжали обстрелы, но на общий штурм они не решались. Сильные зимние шторма потопили две из шести испанских бронированных батарей, но остальные продолжали нести службу, постоянно обстреливая гавань и город. Гарнизон испытывал страшные лишения; кольцо осады сжималось всё теснее. Припасы почти закончились, и было введено нормирование продуктов: на день солдату выдавали фунт сухарей и кружку грога. Однако зимой ситуация со снабжением несколько улучшилась. Зимние дожди вновь наполнили пересохшие было водяные цистерны, а испанские канонерки в штормовую зимнюю пору не решались высовывать нос из Альхесироса; и бесстрашные английские шхуны и бриги, пользуясь зимними туманами, то и дело проходили в гавань Гибралтара, привозя осаждённому гарнизону бесценное снаряжение и продовольствие и увозя гражданских и раненых.

Испанцы увлечённо обстреливали разгружающиеся суда, а заодно и пакгаузы на берегу, уничтожая и только что привезённое в Гибралтар продовольствие, и старые запасы негоциантов, застрявшие в осаждённой гавани. Каждый день на складах полыхали пожары: пылали запасы кайенского перца, от дыма которых пожарным казалось, что они вдыхают чистый огонь; бочки с ромом взрывались, как пудовые бомбы; запасы индиго горели ослепительно-синим пламенем; а от горящего чая поднимался тошнотворно-сладкий бурый дым.

Пожары и недостаток снабжения привели зимою к сильному дефициту топлива. Страшный недостаток дров заставлял население выискивать и пускать в камины и печи все остатки дерева. Несколько застрявших в Гибралтаре торговых кораблей были буквально разобраны злоумышленниками на дрова. По каждому такому случаю капитаны, разумеется, приходили жаловаться губернатору; но О’Хара вынужден был смотреть сквозь пальцы на такие инциденты. Никому не хотелось замёрзнуть в ледяном каменном доме, вдруг оказавшись посреди зимы совершенно без дров!

Холодная погода повлекла за собою многочисленные болезни. Солдаты, привыкшие к жаркому климату Вест-Индии и не имевшие тёплой одежды, плохо переносили европейскую зиму. Единственный госпиталь Гибралтара совершенно не справлялся, и раненые находились в ужасном положении.

* * *

Был ранний, ветреный, как это часто бывает на Гибралтаре весною, холодный, но солнечный день. Адъютант Торнтон, из-за ранения осколком камня несколько дней уже ходивший с перевязанной щекой, будто у него болел зуб, без стука ворвался в столовую.

— Губернатор О’Хара! Сэр Чарльз! Тревожные вести!

— Что случилось? — поспешно срывая салфетку и привставая с места, спросил бессменный руководитель осаждённого Гибралтара.

— Прибыл майор Хэмилтон — волнуясь, произнёс Торнтон. — Он имеет к вам срочное сообщение. Очень тревожные новости, сэр!

Роберт Хэмилтон был майором гарнизона, в числе прочего отвечавшим за внутреннюю безопасность.

— Сэр Чарльз! Получены тревожные вести из даунтауна!

О’Хара в ужасе бросился к окнам. Битва с испанцами идёт по всему периметру, и офицеры давно уже привыкли к грохоту взрывов, свисту ядер и постоянному перенапряжению всех сил. Но что вообще может произойти в городе? Там же одни гражданские!

— Что случилось? Пожар? Эпидемия? — судорожно оглядывая окрестные склоны своих небольших, но очень гористых владений, произнёс губернатор.

— Много хуже, сэр! По донесениям наших агентов, в городе возник заговор!

О’Хара почувствовал, как тяжёлый, тёмный страх проникает в его душу, точь-в-точь как холодная вода неумолимо заливает трюмы вылетевшего на скалы судна. Заговор — это то, чего всегда боялся его предшественник, великий Джордж Эллиот; то, отчего сам О’Хара просыпался среди ночи в холодном поту, до смерти пугая при этом очередную любовницу. Подавляющее большинство жителей Гибралтара — бывшие испанцы. Они носят испанские имена, посещают католические церкви, и мечтают вернуться под власть Мадрида.

«И лизать зад мерзавцу Годою — с горечью подумал О’Хара. — И как люди могут быть столь безрассудны? Надо быть полным estúpido, чтобы предпочесть просвещенное и умеренное правление английской короны идиократии Эскориала! Впрочем, где разум, а где — католики!».

— Так, Боб. Давайте по порядку. Что конкретно вам стало известно?

— Вы знаете, что у нас есть осведомители почти во всех тавернах, борделях и кабаках. Уже несколько недель они фиксируют среди испанцев разговоры о скором падении крепости. Не так давно в баре «Белая корова» на Бастионной дороге повздорили испанец, сын содержателя бакалейной лавки, и энсин Виллероби из Шропширского полка. Испашка брызгал слюной, хватался за наваху и орал, что скоро они перережут на Скале всех «гуири»*. Молодца взяли и побеседовали с ним по душам. Он поначалу отказывался говорить, но когда его напоили, как лошадь, проболтался, что состоит в тайном обществе, поставившим себе целью завладеть ночью Северным укреплением, переодевшись в английские мундиры и перерезав всех часовых, и затем пропустить туда испанские войска!

— Боже всемогущий!

Губернатор немедленно собрал военный совет. Прибыли командиры полков бастионов и батарей, кэптены стоящих в бухте кораблей. Пока собирался Совет, выяснились новые подробности: испанцы заготовили несколько десятков английских мундиров, покупая их у пьяниц в кабаках, у санитаров в госпитале, или заказывая у портных, а также устроили на Бастион-роуд несколько тайников с оружием. Всё это выглядело чертовски скверно…

— Что с этим делать, джентльмены? Боюсь, что мы балансируем на краю вулкана: мятежники уже могут догадываться, что заговор раскрыт, и устроят своё выступление в одну из ближайших ночей!

— Удвойте караулы и поставьте дополнительных офицеров для их проверки! Жгите костры на бастионах, чтобы иметь хоть какой-то обзор!

— У нас мало топлива, сэр!

— Ну значит факелы, а не костры… Но освещение должно быть, иначе нас возьмут тепленькими и поднимут на ножи!

— при всём уважении, сэр, — начал Роберт Хемилтон — но в таком режиме войска долго не выдержат. Можем повысить бдительность на несколько дней, ну, может быть, недель; а потом люди устанут и начнут засыпать прямо в караулах!

Сэр Чарльз задумчиво потёр напудренный бритый подбородок.

— Вы правы, Боб. Вы чертовски правы! — Губернатор с грохотом поставил кружку с портером на стол, будто бы подчёркивая своё полное согласие со словами майора. — Поэтому, хотя, видит Бог, я и не хотел применять столь сильные средства, но вынужден пойти на радикальные меры! Наверное, меня на веки вечные заклеймят позором, но другого выхода я не вижу. Господа полковники, для ваших людей есть дело!

* * *

Было тихое раннее утро. Первые розовые лучи солнца едва коснулись песка косы, соединявшей полуостров Гибралтар с Иберийским полуостровом, скользнув по ретрашментам и люнетам, устроенным испанскими войсками, как наблюдавшие за английскими позициями солдаты заметили необычное и массовое движение на противоположной стороне. Тотчас же забили барабаны, заверещали дудки капралов:

— Тревога! Англичане выступают!

Гренадёры полка «Неаполь», с испанской стороны занимавшие позиции на перешейке рядом с осадными батареями, сначала действительно решили, что англичане пошли на них в атаку, и встали в ружьё. Но затем все увидели белые флаги, сюртуки, зонтики, плащи и платья людей, сгибающихся под узлами со своим скарбом. Это были гражданские, изгоняемые с Гибралтара.

Понимая опасность своего положения, «старый петух со Скалы» О’Хара действовал решительно: ночью, при свете факелов, несколько батальонов Шропширского и Хайлендерского полков блокировали узкие длинные улицы города и прошлись по домам, давая жителям лишь четверть часа на сборы. Не успевших в срок безжалостно выкидывали наружу, прикладами выламывая двери, так что к началу дня всё неанглийское население Гибралтара оказалось на «ничейной полосе» между позициями осаждающих и осаждённых, уныло бредущими под весенним дождём навстречу испанской родине.

Операция увенчалась полным успехом. Гибралтар был спасён, к тому же губернатор сбросил с баланса две с половиной тысячи бесполезных едоков, увеличив снабжение гарнизона. Ещё одним весомым бонусом для солдат стало изгнание гибралтарских евреев, которым и солдаты, и матросы успели изрядно задолжать — как и во многих иных городах мира, в Гибралтаре иудеи исполняли роль ростовщиков. К тому же гарнизону досталось немало добротных вещей, которые жители, спешно покидавшие свои дома, не смогли или не успели забрать с собою. Поэтому вечером среди англичан царило веселье: три батальона переселялись из тёмных и сырых галерей в добротные каменные дома обывателей, раскрывали двери подвалов, полных вина, пускали на дрова чьи-то комоды и стулья, заодно подсчитывая, сколько денег они теперь сэкономят, избавившись от жадных кредиторов. Конечно, имели место некоторые отступления от воинской дисциплины, особенно там, где в подвалах кроме вина обнаруживали и агуардьенте**, но «старый петух со Скалы», понимая нужды измученных осадой мужчин, смотрел на это сквозь пальцы. Пожалуй, лишь в одном гарнизон однозначно проиграл — вместе с испанцами пропала и большая часть проституток, которых и так сильно не хватало.

— Могли бы сделать для девочек исключение — бурчали любители развлечений такого рода, — уж совершенно понятно, что сеньориты ни по что не пошли бы на Северное укрепление резать наших артиллеристов навахами!

Но сделать уже ничего было нельзя. Не скажешь же испанцам «верните наших шлюх обратно»!

— Извините, ребята, но, как говорят лягушатники, à la guerre comme à la guerre! — отвечал О’Хара, если кто-то из солдат осмеливался спросить его на этот предмет. — Ваша безопасность для меня важнее всего. Потом мне же спасибо скажете, хотя бы за то, что ваши шиллинги остались целее, а носы не ввалились внутрь!

Конечно, было странно выслушивать нравоучения от такого распутного старого сатира, как сэр Чарльз; но затем пронеслась весть, что в числе изгнанных из города были и четыре испаноязычные любовницы О’Хары, которым «старый петух» не сделал никаких поблажек, и ропот умолк. Злые языки, конечно, шептались, что губернатор просто воспользовался случаем избавиться от надоевших ему и дорого стоивших пассий; ведь в городе осталось еще три женщины, — две испанки и еврейка — пользующиеся его благосклонностью. Но кто будет слушать такую гнусную клевету?

* * *

— Ещё раз утверждаю, Дон Кутуззо, ваш двор не исполнил принятых на себя обязательств!

Годой, «Князь Мира», был недоволен. Его лицо перезрелого вечно пьяного херувима побагровело и буквально тряслось от гнева. А всё потому, что Гибралтар всё ещё оставался у англичан, и несмотря на все усилия и затраты, гарнизон его совершенно не показывал признаков слабости.

— Со всем почтением к Вашему Высочеству, — льстиво улыбнулся Михаил Илларионович, — хочу напомнить, что при обсуждение планов осады я особенно указывал на необходимость активных действий испанского флота. Блиндированные батареи — без сомнений, смертоносное оружие; но их одних было недостаточно для достижения общего успеха. Блокада должна подкрепляться активными действиями канонерок и Армады, перехватывающей английские транспорты уже вдали от Гибралтара! Никто не может гарантировать, что в иные дни его бухту не накроет туман, и под его покровом англичане не проникнут в гавань. В отсутствие видимости наши батареи не могут вести прицельную стрельбу!

— Это понятно — нетерпеливо ответил Годой, — Ну как же получилось так, что две батареи попросту затонули?

— Увы, Ваше Высочество! Они оказались недостаточно надёжно поставлены на якорь. Зимние шторма сорвали их и разбили о прибрежные камни.

— И что вы полагаете с этим делать?

Михаил Илларионович туманно закатил долу единственный глаз.

— Я снёсся со своим правительством и получил на этот счет некоторые указания! Мы могли бы поставить вам ещё шесть плавучих батарей усиленного типа, тридцать шесть канонерских лодок и двести тысяч бомб, показавших себя самым разрушительным оружием. однако это потребует некоторых дополнительных жертв со стороны вашего двора…

— Что именно? — быстро спросил Годой, любуясь цветом прекрасной мадеры в хрустальном бокале, поднесённом им к пламени свечи.

— Общаясь некоторое время с высокопоставленными грандами вашего двора — вкрадчиво начал Кутузов — я не мог не обратить внимание на постоянные жалобы, касающиеся финансового положения вашей великой империи. Мы с вами государственные люди, и прекрасно понимаем, что деньги есть главный нерв, главное топливо любой войны, и от бесперебойного снабжения армии и флота финансовыми средствами зависит очень многое…

— Если вы заново толкуете о сделке по вывозу серебра из Новой Испании, то в этом нет нужды! — твёрдо ответил Годой. — Наш двор вполне удовлетворён опытом нашего сотрудничества в этой сфере. Мы совершенно согласны на доставку нашего серебра на прежних условиях!

— Прекрасно! Но я имел в виду не это. Вашей империи имеется прекрасная провинция Луизиана. Обильная всяческими произведениями природы, она страдает от недонаселённости, отчего приносит вашей великой империи одни убытки, доходящие, как я слышал, до двух с половиной миллионов талеров в год. Мы бы хотели принять эту колонию в аренду на условиях, аналогичных калифорнийским.

Водой поставил бокал на стол и задумчиво начал перебирать роскошные жемчужные чётки.

— Это будет трудно обосновать кортесам… — наконец произнес он. — Такая сделка сразу же вслед за Калифорнией может вызвать недовольство!

— Но мы говорим всего лишь в аренде на определённое время! Вы сэкономите огромные средства на содержание этой убыточной колонии, получите средства для ведения войны, а по окончании срока аренды вернёте её себе в цветущем состоянии!

Князь Мира, поморщившись, продолжал перебирать жемчужины. Заметно было, что процесс этот для него — скорее успокаивающе-медитативный, чем религиозный. Так фавориту проще думалось…

— Вернуть в цветущем состоянии через 35 лет? Извините, дон Кутуззо, но это будет через 35 лет! Ни вы, ни я этого уже не увидим. А вот то, как ваши люди овладевают принадлежащими нам землями — о, это увидит и узнает распоследний захудалой идальго где-нибудь в Эстремадуре! Такой же это будет повод им всем вновь перемыть мне кости!

— Возврат Гибралтара тоже увидят все, и восславят мудрость Вашего Высочества!

— Но вы уверены, что нам удастся добиться падения этой неприступной крепости?

— Определённо! Вы видели, что наше оружие очень эффективно. Я абсолютно уверен в успехе! Если не голод, то жажда должны сломить их!

— И вы можете мне гарантировать, что должный результат будет достигнут? — прямо спросил Мануэль Годой, оставив наконец в покое свои чётки.

— Могу! — твёрдо пообещал Кутузов. — Единственным затруднением может быть, что для облегчения принятия господом англичанам правильного решения сдать крепость нам следует предложить им до окончания войны и ожидания решений мирного конгресса передать её некоей нейтральной стороне… Ну, например, России.

— Всё-то у вас должно быть передано России! И Калифорния, и Луизиана, и даже сам Гибралтар! — со смехом воскликнул Годой.

Фаворит так развеселился, размахивая руками в восторге от собственной шутки, что случайно выронил драгоценные чётки. Описав жемчужно-белую дугу в воздухе слабо освещённой залы, они с тихим костяным стуком исчезли где-то под диваном, на что, впрочем, никто не обратил ровным счётом никакого внимания.

— О да, Ваше Высочество! Едва начав собирать несметные богатства, очень трудно остановиться! — улыбнулся Кутузов.

— Главное чтобы при дележе этих «несметных богатств» мы всегда находили взаимопонимание между собой! — со смехом ответил ему Князь Мира, и высокие переговаривающиеся стороны, придя к полному удовлетворению, подняли бокалы с превосходной малагасийской мадерой.

А через пару часов, убираясь в комнате, Диего Помпоне, старый слуга Годоя, нашёл эту связку жемчуга и припрятал себе, дабы купить приданое для засидевшейся в девках дочери. В общем, день был удачен для всех… кроме гарнизона Гибралтара.

* Гуири — презрительная кличка англичан.

** агуардьенте — испанский самогон.

Глава 14

Приближался заключительный день первой в мире международной научной конференции. Василий Севергин произнёс доклад о получении металлов путём электролиза расплава; английский химик Уильям Хайд Волластон — о порошковой металлургии. Приезд в Пеллу этого господина оказался особенно ценным: Волластон был пионером порошковой металлургии, совершившим уже множество опытов и нашедшим способ получения химически чистой «ковкой платины». Секрет получения этого материала меня особенно интересовал: из платины можно было изготавливать очень качественную посуду для химических опытов, великолепный хирургический инструмент; платина применима как катализатор химических реакций, ну и, разумеется, в ювелирном деле! А у нас на Урале обнаружены весьма значительные её запасы, да и поставки из Колумбии, где платину рассматривают как отходы выплавки серебра, вполне себе перспективны. Однако Волластон категорически отказывался делиться найденными им секретами.

— Если вам нужна «ковкая платина» приносите мне её руду, и я изготовлю вам её в нужном количестве! — вот и всё, что удалось от него добиться. Все наши объяснения о том, что такой подход — это просто «каменный век», что возить платину в Лондон и обратно крайне неудобно и опасно, что наши химики всё равно откроют все его секреты, просто — несколько позже, бессильно разбивались о стену непреодолимого английского упрямства.

Выступал последний день конференции сегодня должны были выступить медики. Главным докладчиком выступил доктор Самойлович, уже несколько лет возглавлявший Главный Морской госпиталь, а недавно вставший во главе и Воронцовского госпиталя. Прежде всего, он озвучил цифры принятых больных и рожениц, количество операций, процент выживших и выздоровевших. После оглашения каждой позиции поднимался гул голосов; настолько невероятным оказалось услышанное.

— Одним из главных направлений деятельности сего заведения служит родовспоможение, — рассказывал доктор, оборачиваясь к диаграммам, развешанным на аспидной доске — Как вы, возможно, наслышаны, именно здесь государыня императрица полтора года назад произвела на свет наследника российского престола. Да, учреждение сие действует всего полтора года; но за это время нам удалось достичь значимых успехов. Плепорция выживших после родов детей составляет 947 на 1000 (по рядам учёных и медиков, как рябь по поверхности моря пробегал изумлённый шёпот), выживших рожениц — 985 на 1000 (шум и изумлённые выкрики с мест). Практически полностью исключены случаи родильной горячки. (кто-то из французов привстал с места, пытаясь задать вопрос, но Самойлович, игнорируя попытки прервать доклад, спокойно продолжал свою речь).

— Очевидно, всех вас интересует, каким образом достигнуты столь впечатляющие результаты. Ответ короток и прост — санитария!

В зале поднялся гул. Одни медики всё ещё пытались что-то спросить докладчика, другие спорили промежду собой, очевидно не веря в действительность этих цифр.

— Под санитарией, — продолжал Самойлович, возвысив голос, — следует понимать обеспечение всяческой чистоты на любом этапе медицинской деятельности. Пациента должно содержать в чисто прибранных, проветренных и просторных помещениях на тщательно выстиранном постельном белье. Любые раны следует очищать от посторонних включений и обрабатывать антисептическим средством — то есть веществом, способным убивать болезнетворные микроорганизмы.

Самойлович на несколько мгновений вонзил взгляд в свои бумаги, собираясь с мыслями. Я тоже внутренне сжался: сейчас начнётся самое трудное — ломка профессиональных шаблонов.

— Долгая моя практика в полевых госпиталях, в Морском госпитале в Санкт-Петербурге, и ранее проведенные наблюдения во время чумной эпидемии в Москве позволяют мне уверенно говорить о том, что существующие сейчас в медицинской среде представления о причинах инфекционных заболеваний, кои для кратости можно назвать как «теория миазмов», совершенно неверны. Миазмы, сиречь дурной воздух, действительно служит признаком нездоровья местности или места, где они источаются, но причина этого нездоровья в другом. Дурной воздух воспоследствует за заражением тела спорами крохотных болезнетворных организмов — бактерий. Именно эти бактерии, разновидности коих бесчисленны, и становятся истинной причиной недомогания; вызывают нагноения, гангрены, болезни крови и прочие печальные последствия! А миазмы есть следствие заражения, свидетельствующие о нездоровье воды, земли, местности, которая их источает.

В зале поднялся невообразимый шум.

— Но позвольте! учению о вредности миазмов уже несколько веков, и оно всегда было надёжным подспорьем любого медика! — возмущался знаменитый французский врач Пайюс.

— И где же вы увидели этих «крохотных организмов» — бактерий? — удивлялся немец Ланцеринг.

— И чем же вы можете доказать ваши утверждения? — резонно сомневался швейцарец Монтероль.

Даниил Самуилович спокойно выждал, пока шум немного стихнет, затем спокойно продолжал:

— Господа я ожидал такого рода вопросы, и поверьте, если вы позволите мне продолжать доклад, то получите полное удовлетворение вашего профессионального интереса!

Возгласы и разговоры потихоньку стихли; Самойлович подал знак ассистентом и они поднесли к кафедре тяжёлый, громоздкий аппарат, в котором все присутствующие сразу же узнали микроскоп.

— Господа для изучения болезнетворных микроорганизмов распоряжением государя императора был создан вот этот вот аппарат особой мощности, дающий чрезвычайно высокое увеличение. Это исключительно точный и качественный инструмент: для уменьшения хроматической аберрации в конструкции использован способ погружения линзы в прозрачное масло. Большинство болезнетворных микроорганизмов прекрасно видно в его окуляре!

— И какова же его мощность? — выкрикнул кто-то из зала.

Несмотря на некорректность вопроса, Самойлович правильно понял его смысл.

— Он даёт 120-ти кратное увеличение, — довольно, чтобы увидеть колонии бактерий или даже отдельную бактерию, хотя и недостаточно, чтобы рассмотреть строение её тела! Могу сказать что некоторые виды бактерий не видны даже в такой микроскоп и чтобы их выявить получения должной контрастности ткани приходится подкрашивать, подбирая каждый раз подходящий краситель.

— И так возвращаясь к теме нашего доклада: дабы достичь высокой выживаемости пациентов, в первую голову надобно соблюдать гигиенические правила. Для исключения родильной горячки надо тщательно санировать руки акушерки, родовспомогательный инструмент, пользоваться защитными перчатками. Прекрасные результаты даёт санитарная обработка в хирургии.

— Каким же образом?

— Какой знаете, — пояснил доктор Самойлович, — главным врачом хирурга является гангрена, имеющая суть несколько разновидностей: молниеносная «газовая», когда гибель возможна через несколько часов, или же медленнотекущая обычная, когда гибель наступает на вторые сутки. Другой бедою называют столбняк — резкое и сильное отвердение тела, всегда заканчивающиеся летально. И наконец, такое распространённое явление, как загнивание ран.

На основании своего многолетнего опыта могу утверждать, что лучшее средство от гангрены, загнивания, столбняка — это санирование раны. Для этого рану следует очищать от земли, обрывков одежды, и иных посторонних предметов. Заливать рану кипящим маслом не следует: это мешает самому организму бороться за выздоровление своими собственными средствами. Санирующие средства должны быть не слишком сильными, чтобы понапрасну не сжигать ткани раненого. Практика показала, что наилучшие результаты даёт ляпис, сиречь азотное серебро, спирт, а также разработанный нами бальзам на основе дёгтя и масла. Хирургический инструмент необходимо кипятить в воде, а также обрабатывать спиртом. При этом обращаю ваше внимание на непригодность производимого сейчас в Европе медицинского инвентаря, выпускающегося с деревянными или костяными ручками: какой инструмент невозможно надёжно обеззаразить. С приёмной зале сейчас производится экспозиция русского хирургического инструмента, производимого из платиновой стали: рекомендую приобретать именно такой инструмент. Советую также приобрести у нас «биксы» — специальные металлические коробки для кипячения ланцетов. Биксы очень удобны для всякого применения! Одно только жаль: самый лучший инструмент и иглы для шприцев получается из химически чистой платины, а получать её мы не можем!

Присутствовавший при докладе Уильям Хайд Волластон на этих словах побледнел.

— Надобно также иметь в виду, — продолжал доктор Самойлович, — что свершением одной операции обязанности хирурга не исчерпывается: необходимо также и послеоперационное наблюдение больного. Здесь нам нужно следовать мудрому обычаю восточных медиков, не оставляющих пациента без попечения до полного его выздоровления. При этом надо с особым вниманием отслеживать нагноение ран: при сильном воспалении надо выпускать гной, при необходимости распуская швы раны.

— Простите, сударь — поднялся с места французских врач и натуралист месье Жан-Федерик Германн. — Вы рассказываете нам замечательные вещи, но как проверить их подлинность?

— Вообще вы сами можете проверить полученные нами результаты, — добродушно отозвался Самойлович, — создав в своих больницах и госпиталях две палаты; одну — с соблюдением санитарных норм, а другую — без такового. Подробную инструкцию по правильному соблюдению санитарных предписаний вы можете получить по окончании доклада у моих ассистентов. Также могу довести до вашего сведения, что в следующем году мы собираемся открыть в Европе несколько клиник, действующих по новым правилам: в Лондоне, Берлине, Париже и в Вене. Там вы сможете наглядно убедиться в действенности соблюдения санитарных норм: в этих больницах будет оказываться самый широкий спектр медицинских услуг, — от родовспоможения до полостных хирургических операций!

В зале поднялся шум. Все были изумлены таким напором и уверенностью в своих силах людей, ещё недавно слывших жалкими эпигонами европейской научной мысли!

— Да, господа, — перекрываю своим голосом шум зала, подтвердил Самойлович, — мы намерены создать в Европе сеть новых клиник, построенных на совершенно новых правилах. Прежде всего там будут строго соблюдаться все санитарные мероприятия. Никто не станет там спешить с ампутациями; для хирургических операций будет применяться наркоз, способный полностью устранить боль. Теперь хирургам не придётся считать мгновения, оперируя больного — после погружения его в наркотическое состояние с ним можно будет спокойно работать хоть несколько часов!

Наконец, Самойлович покинул трибуну. За ним последовало ещё несколько докладов: о бесполезности кровопускания, об обезболивании при операциях, о разновидностях применяемых нами антисептиков, их особенностях и результатах воздействия; о полостных операциях;

Но главное я приберёг на финал; и буря грянула напоследок…

На трибуну снова поднялся доктор Даниил Самойлович.

— Господа! произнесённый мною утром доклад вызвал множество кривотолков. Я понимаю: не так-то просто отречься от выученной много лет назад теории миазмов и принять микробиологию. Но поверьте: такая смена веры приносит совершенно потрясающие, магические результаты!

Все насторожились, и несмотря на усталость от огромного количества воспринятого массива информации начали слушать оратора с исключительным вниманием.

— Несколько лет назад опыты с прививками против бешенства. Надо сказать, что для достижения успеха нам пришлось во многом отойти от тех способов, какими прививают оспу, поелику с бешенством они не работают; я с гордостью могу сообщить что нам удалось разработать вакцины которую обеспечивают полное выздоровление больного!

После его слов в зале разразился какой шум, что, могло показаться, в нём рухнул потолок! Ведь по заявлению русского доктора, ими был побежден недуг, перед которым медицина тысячелетиями оставалась бессильной. До конца 18 века страх заражения бешенством в странах Европы был настолько велик, что часто люди, только подозреваемые в этой болезни, подвергались немедленному и безжалостному уничтожению! И немудрено: ведь лучшим средством от него сохранялась каутеризация — прижигание места укуса раскаленным железом, рекомендованная Цельсом еще в I в. н.э. Разумеется, эта процедура никоим образом не помогала больному…

Несколько лет назад я рассказал Самойловичу всё, что знал об опытах Пастера, и он с огромным рвением приступил к созданию вакцины против этого заболевания. В отличие от большинства микроорганизмов, с которыми приходилось иметь дело ученому до этого, вирус бешенства не обнаруживался в микроскоп и к тому же мог существовать сам по себе — возбудитель жил лишь в клетках мозга. Как получить ослабленную форму вируса, подобную «коровьей оспе», что служит основой для прививки от оспенной болезни? Этот вопрос волновал нас всех. Впрочем, я помнил о существовании «живых» и «мёртвых» вакцин (спасибо КОВИДу — в пандемийные времена волей-неволей пришлось несколько просветиться по поводу основ микробиологии). Самойлович дни и ночи проводил в лаборатории, заражая кроликов бешенством и препарируя затем их мозг. Иной раз он лично собирал слюну больных животных прямо из пасти; из высушенного мозга кролика он и создал вакцину против бешенства.

Уже вскоре мы начали проводить испытания на людях; дело в том, что заболевание считалось смертельным, и хуже пациенту всё равно не стало бы. И вот однажды, полгода назад, вакцину ввели молодой крестьянской девушке, покусанной бешеной собакой. Было понятно, что у неё не было шансов выжить, и ученый решился ввести ей вакцину. Девушка выздоровела. Затем благодаря вакцине удалось спасти четверых карельских крестьян, искусанных бешеным волком. После этого стало понятно: заработало!

Новость о победе над столь опасным. доселе неизлечимым заболеванием произвела настоящий фурор. Учёные не могли поверить, что такое стало возможно; разумеется, им было предложено всё проверить и увидеть своими глазами.

Пришло время принятия решений. Собравшись в общем зале, участники конференции приняли голосованием единое употребление более двух соен научных терминов, чтобы облегчить взаимопонимание учёных разных стран при общении на научные темы. Также было решено рекомендовать правительствам своих стран принять метрическую систему; причем было решено развивать единую систему измерений. Возможно, система СИ будет принята много раньше, чем в «моей» истории!

Много дискуссий вызвал вопрос о едином научном языке. Традиционно в европейской науке применялась латынь, но было понятно, что этот мёртвый язык уже не отвечает требованиям международного научного общения. Французы всячески пропагандировали свой язык, напирая на его распространенность среди образованных людей по всей Европе, а также огромный вклад французских учёных в современную науку. Англичане, само собой, предлагали английский, указывая на его простоту и быстрое распространение по всему миру; немцы, разумеется, предлагали немецкий, утверждая, что в важнейших научных дисциплинах — философии и химии — именно немецкие открытия являются доминирующим.Я в итоге решил не ставить этого вопроса на голосование, инициировав дискуссию в будущем международном научном журнале «Вестник Афины»; но в целом я склонялся к отказу от применения какого-либо национального языка, дабы не создавать никому односторонних преимуществ.

Затем конференция проголосовала за создание в Европе сети «прививочных станций». Идея была в том, чтобы учёные, вернувшись в свои страны, обратились к своим правительствам с предложением открыть в крупных городах кабинеты. где каждый мог бы получить вакцину от бешенства. Учёные сдержали обещание, и вскоре во многих странах мира были созданы «прививочные станции», где хранились запасы вакцин. Одной из первых такое хранилище открыла Франция; и спустя четыре месяца, 1 марта 1800 г., на заседании Парижской академии наук Луи-Николя Воклен, химик и фармацевт, объявил об успешном лечении по «русской методике» уже 350 пациентов! К концу того же года число лиц, получивших прививки от бешенства, возросло до 2 400. В России прививки от бешенства получали тысячи людей ежегодно; и смертность потихоньку пошла на спад. Среди привитых от бешенства умирал лишь один из двухсот!

Наконец настал день закрытия конференции. Все учёные обменялись адресами для переписки; большинство их вступило в «Общество Афины» и получило фирменный значок с профилем богини.

Когда последний прощальные речи были произнесены, и дымящий пароход уже стоял у пристани, ко мне приблизился Уильям Хайд Волластон.

— Ваше Величество! Благородство целей и задач, решаемых вами в интересах жизни и здоровья миллионов людей, заставили меня пересмотреть своё мнение. Я раскрою вашим учёным свои секреты получения ковкой платины. Надеюсь, однажды и английские подданные смогут воспользоваться платиновыми иглами для шприцев, наши медики — хирургическим инструментом, а английские химики — платиновой посуды для опытов, проводимых в интересах всего человечества!

— Это прекрасно, мистер Волластон — растроганно произнёс я, обнимая его сухопарую фигуру. — Только знаете или платиновое дело не ограничивается! Есть множество тугоплавких металлов, которые можно получить только в тигле. На самом деле вы могли бы остаться здесь — в России, в Пелле, и проводить эксперименты по получению всех этих материалов. Подумайте, насколько усилится успех, во сколько крат умножится взаимная польза от такого благородного сотрудничества! Для вас не будет никаких секретов; вы будете пользоваться самыми лучшими лабораториями, новейшими муфельными печами; вы видели наше оборудование — согласитесь, сейчас это лучшее из всего, что есть в Европе!

Уильям Хайд Волластон обещал подумать.

Вернувшись в Лондон, он затеял переписку с нашей Академией наук, и через два года приедет в Пеллу в длительную творческую командировку. Здесь он откроет способы получения палладия, вольфрама, родия, титана, тантала, ниобия, магния, йода и брома. Вернувшись в Англию через 10 лет он до конца жизни будет безуспешно добиваться открытия в Лондоне научного центра, подобного Пелле.

Кроме того, англичанин Гершель согласился изготовить по нашему заказу гигантский 200 кратный астрономический телескоп, обещая самое наивысшее качество линз. Телескоп этот станет основой для давно задуманной мною Пулковской обсерватории. Французские химики во главе с мосье Вокленом разработали способы промышленного получения никеля, хрома, работу с полиметаллическими рудами Урала, а также способы очистки от примесей меди, цинка и других металлов. И ещё множество учёных со всего мира внесли свой вклад в развитие науки, работая в лабораториях Пеллы и публикуя результаты в специальном издании: журнале «Вестник Афины».

Глава 15

Надо сказать, что вступление Пруссии в войну с Данией не стало для нас особенной неожиданностью. У пруссаков (и, если шире — у немцев) к Дании давно был счёт за Шлезвиг и Гольштейн. Эти провинции давно уже принадлежали Дании, хотя Гольштейн был германоязычным, а в Шлезвиге применялись и датский, и немецкий языки с преобладанием последнего. Принц Людовик Прусский, брат действующего короля Фридриха-Вильгельма III, принимал большое участие в судьбе этих провинций и много хлопотал о присоединении их к Королевству Пруссии. И Форин оффис посредством принца стал склонять Берлин к выступлению против датчан.

Пруссия, долго воевавшая с революционной Францией, не горела желанием ввязываться в новую войну. Но англичане предложили огромную субсидию и возможность овладеть Шлезвигом, Гольштейном и Шведской Померанией в придачу. Более того, для соединения территорий Шлезвиг-Гольштейна и Пруссии англичане пообещали поступиться частью территории Ганновера! К тому же, война против Дании, да ещё и в союзе с Англией, обещала быть лёгкой. А о том, что у Дании есть секретный договор с Россией, пруссакам никто не сообщил…

В начале августа корпус герцога Браундшвейгского вступил в Шведскую Померанию, а армия под общим командованием самого молодого короля Фридриха-Вильгельма III при поддержке английского корпуса генерала Маккензи пересекла датско-прусскую границу и двинулась на Киль. Датская армия, имевшая втрое меньше сил, сосредоточилась на обороне крепостей. Крепость Фридрихсорт, форты Холтенау, Прис и Ребсдорф были заняты войсками. Через несколько дней началась долгая осада Киля.

По доходившим до меня разведывательным данным, уже в датском походе пруссаки стали испытывать трудности. Прусская армия хорошо умела отбивать шаг на плац-парадах, но была совершенно не подготовлена к реальной войне. Это был насквозь сгнивший механизм, который не только утратил боевую мощь времён Фридриха Великого, но ещё и деградировал. Огромное внимание уделялось внешней форме армии: содержанию в уставном порядке кос и буклей солдатских париков, за неправильную длину кос пороли нещадно. Зато, когда достали из арсеналов ружья, многие из них оказались непригодны. У оружия, имевшегося в войсках, от регулярной чистки кирпичом настолько истончились стенки стволов, что ружья не выдерживали стрельбы боевыми патронами и массово разваливались в руках. У солдат не было ни шинелей, ни жилетов, ни кальсон, летом — даже суконных брюк. Процветало дезертирство. Солдаты постоянно дезертировали (особенно отличались этим этнические поляки), в обучении процветали шпицрутены и мордобой.

Солдаты жили впроголодь. Обычно прусский воин получал паек из 2 фунтов плохо пропеченного хлеба ежедневно и 1 фунта мяса в неделю. Противоположность этому представлял мир господ-офицеров. Они и на войне ни в чём себе не отказывали. Войска сопровождал огромный офицерский обоз. Все, что было привычным для них в мирное время, они возили с собой: один — молодую любовницу, второй — искусного повара, третий — фортепиано. Бесконечный обоз, разрешенный им уставом, офицеры ещё и увеличивали телегами и экипажами, в которых часто возили семьи с обслугой. Таким образом, громоздкая, неповоротливая, обремененная бесконечными обозами, прусская армия передвигалась с медлительностью, которая представилась бы удивительной даже для XVII столетия. Как постановила Высшая военная коллегия: «…лучше несколько больше обременять себя на марше, чтобы с большей уверенностью победить врага, чем идти налегке и затем потерпеть поражение». Поэтому едва прусская армия начала движение, она начала трещать по всем швам. И исправить это было нельзя

Впрочем, и наше положение на тот момент тоже нельзя было назвать безоблачным. Армия находилась в процессе перевооружения; численность её сравнительно с екатерининскими временами не возросла, а даже несколько снизилась. Вообще, я не хотел воевать ни с пруссаками, ни с кем-либо другим, надеясь, что в нужно е время использую против Пруссии польские войска. Таковые, однако, по состоянию на середину 1799 года составляли всего тридцать шесть тысяч штыков. Увы, этого было катастрофически мало для войны с Пруссией, располагавшей двухсоттысячной армией. Конечно, можно было рассчитывать на возвращение поляков из Висленского легиона, состоявшего на французской службе, и, разумеется, сколько-то их встанет под знамёна Костюшко уже на месте — в Великой и Малой Польше. Однако на существенные пополнения рассчитывать не приходилось. А следовательно, нужно было подпереть поляков русским контингентом.

И, в результате, к 36 тысячам польских войск была добавлена 81 тысяча испытанных наших войск, уже не раз сражавшихся под началом Суворова. Поляки базировались под Уманью, силы Российской армии концентрировались в районе Белосток-Гродно. Поляками командовал Костюшко, Суворов должен был принять под командование русскую армию.

Тадеуш Костюшко смог наладить связи с варшавскими патриотами. Те обещали вооружённое выступление, но я на этот счёт имел некоторые сомнения. Поляки часто обещают больше, чем делают.

* * *

Так или иначе, но прежде всего надо было составить план компании. И оказалось, что если на бумаге Пруссия располагала мощными 200-тысячными силами, то на деле ситуация была иной.

Прежде всего, более 50-ти тысяч было выделено на войну с Данией, и теперь они мёрзли где-то в Гольштейне, осаждая датские крепости и гарнизоны. Теоретически при неблагоприятном развитии событий пруссаки могли бы перебросить эти войска в Польшу, но если к тому времени их Восточная армия будет разгромлена, толку от этого уже будет мало.

Ещё 60 тысяч было разбросано по гарнизонам и крепостям. Прежде всего, пруссаки не доверяли Франции, и вынуждены были держать значительные силы на линии реки Эльбы. Кроме того, такие мощные крепости как Кольберг, Кёнигсберг, Торн, Данциг, Бреслау, требовали гарнизонов. Поэтому прусская «полевая армия», способная совершать манёвры и искать сражения с решительными целями, была сравнительно невелика, даже с союзными контингентами не превышая 90 тысяч.

Исходя из этих цифр мы и обсуждали план предстоящей компании.

* * *

Первым делом был всесторонне рассмотрен проект предложенный начальником штаба Каспийской армии полковником Толем.

— Сия диспозиция предусмотрено на случай действительного начала восстания в Варшаве и отвлечения туда основной массы прусских войск. Пользуюсь малолюдством противников иных местах мы должны войти в пределы Восточной Пруссии и скорейшим образом овладеть Кёнигсбергом. По достижении всех задач вам следует обратиться против Варшавы и сокрушить основные силы пруссаков, ослабленных к тому времени боями с польскими инсургентами — пояснял Карл Фёдорович.

— Понятно. Ваш план в целом ясен. Есть ли у кого-то ещё соображения? — спросил я.

Все к тому времени уже знали мою манеру никогда не обсуждать никакое предложение сразу, не выслушав предварительно других идей.

— Вы что скажете Александр Васильевич? — обратился я к тестю.

Суворов, рассматривая карту, скептически приподнял бровь.

— Я полагаю, что первым делом надобно искать прусскую армию и разгромить её в бою, где бы она к тому времени не обреталась — в Восточной Пруссии, Померании, Силезии или в Польше. А где она в действительности будет — бог весть! Потому составить диспозицию, конечно же, можно, но после первого залпа она сделается вполне бесполезна!

Барклай-де-Толли предложил составить три корпуса, один разместив на Немане, другой — на Буге, а третий поместить в районе Бреста. По его плану, действовать предполагалось оборонительно, опираясь на наличные крепости.

Багратион предложил атаковать, держа направление через Варшаву прямо на Берлин. Каменский хотел первым делом брать Данциг, Михельсон предлагал действовать оборонительно. Я сидел и скучал — всё это было не то.

Наконец слово взял Николай Карлович Бонапарт.

— Господа! Театр предстоящих боевых действий характеризуется обширными пространствами, пересечёнными достаточно полноводными реками — Неман, Нарев, Висла, Буг, Одер, а также несколькими очень сильными крепостями, подконтрольными противнику. Ввязываться в их осаду — совершенно безнадёжное дело, означающее потери времени и сил с ничтожными тактическими результатами. О чём говорят нам эти исходные условия? Конечно, о том, что эти обширные и во всех направлениях вполне проходимые территории предполагают ведение высокоманевренных действий. Крепости противника надо игнорировать — они совершенно не влияют на физиогномию театра борьбы. Победу одержит тот, кто сможет обмануть и опередить противника, заставить его растянуть свои силы по этой огромной равнине, а самому собрать силы в кулак и нанести стремительный и сокрушающий удар.

Вторым важным обстоятельством является грядущее восстание поляков, локализованное прежде всего районом Варшавы. Оно непременно привлечёт силы крупные прусской армии, и из этого следует исходить. По политическим причинам мы не можем позволить его подавить — ведь это союзные нам силы, с которыми следует установить доверительные отношения. Это вторая причина, по которой мы не можем тратить время на осаду Кенигсберга или что-то подобное — пока мы осаждаем крепости, наших союзников разобьют. Между тем Польша может доставить нам и продовольствие, и рекрутов, и было бы крайне неосмотрительно терять её, пожертвовав Варшавой ради Кенигсберга или Данцига.

Поэтому я предлагаю следующий план. Основные силы нашей армии мы размещаем на Немане, демонстрируя намерение атаковать Кенигсберг; вспомогательный корпус будет размещён против Варшавы, но содержаться будет вдали от границы, чтобы противник не смог его обнаружить. В этом вспомогательном корпусе будут содержаться и основные магазины снабжения. Очевидно, прусские военачальники выставят против наших войск пропорциональные силы в Восточной Пруссии, в районе Кенигсберга. Когда вспыхнет восстание в Польше, мы скрытно перебросим нашу главную армию от границ Восточной Пруссии на Варшаву, в то же время всячески демонстрируя, что армия остается на месте. Выйдя к Варшаве и соединившись с инсургентами, мы атакуем и разобьём силы пруссаков, высланные против восставших. Разделавшись с армией, мы сможем не торопясь овладеть основными государственными центрами Прусского королевства, полностью сокрушив её государственность. А прусские крепости нам совершенно не помешают — их все можно беспрепятственно обойти.

Послушав это, я возликовал. Ну наконец-то внятный анализ!

— Давайте это обсудим. Как вы предполагаете скрыть наш марш на юг, от Немана к Висле?

Бонапарт охотно пояснил.

— Мы много раз это изображали на Большом макете стенде во время командно-штабных экзерциций в Таврическом дворце. Прежде всего, для достижения скрытности и внезапности необходимо выслать вперёд мощную кавалерийскую завесу. Казаки наилучшим образом подходят для этой задачи. За завесой нам следует выдвинуть вперёд мощный кавалерийский авангард, снабжённый конной артиллерией и собственным обозом, который полностью укроет основные силы армии от наблюдения со стороны неприятельских разъездов. При этом, разумеется, на Немане надо будет оставить часть сил, могущих изобразить из себя большие силы армии. Движение от Немана к Висле необходимо производить в высоком темпе, заранее устроив в надлежащих местах хлебные и фуражные магазины. Прибыв на место, в район Варшавы, следует как можно быстрее разбить вражескую армию, отряженную для действий в Польше….

— Отчего же вы непременно ищете боя? — с назидательными нотками в голосе произнес Каменский. — Все знают, что высшее мастерство военачальника состоит в то, чтобы победить неприятеля, не вступая в генеральное сражение!

Да, это действительно было так. Весь 18-й век полководцы старались воевать, как можно менее соприкасаясь с вражескими силами! Считалось, что искусному стратегу для победы достаточно создать угрозу вражеским путям снабжения и военным складам. Из-за этого генеральные сражения происходили редко, а война превращалась в бесконечные маневры, марши, контрмарши и осады крепостей, затягиваясь сверх меры.

Николай Карлович, услышав это, даже не нашёлся сразу, что ответить.

— Михаил Федотович, смысл маневра, предложенного Николаем Карловичем, заключается в том, чтобы создать перевес наших сил на одном из направлений. Будет чрезвычайной, непростительной глупостью, если мы не воспользуемся его плодами и, имея кратное превосходство сил, не атакуем неприятеля! Тогда и затевать ничего не стоит — это будет просто бесполезное туда-сюда-хождение, расход сапог и наживание мозолей людям.

Каменский, получив такую отповедь, сморщился и замолчал. Кажется, я высказался слишком резко! Таким макаром легко отбить способность подчинённых рассуждать, превратив их в постоянно поддакивающих царедворцев… Но и Николая Карловича тоже не стоит давать в обиду.

Несмотря на громкие победы в Персии и одобрительное мнение Суворова, Наполеон всё ещё сталкивался с недоброжелательством и завистью. Пересуды о слишком стремительной карьере безвестного корсиканца, всему обязанного слепой удаче и слабости его противников, преследовали его путь, отравляя атмосферу совещаний. Сам Николай Карлович, за время похода на Тегеран заслуживший уважение офицеров Каспийской армии, уже начинал верить в себя, но двойной языковой барьер иногда мешал ему отстоять свою точку зрения.

— Какие ещё будут соображения или возражения по плану генерал-поручика Бонапарта? — обвёл я взглядом присутствующих.

— Позвольте мне! — подал голос Дерфельден. Вилим Христофорович в кампанию 1797 года заслужил чин генерал-майора и, несмотря на отсутствие военного образования, был на хорошем счету у Суворова и пользовался славой толкового командира.

— Облическое* движение от Немана к среднему течению Вислы можно признать возможным. Но надобно принять во внимание, что в этом случае мы подставим свою собственную коммуникационную линию под удар прусской армии, оставшейся под Кенигсбергом! Также надо заметить, что как только мы начнём наступление от Варшавы к Берлину, перед нами встанет вопрос — что делать с Варшавой? Военное искусство требует полностью оставить её, взяв с собой решительно все наличные силы; но я уверен, что польские войска не последуют за нами, оставшись защищать Варшаву. Не так ли, генералиссимус Костюшко?

Пан Тадеуш, услышав отращённый к нему вопрос, густо покраснел. Во время польского восстания его действительно нарекли генералиссимусом, но здесь, на русской службе, он носил скромный чин генерал-майора, и не стоило напоминать ему про инсургентское прошлое.

— Не скрою, польских патриотов в предстоящей войне интересует прежде всего будущее их Родины. Но они верны присяге и имеют понятие о воинской дисциплине! — запальчиво ответил «генералиссимус», негодующе сверкнув глазами.

— А потом мы войдём в Варшаву, и всё окажется по-другому…. — задумчиво прокомментировал его слова генерал Багговут.

— Давайте не превращать военное совещание в гадание на кофейной гуще! — прервал я начинавшуюся перепалку. Я конечно всегда очень либерально подхожу к обсуждению всех вопросов, считая, что людям надо создать условия, дабы они могли откровенно высказать свои мысли; однако же и излишнюю болтовню тоже не стоит поощрять. А соображения насчёт поляков кажутся очень верными….

— Николай Карлович, каким вы полагаете решение проблемы с Тильзитско-Кенигсбергской армией пруссаков? — задал я затем вопрос Бонапарту.

— Ответить на этот вопрос «априори» было бы чересчур опрометчиво! — уверенно и убеждённо заявил тот. — Многое будет зависеть от ответных действий пруссаков. Возможно, они не будут вообще ничего предпринимать, ограничившись обороной. Есть вероятие, что они, выяснив, что основные силы нашей армии ушли в Польшу, а перед ними лишь небольшой заслон, сами перейдут в наступление. Тогда нам придётся думать об обороне Вильно и Риги. Но вернее всего, они двинутся на юг, к Варшаве.

— И что нам нужно предпринять в этом случае?

— Разбить их — просто ответил он. — Победою в Польше мы создадим себе численное превосходство над пруссаками; польская армия пополнится местными рекрутами, а наши силы успеют привести себя в порядок перед предстоящей битвой.

— Есть ли ещё вопросы и соображения? — спросил я у Совета.

— А что, если мы проиграем сражение? Прусская армия со времён Фридриха Великого овеяна славой! — поделился сомнениями Барклай де Толли.

— Михаил Богданович, последние компании герцога Брауншвейгского на Рейне этой репутации не подтверждают! — заметил я. — Мы уже много раз разбирали тактические особенности их армии, и наши множество недостатков и путей, как их можно было бы использовать! Конечно, недооценивать противника нельзя, но и переоценка ничего хорошего нам не несёт: если мы не воспользуемся их тактической отсталостью сейчас, завтра они уже устранят свои недостатки, а мы утратим прекрасную возможность одолеть мощного противника в момент его слабости.

Все замолчали. Я поглядел на Бонапарта, в волнении озирающего карту польской Пруссии. «Ведь он вдребезги разбил пруссаков при Иене и Ауэрштедте. Отчего же ему не теперь повторить этого деяния, пусть и на семь лет раньше?» — подумалось мне.

— Ну что же… задумчиво произнёс Александр Васильевич — смелость города берёт! Русские прусских всегда побивали, чего же нам мешкать? План хорош — так давайте его выполнять, помня, однако, что от умных действий противника всё может перемениться!

И работа закипела.

* * *

К этому времени мы уже проделали огромную работу по изучению потенциального противника и театра боевых действия. Прежде чем прогремят залпы орудий, дипломаты и шпионы в полной тишине тщательно и скрупулезно собрали и обработали массу сведений, по крупицам собирая данные о потенциальном противнике. И на основе добытых сведения можно было уверенно заявить, что Пруссия по состоянию на 1799 год была суть «колосс на глиняных ногах».

Когда-то государственный и военный аппарат этой изворотливой и хищной державы создал гениальный Фридрих II, не зря прозванный Великим. Он обладал поистине обширным умом, мог входить в любые мелочи и создал систему управления под себя. Но со смертью его всё переменилось — теперь территория Пруссии выросла втрое, а вот короли сильно измельчали. И эта система, фридриховская по внешней форме, но совершенно иная, пустопорожняя по содержанию, начала давать сбои. Какая ирония! Говорят, что после великих людей к власти приходят ничтожества. Нет! Преемники героев часто могут быть вполне нормальными людьми, не лучше и не хуже других. Но им достаётся система управления, собранная под гения, и она не подходит им, как доспехи Титана не налезут на обычного человека… То же самое случилось и с Пруссией.

Все отрасли прусского государства, а военное ведомство больше, чем все остальные, погрязли в рутине традиционной мелочной формалистики. С незапамятных времён Пруссия придавала огромное значение военному ремеслу, и в военном отношении всегда играла более значительную роль, чем это можно было бы объяснить ее размерами или богатством. Такая репутация недешево стоила Берлину: прежде всего, для этого понадобилась более строгая, чем в других государствах, обязанность подданных нести военную службу — так называемая «кантональная система», то есть принцип всеобщей воинской повинности, только ещё вводимый моими усилиями в России. Необычайно большая армия из собственных подданных дополнялась Берлином проводимой с величайшей энергией системой вербовки иностранцев. Вооружение, снаряжение, выплата денежного довольствия, обмундирование — все это было предусмотрено с величайшей точностью, над всем царил дух педантического порядка и строгой дисциплины; именно таким путем этому второклассному государству удалось в области военного дела выдвинуться в число первоклассных государств и даже занять среди них первое место. Наивысшего уровня прусская военная машина достигла при Фридрихе; однако уже в 1792 году прусская военная мощь была уже не той, какой она была при этом великом короле. Генералы и командиры были уже не прежними, поседевшими на войне, а изнеженными и одряхлевшими за период мирного времени; военный опыт был в большинстве случаев утрачен. Над армией в целом уже не царил дух Фридриха; вооружение и снаряжение армии, вследствие сохранения старого бюджета и повышения цен на все предметы довольствия, была недостаточна и пришла в негодность. В берлинском арсенале артиллерия содержалась так тщательно, что в запасе имелось все до последней веревки и последнего гвоздя, но и веревки, и гвозди одинаково никуда не годились! Оружие солдата было всегда вычищено, ружейные стволы прилежно полировались шомполами, приклады ежегодно лакировались; но ружья были худшими в Европе. Солдат всегда исправно получал жалованье и обмундирование, но жалованья не хватало на то, чтобы даже утолить голод, а одежда была некачественной.

Вся система была насквозь бюрократична. Я бы сказал, что Пруссия 1799 года — это полный антипод Екатерининской России. Фридрих-Вильгельм не награждал за успехи; он наказывал за неудачи, Екатерина поступала наоборот, причем, как правило, была до неприличия щедра. Жизнь показала, что обе эти системы неидеальны; но прусская в известной мне истории рухнула с оглушительным грохотом под натиском наполеоновской Франции, в то время как екатерининская быстро и мирно была забыта её наследниками.

Так или иначе, я знал, что высокая репутация прусской военной машины не подтверждается её действительным состоянием. И не было никаких оснований считать, что человек, в известной мне истории одним ударом сокрушивший Пруссию в 1806 году, не сможет сделать этого в 1799-м.

* Облическое — «по диагонали», одновременное перемещение и по фронту, и в глубину.

Глава 16

Как мы и предполагали вначале, демонстрация наших сил в Литве имела успех; опасаясь за судьбу Кенигсберга, берлинский кабинет расквартировал в Восточной Пруссии 60-ти тысячную армию под командованием герцога Брауншвейгского. Ещё 55 тысяч под началом принца Гогенлоэ находилось в районе Варшавы. Также у них имелось два отдельных корпуса — один «обсервационный» под командованием Людвига Прусского, дальнего родственника короля, дислоцированный под Тильзитом, и находившиеся на территории Шлезвиг-Гольштейна силы под командованием генерала Рюхеля.

Престарелый герцог Карл Брауншвейгский был племянником и соратником Фридриха Великого по Семилетней войне, в течение которой он, в отличие от своего патрона,почти ни в чем не имел удачи. Он был остроумен, отличался военным опытом и знаниями, но уже был стар и дряхл. В компании против революционной Франции герцог тоже не показал блестящего результата; имея все возможности разгромить ослабленную революционной анархией французскую армию под Вальми, он ограничился там парой стычек и вялой артиллерийской перестрелкой. В теории, та битва окончилась «вничью», но на деле французы были воодушевлены «победой», особенно после того, как пруссаки покинули поле боя. Тем не менее, герцог пользовался авторитетом в прусской армии, являясь старейшим ее фельдмаршалом, да к тому же, будучи суверенным правителем собственного герцогства, имел право на собственную дипломатическую деятельность и был хорошо осведомлен в европейских делах и известен при всех дворах. Большой опыт в вождении войск, боевой опыт, личная храбрость, живой ум, спокойствие в минуту опасности — все эти свойства, в сочетании с прирожденной ловкостью, при обыкновенных условиях дали бы превосходного командующего. Но для главнокомандующего всей армией требуется уверенность в себе и полнота власти; первой он сам лишил себя, вторую не сумел вырвать у других.

Король Фридрих-Вильгельм III назначил герцога главнокомандующим всей армии, но при этом сам выехал к войскам в сопровождении генерала Фуля, известного тупоумием кабинетного учёного. Такую расстановку фигур надо признать очень неудачным сочетанием, — мне было прекрасно известно, что именно в таком положении находилась русская армия, проигрывая сражение под Аустерлицем. Таким образом, король поставил его во главе всей армии, но только номинально. Кроме того, вся армия была разбита на две части, и хотя принц Гогенлоэ был подчинен герцогу, как главнокомандующему, но его честолюбие явно не смирилось бы с такими ограничениями. Такое совершенно необычное разделение сил, действовавших на одном и том же театре, в деле, требующем строгого единоначалия, на две армии очевидно должно было еще ослабить и без того слабое командование и привести к опасному нарушению единства действий.Людвиг Прусский, гуляка и плейбой, тоже не питал особого пиетета к престарелому фельдмаршалу; генерал Рюхель, бывший издавна врагом герцога, командовал третьей — резервной — армией и в силу своего влиятельного личного положения также был склонен вести себя довольно независимо.

Таким образом, герцог Брауншвейгский принял главное командование, не пользуясь непререкаемым авторитетом и полнотой власти. Другой бы на его месте поставил вопрос ребром: или дайте мне необходимые полномочия, или я ухожу в отставку. В известной мне истории так поступил Наполеон во время Итальянской компании; но для этого у престарелого герцога безусловно не хватало мужества. Его несчастная кампания в 1792 году и не имевший успеха поход 1793 года подорвали его веру в свои силы; поэтому он не был склонен взять в свои руки кормило правления.

Командовавший Второй Армией принц Гогенлоэ, по разведывательным данным, был очень добродушным, бодрым, деятельным человеком, главной отличительной чертой которого было честолюбие. Однако последнее его качество подкреплялось только известным воодушевлением и личной храбростью, но отнюдь не выдающимся умом. Он много читал, но так и не выработал в себе способности самостоятельно мыслить; в молодости ему довелось повоевать, но с тех пор он учился и воспитывался только на парадах, что при заурядном уме не могло привести ни к какому иному результату, кроме как к убеждению, будто хорошо наступающими уступами боевого порядка и поочередной стрельбой батальонов можно разбить любого противника. На это накладывался солидный возраст: 64 года — очень немало для военного человека.

Таковы были противники Суворова и Наполеона.

Без шансов.

* * *

Как требовал того план Бонапарта, мы разделили наши войска на две части. Первая Армия под командованием графа Суворова находилась на побережье Балтийского моря, угрожая Кенигсбергу. Наши силы постоянно демонстрировали готовность вторгнуться в пределы Восточной Пруссии, создавая своими демонстрациями преувеличенные представления о наших силах на этом направлении. Крупные силы казаков и улан постоянно вторгались на прусскую территорию, разоряя фольварки, совершая стремительные рейды и тревожа прусские войска на их зимних квартирах. Эта активность, грозная репутация возглавлявшего русскую армию полководца, заставляли пруссаков нервничать, собирать в Пруссии силы и активно восстанавливать приграничные крепости.

Вторая армия представляла собою в основном польские войска, целый год тренируемые Суворовым под Уманью. Теперь же под командованием Костюшко они выдвигались в общем направлении на Белосток, ожидая восстания в Варшаве.

Итак, пруссаки считали, что все силы русских сосредоточены на севере. Никто из прусских командующих и предположить не мог, что под началом Александра Васильевича осталось не более 20-ти тысяч войск, а основные силы армии во главе с Бонапартом в это самое время ускоренным маршем двигаются через Лиду, Новогрудок и Слоним на Брест-Литовск, для последующего броска на Варшаву. Марш был организован по-суворовски чётко, но с некоторыми усовершенствованиями, внесёнными по результатам учений. Так, основная масса конницы, чтобы не забивать место пехоты, была пущена вперёд или двигалась вне дорог; вперёд высылались отряды сапёров, заранее чинившие переправы, сносившие мешающие проходу изгороди вдоль дорог, ставившие дорожные знаки и регулировщиков. Большая часть запасов была вынесена вперёд, и солдаты получали на привале уже готовую горячую пищу.

Между тем вторая прусская армия, получив из Кенигсберга указание произвести демонстрацию, пересекла границу с Россией и двинулась по дороге на Несвиж. Тем самым принц Гогенлоэ собирался разгромить военные магазины и заставить Суворова отвлечь силы на это направление. Разумеется, он не знал, что именно в этот район двигаются одновременно 35-тысячная армия Тадеуша Костюшко, 45-тысячная армия Бонапарта и, из глубины страны — корпус генерала Дельфердена.

Встреча сторон произошла 21 октября, во второй половине дня, под местечком Ружаны. Основные события развернулись между этим городком и селом Ворониловичи, на обширном со всех сторон окружённом лесами заболоченном поле. Армия Костюшко двигалась к Ружанам по северо-восточной дороге. Его силы насчитывали семь пехотных, три егерских и два гренадёрских полка, два уланских и гусарский полк — итого 30 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии при 60-ти орудиях. Выдвинутые вперёд разъезды обнаружили прусских гусар и сумели взять «аманатов». Вскоре Костюшко уже знал, что навстречу идёт Вторая прусская армия Гогенлоэ. Он тут же начал разворачивать свои силы фронтом на юго-запад и устраивать две батареи.

Прусский авангард генерала фон Теплица подошёл с юго-запада; пройдя большой лес, пруссаки обнаружили стоящие в Ружанах польские силы, незадолго до этого подошедшие с северо-востока.

Хотя встреча двух армий оказалась неожиданной для обеих сторон, и день уже клонился к закату, разгорелся жаркий бой. Развернув свои силы, Гогенлоэ бросил вперёд авангард под командованием генерала фон Клейста. Пруссаки держались за фридриховское наследие; наступали, как в Семилетнюю войну, «уступом», выстраивали все батальоны в линию и практиковали залповый огонь побатальонно (очень трудное для обучения и сомнительное в плане точности стрельбы дело). Костюшко, чьи части были обучены воевать по суворовским наставлениям, выслал вперёд завесу из стрелковых батальонов; за ними выстроились ротные колонны, ведшие «батальный», то есть беглый огонь. Правым его флангом командовал Понятовский, левым — русский генерал Дохтуров, а центр построения возглавлял сам командующий. Понимая, что прусские силы далеко превосходят его численно, Костюшко действовал оборонительно, приказав устроить на подходящих возвышенностях два батарейных редута. Прямо на глазах наступающих пруссаков поляки установили туры и засыпали их землёй, несказанно изумив этим вражеских офицеров.

Вскоре началась артиллерийская перестрелка. Грохот залпов разорвал сонную тишину литовского захолустья; из-за холодный сырой погоды пороховой дым низко стелился по земле, скрывая войска плотной завесой.

Прусские линии, медленно наступавшие ровным монолитным фронтом, постоянно останавливавшиеся для выравнивания рядов, оказались под интенсивным обстрелом польских стрелковых батальонов и орудий полевой артиллерии. Неся страшные потери, прусские войска дисциплинированно приблизились вплотную к польским позициям и бросились на штурм батарей. Казалось, победа Гогенлоэ близка, как вдруг возле брустверов польских батарей взметнулись вверх огромные султаны дыма и комьев земли. Артиллеристы подорвали заложенные перед батареей картечные фугасы, а затем дали залп в упор.

Затем вперёд двинулись ротные колонны польской линейной пехоты, нанеся по расстроенным прусским линиям сильнейший контрудар. Первый эшелон пруссаков бежал с поля боя, преследуемый русскими гусарами Сумского полка. Спасая своих бегущих солдат, принц Гогенлоэ бросил в контратаку два полка потсдамских кирасиров. Гусары, прекратив преследование, легко избежали столкновения с тяжёлой конницей немцев и вернулись на исходные позиции. Кирасиры обратились против польской пехоты тотчас же выстроившей каре. Понеся потери от оружейного огня и не прорвав ни одно из них, кирасиры были вынуждены отступить с поля боя.

Обе стороны были готовы продолжать битву, но густой пороховой дым в безветренном воздухе и быстрая осенняя тьма развели стороны по своим лагерям.

Несмотря на неудачу атаки в штабе Гогенлоэ царило приподнятое настроение. Стало очевидно, что поляки находятся в численном меньшинстве и, вероятнее всего, ночью отступят. А в это время в лагере Костюшко люди с суровой решимостью готовились к следующему дню, понимая, что для многих он станет последним.

* * *

Т ем временем в 40 верстах северо-западнее.

— Как вы думаете, где это, господа?

Генерал Бонапарт, остановив лошадь на вершине пологого холма, привстал в стременах, чутко прислушиваясь к гремевший вдали канонаде. Ноздри его тонкого носа возбуждённо раздувались, как у почуявшей зайца гончей.

Генерал Толь, начальник штаба второй русской армии, оглянулся на адъютанта Аркадия Суворова.

— Достаньте шумопеленгатор!

Поручик тотчас открыл притороченный к седлу чемодан, в котором лежала странного вида штука: две слуховые трубы, устроенные так, что одеваются на голову одновременно.

Передав устройство генералам, Суворов отвёл подальше их лошадей, чтобы они не мешали наблюдениям.

Толь натянул на голову это нелепое приспособление, сразу же став похожим на появившуюся недавно в Петербурге детскую игрушку со странным названием «Чебурашка». Вставив наушники, он зажмурился, прислушиваясь к отдалённым раскатам орудийных залпов.

— Кажется, вон там — наконец произнес он, указывая наиболее вероятное, по его мнению, направление источника этого грохота.

— Вы полагаете? — с сомнением спросил Николай Карлович. — Ежели судить по всем данным, то это должно происходить под Ружанами, вон там!

— Думаю, звук идёт оттуда — не очень уверенно произнёс Карл Фёдорович, снова замирая и прислушиваясь.

— Позвольте мне! — Бонапарт сдёрнул с головы двууголку и споро натянул «шумопеленгатор» на себя, тотчас же почему-то став похож на вампира.Некоторое время он старательно прислушивался, затем с досадой стянул «чебурашку» со своей головы.

— Ерунда какая-то! Ça fait shier! Sac merde! * Аркадий Александрович, уберите это и больше никогда не показывайте мне. Можете сделать себе из этой штуки фагот — вы же всегда хотели музицировать?

Вскочив обратно на лошадь Бонапарт произнес:

— в любом случае не стоит терять время! Мы пошлём двух адъютантов. Вы, Аркадий, поедете в Ружаны, а капитан Мещеряков пусть едет направлении на Слоним. Возьмите с собой ещё пару человек из моего штаба и несколько кавалеристов. Ваша задача заключается в том, чтобы отыскать армию Костюшко, уведомить его, что мы находимся примерно в 40 верстах, что ему следует отступать на северо-восток, в то время как мы будем двигаться на юго-запад. К концу следующего дня мы сможем выйти противнику во фланг и тыл и сокрушить его. Его задача продержаться до конца следующего дня и не дать себя разбить. Объясните ему, что для принца Гогенлоэ мы станем молотом, а его войска — наковальней! Отправляйтесь немедленно — время не ждёт.

— Слушаюсь, генерал! — отвечал поручик Суворов и, приложив два пальца к козырьку кивера, отправился в штаб собирать рекогносцировочную команду.

Генерал Бонапарт проводил его хмурым взглядом.

— Чувствую, что мы не успеем… Слишком далеко! Он найдёт поляков только под утро, когда отступать будет уже поздно.

— И что же прикажете делать? — спросил Карл Фёдорович.

Николай Карлович несколько мгновений молчал, обдумывая сложившееся положение. Оба генерала прекрасно понимали, что завтрашний день грозит армии Костюшко поражением, возможно — полным разгромом. В этом случае Вторая армия окажется лицом к лицу с превосходящими силами противника, а поляки непременно запишут этот день в копилку своих национальных обид, вообразив, что русские сознательно подставили их под прусский удар.

— Пожалуй выход только один, — наконец произнес Бонапарт. — Мы должны перебросить им в помощь все свои подвижные соединения!

Карл Фёдорович понимающе кивнул. Такой вариант развития событий отрабатывался на «командно-штабных играх» в Таврическом дворце. Если одна армия не успевает подать другой помощь своими пехотными соединениями, то она выделяет подвижный резерв. Вперёд уходит вся кавалерия и драгуны; с обозных повозок снимаются все грузы в них садятся солдаты самых лучших полков и отправляются следом. Такая операция позволит русским войскам явиться на поле боя не к концу дня, а примерно после обеда. Правда, лошади кавалерии будут утомлены, а обозные повозки смогут перебросить не более 4-х полков, но они, появившееся в решающий момент на поле боя, могут если не переломить, то хотя бы спасти ситуацию.

Вернувшись в штаб, Бонапарт провёл короткое совещание, решая, какие полки будут выделены в подвижный авангард и кто его возглавит. К счастью, русская армия располагала мощным кавалерийским крылом — двенадцать полков и семь отдельных дивизионов; также имелось целых три дивизиона конной артиллерии — всего 54 четверть-и-полупудовых единорога.

Довольно долго решали, какие полки будут погружены в телеги. Лесистая местность предполагала использование егерей, но для контратак по наступающим прусакам больше пригодились бы гренадёры. В итоге выделили два егерских (11-и и 20-й,), а также Костромской линейный и Гродненский гренадёрский полк. Разгрузив телеги, посадили солдат, и в 3 часа ночи они уехали во тьму.

Командование этим отрядом генерал Бонапарт доверил молодому военачальнику графу Остерману-Толстому. Несмотря на юный возраст, он уже успел отличиться во многих компаниях, включая и участие в достославном штурме Измаила. Тогда он участвовал в совершенно невозможном предприятии; теперь же ему предстояло его возглавить.

* — sac merde! * — собачье дерьмо

Глава 17

Жаркое лето 1799 года, накрывшее Иберийский полуостров, совершенно иссушило землю и полностью опорожнило водоналивные цистерны Гибралтара. На дне их осталась жидкая грязь, которую теперь тщательно фильтровали и пили, неизбежно заболевая после этого понятными болезнями.

Гибралтар жаждал дождя. Гибралтар ждал дождя! Но дождь всё не шёл… И знойным августовским утром губернатор Скалы Чарльз О’Хара был вынужден устроить совещание, поставив на суд Военного совета один вопрос — что им делать дальше.

— Джентльмены, как вы знаете, воды уже практически нет. Её возили нам кораблями; но теперь, когда у испанцев появились новые батареи, рассчитывать на эти поставки больше не приходится. Наши суда топят прямо на рейде ещё до того, как их успевают разгрузить! Если с ближайшие 2 дня не пройдёт дождь, мне придётся объявить о капитуляции! Засим более не задерживаю вас, джентльмены!

Унылые офицеры покинули собрание, лишь адъютант Торнтон остался, любезно решив проследить за убиравшей кларет прислугой. Последнее время из-за отсутствия воды в резиденции умножились случаи кражи вина.

«Капитуляция Гибралтара»…. Произнося в уме эти слова, О’Хара прекрасно понимал, что капитуляция будет означать конец его карьеры. Когда-то, почти 20 лет назад, он вынужден был сдаться перед франко-американскими войсками во время несчастной для британцев осады Йорктауна. Вообще, войсками под Йорктауном командовал сэр Чарльз Корнуоллис; но прямо перед капитуляцией главнокомандующий очень удачно заболел, и тут же перепоручил эту «чрезвычайно приятную» обязанность генералу О’Хара.

«Вторая капитуляция? Ещё раз сдать важнейшее для Британии территории, подписав позорные бумаги! Для меня это конец! Определённо, это конец!» — думал О’Хара. Он прекрасно помнил, как всё это случилось в предыдущий раз. Командующий дал ему инструкцию сдаваться французам, но никак не колонистам; Но французы отказались принять капитуляцию, и Чарльзу О’Хара пришлось сдать свою шпагу мятежнику Вашингтону. Это было страшный позор; нет, в лицо ему никто ничего не сказал, а вот за спиной…

От раздумий его оторвал крик адъютанта. Капитан Торнтон энергично размахивал руками, показывая губернатору в открытое окно резиденции.

— Посмотрите туда, сэр!

Сэр Чарльз обернулся и, не веря глазам, остолбенел.

Чёрные тучи на западе, грозно подсвеченные заходящим солнцем, то и дело прорезаемые вспышками молний, неспешно приближались к полуострову. Гроза! Чёрт побери, это была гроза…

О’Хара никогда не было сильно религиозен, но сейчас он буквально сполз из кресла на колени и начал молиться:

'Боже всемогущий! Принеси нам дождь! Пусть ветер принесёт эти чёртовы тучи к нам! Не дай нам всем помереть от жажды!

* * *

В Гибралтаре шёл ливень. Струи дождя, раскаты грома, резкие, сбивающие с ног порывы ветра, бросавшие в лица целые пригоршни воды, — всё, что обычно заставляет людей прятаться под крыши, теперь вызывали лишь шутки и счастливый смех.

Но особенно усердно офицеры и солдаты упражнялись в остроумии по поводу не вовремя затеянного испанцами обстрела. Их бомбы взмывали к небу и разрывались где-то высоко в небесах над землёй, будто бы «доны» по примеру древнего царя Ксеркса, приказавшего высечь море, решили расстрелять эту тучу принёсшую англичанам долгожданную влагу!

— Вот идиоты! Что они пытаются этим достичь?

— Может у них просто сбился прицел?

— У всех сразу? Ты посмотри — все бомбы взрываются, даже не коснувшись земли?

— Может они пытаются поразить нас сверху осколками? Они же уже обстреливали нас такими снарядами!

— Д я уже не знаю что подумать! Но если мы говорим об испанцах они готовы на любую глупость! Не удивлюсь, если завтра они выложат в горах гигантскую икону Девы Марии в надежде, что она поможет им овладеть Гибралтаром!

* * *

Дождь шёл весь день и половину ночи, заботливо наполняя цистерны Гибралтара водой, а сердца защитников Скалы — надеждой. А утром случилось ещё одно неординарное событие: Гибралтар посетил глава иностранного представительства! В море заметили парус под белым флагом. Вскоре судно с парламентёрами, не обстреливаемое ни англичанами, ни испанцами, бросило якорь прямо под грозными жёрлами орудий несокрушимого Королевского Бастиона. Со шхуны под белым флагом сошёл молодой господин, представившийся адъютантом Михаила Илларионовича Кутузова, генерал-аншефа, русского посланника при мадридском дворе, и попросивший для него аудиенцию губернатора.

Посовещавшись, офицеры послали за О’Хара. Как только русским стало известно, что тот скоро прибудет, со шхуны перекинули сходни, и на берег сошёл немолодой грузный господин с изуродованным шрамами лицом. Один глаз у него явно не действовал, но зато второй очень живо и как-то… нехорошо, что ли, пробежался по всем портовым укреплениям города.

— Мистер Кутузов?

Пожилой господин обернулся. Оказалось, это прибыл адъютант губернатора, дабы выяснить, что за незваные гости отшвартовались так близко от грозных орудий Королевского бастиона.

— Да, господа. Это я. Извольте проводить меня к губернатору О’Хара!

— Губернатор очень сильно занят! — холодно отвечал капитан Торнтон, высокомерно посматривая на этого русского хлыща, несущего в своей внешности все знаки роскошной жизни, недоступной осаждённым.

«Небось, уговаривать сдаться приехал. Нет уж! Воды у нас теперь вдоволь, а пороха на десять лет хватит» — мрачно подумал юноша.

Мистер Кутузофф мягко улыбнулся.

— Передайте губернатору, что речь идёт о жизни и смерти, причём дорога каждая минута. Я здесь для того чтобы предотвратить множество смертей, в том числе и вашу, сэр!

Капитан отдал честь и отправил одного из молодых энсинов доложить губернатору.

Прошло всего лишь четверть часа, и губернатор О’Хара любезно спустился к набережной и в сопровождении небольшой свиты

— Я решил облегчить вам и избавить вас от обязанности, который все мы здесь платим тяжкую дань — от бесконечной ходьбы по гибралтарским лестницам! — объяснил он своё появление на побережье.

На самом деле О’Хара очень не хотел пускать гостя вглубь своей территории, дабы хитрый русский не высмотрел что-то такое чего ему видеть не полагается. А в том, что русский хитёр, и обладает глазомером опытного военного, сомневаться не приходилось. Шрамы на лице, рытвина на виске от пулевого ранения обличали в нём бывалого солдата; а лукавый взгляд прищуренного глаза, придававшей гостю некий кабаний облик, не оставлял сомнений, что за этим высоким, покрытым седеющими волосами лбом скрывается самый ловкий и изворотливый ум…

Улыбаясь самым любезнейшим образом, русский вельможа картинно всплеснул руками.

— Сэр Чарльз, ваша любезность предугадывает самые смелые мои пожелания! Чрезвычайно рад познакомиться с вами; счастлив видеть вас живым и здоровым. Ведь вы здоровы, не так ли? Не чувствуете недомогания?

— Благодарю! — произнёс губернатор, несколько растерянный таким напором любезностей и неожиданным беспокойством о его здоровье доселе незнакомой ему персоны.

— Вот и прекрасно! Очевидно, вы ещё не обновляли запасы воды в вашем доме? Не заливали воду из общественных цистерн?

Нет, насколько О’Хара был осведомлен о хозяйственном состоянии его дома, воду последнего ливня ему пока не завозили. В его резиденции имелась отдельная цистерна, к тому же неделю назад ему доставили два бочонка приличной воды (и несколько — портера) с борта прорвавшегося в гавань брига.

— Вы проделали этот путь из Петербурга, чтобы осведомиться о состоянии моих водных запасов? Уверяю вас, они обильны объёмами и превосходны по качеству! — холодно ответил сэр Чарльз, не нашедший причины для подобного рода расспросов и в итоге решивший, что русский просто устроил какое-то недостойное фиглярство.

— Нет, что вы! — совершенно не оскорбившись, отвечал Михаил Илларионович. — Из Петербурга я ехал представлять при мадридском дворе интересы моего императора, а здесь я нахожусь исключительно из моего глубочайшего расположения к вам и сочувствия вашей нелёгкой борьбе!

И гость улыбнулся, став ещё сильнее похож на дружелюбного, любезного, изрядно говорящего по-французски дикого вепря.

— Я всё же не понимаю вас, мистер Кутузофф! Возможно, вы соблаговолите выражаться яснее? — губернатор начал терять терпение. — Сообщите уже цель вашего визита, или перестаньте тратить моё время — оно мне крайне дорого.

— О, нет ничего проще! Буквально несколько мгновений, и я вам всё разъясню! Давайте её сюда, господа! — последнюю фразу незваный гость произнес, обернувшись к экипажу шхуны, и адресуя её, очевидно, одному из офицеров на борту, поскольку произнесена она была также на французском. На маленьком кораблике началось движение, и вскоре два матроса, тяжело шагая по сходням, понесли на берег завёрнутый в материю округлый предмет.

— Человеколюбие — вот истинная причина моего появления здесь! — пафосно произнёс гость. — Если я могу предотвратить трагедию, сохранить чьи-то жизни, избавить людей от мучительной смерти — я не то что из Петербурга — я с Борнео готов лететь на всех парусах! Так вот…. давайте, разворачивайте!

Матросы раскрыли кусок парусины и вывалили содержимое на каменные плиты мола.

— Гм, это что у вас тут? — изумлённо спросил Чарльз О’Хара, невольно отступая назад, в то время как его офицеры, бледнея, положили ладони на эфесы шпаг. — Чертовски похоже на бомбу!

— Вы совершенно правы! — радостно подтвердил мистер Кутузофф, всем видом своим давая понять, как он доволен догадливости губернатора. — Действительно, это испанская бомба, разрезанная на две части. Уверяю вас, она совершенно безопасна — мы проделали с ней 8 миль по морю, и всё это время она вела себя самым наилучшим образом. Будьте так любезны, сэр, подойдите ближе: я хочу вам кое-что пояснить!

Это мгновение сэр Чарльз колебался, но русский источал такую любезность, уверенность и дружелюбие, совершенно спокойно чувствуя себя рядом со смертоносным снарядом, что не подойти к нему в глазах офицеров гарнизона оказалось бы страшной трусостью.

— Подходите и вы, господа — вам это тоже будет крайне интересно! — радушно пригласил русский и капитана Торнтона с майором Хэмилтоном. Те покосились на губернатора — такая развязность гостя, распоряжавшегося офицерами Его Величества в присутствии их командующего, могла бы сойти за невежливость. Но в голосе и жестах русского было столько дружелюбия и простоты, что сомнения господ офицеров отпали, и они приблизились к Кутузову, оставаясь, впрочем, настороже.

Перед сапогами русского посланника на куске мокрой парусины лежал странный предмет. Не с первого раза, но англичане всё-таки распознали в нём бомбу, распиленную строго пополам, прямо по брандтрубке.

— Да, господа! Я вижу, вы уже поняли, что это. Сей образец испанской бомбы, впервые применённой вчера, во время ливня, в наглядной макетной демонстрации. Как любит говорить мой император Александр Павлович, «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». И невозможно с ним не согласиться, глядя на это, без преувеличения могу сказать, произведение смертоносного искусства!

Действительно бомба выглядела несколько необычно. Снаружи неё, как полагается, была чугунная оболочка; но вот внутри имелось ещё две сферы, концентрическими кругами охватывающих одна другую. Внутренняя, несомненно, представляла из себя мелкозернистый взрывчатый порох; а вот внешняя, лежащая между чугуном и порохом, представляла собой очень мелкий металлический порошок зеленоватого оттенка.

— Интересное устройство, не правда ли? Чего только люди не навыдумывают, дабы ловчее убивать себе подобных! — со странной интонацией произнес русский, и в голосе его прозвучали нотки сочувствия. — Извольте видеть: эта обычная с виду бомба таит в себе очень гадкий сюрприз — кроме пороха, она содержит в себе очень мелко истолчённый мышьяк. Да-да, вот этот вот порошок — настоящая отрава! Вам известны признаки отравления? Очень сильные боли в животе, металлический привкус во рту, всяческие испражнения из организма. Отравленный, корчась от невыносимой боли, катается по земле, извергая содержимое давно пустого желудка, и умирает затем в страшных муках!

— Как интересно… И что же — вы решили накормить нас мышьяком? — с иронией спросил майор Хэмилтон.

Мистер Кутузофф тонко и со значением улыбнулся, да так, что в этот момент сходство его с кабаном стало полным и всеобъемлющим.

— Возможно во время вчерашнего ливня вы заметили испанский обстрел, производившейся с северных укреплений и с новых плавучих батарей? Вероятно, многие даже обратили внимание на странное действие испанских снарядов, взрывавшихся прямо в воздухе… Так вот, уверяю вас, что это не случайно. Обстрел производился именно такими бомбами!

На несколько секунд повисла напряжённая тишина, прерываемая лишь плеском волн Альхессирского залива о грубые камни мола.

— Во время взрывов — самым добродушным тоном продолжал русский, — порошок мышьяка смешивался с дождевой водой и поступал в ваши водонаборные цистерны. Увы, но вся ваша вода теперь отравлена! — извиняющимся тоном закончил он свой рассказ нанося тем самым сoup de grâce* последним надеждам английского гарнизона на спасение.

Потрясённые англичане молчали. Затем майор Мэтьюсон взорвался негодованием.

— Это чудовищно, то что вы говорите! Как вы можете быть на стороне этих мерзавцев? Это немыслимо, невозможно! Как вы можете⁈

— Джентльмены — грустно отвечал им русский посланник — сейчас, когда положение дел для вас полностью прояснилось, в видах человеколюбия предлагаю вам в первую голову немедленно и категорически запретить гарнизону употреблять какую-либо воду! Прошу вас, сэр Чарльз, отдать для этого необходимые распоряжения; а затем мы продолжим наш разговор!

Несколько секунд понадобилось О’Харе, чтобы осознать, что русский совершенно прав.

— Господа — обернулся он к своим офицерам, — немедленно возвращайтесь к своим командам, оповестите всех по сложившимся чрезвычайном положении. Торопитесь: время не ждёт! Каждую минуту кто-то, возможно, получает смертельную дозу отравы!

Офицеры, отдав честь, бегом бросились исполнять приказания, проклиная дорогою эти бесконечные лестницы и подлое коварство испанцев.

— Теперь, сэр Чарльз, когда мы остались одни, пришло время поговорить серьёзно — разом сгоняя улыбку с лица, произнёс русский, присаживаясь на массивный каменный кнехт. — Прежде всего, возьмите вот это…

Русский достал откуда-то из плаща небольшую жестяную флягу и протянул её О’Харе.

— Что это? — тусклым голосом спросил сэр Чарльз, в глазах которого стояли ужасные видения грядущей катастрофы.

— Молоко.

— Молоко?

— Именно так, сэр! Выпейте сами, и то же средство посоветуйте близким вам людям. Если мышьяк у вас в желудке и ещё не впитался в кровь, то молоко поможет вам выжить.

Голос русского не оставлял сомнений в серьёзности положения, и О’Хара торопливо приник к горлышку бутылки. Действительно, это было обычное козье молоко, уже начинавшее чуть-чуть кислить.

— Сэр Чарльз, — продолжил Кутузофф, с сочувствием глядя на губернатора, — мне, право, неловко об этом говорить с вами, но мы оба понимаем — ваше положение безнадёжно. Каждый раз, когда над Гибралтаром будет идти дождь, испанцы будут расстреливать вас этими отравленными бомбами. Я умоляю вас — примите правильное решение!

«Капитуляция» — колоколом «Биг Бен» прозвучало в мозгу губернатора. «Мне конец. Я второй раз сдаю врагу важнейшие для Империи позиции. Конец всему. Моей карьере, честному имени, репутации, Гибралтару. Всему! А ведь я ни в чём не виноват! Эта неудача не была моей виной — ни под Йорктауном, ни сейчас. Просто враг оказался слишком коварен и силён!»

Кутузофф молчал, по выражению лица губернатора наблюдая за происходящей в нём внутренней борьбой.

— Мистер О’Хара, я прекрасно понимаю ваши затруднения — наконец произнес он. — Вы затратили столько сил, организовав блестящую оборону, о которой, несомненно, со временем сложат баллады, напоминающие английский армии и флоту об их величии. Да сдача противнику важной крепости — это всегда болезненный акт. Однако, я полагаю, что мог бы предложить вам выход, спасающий вашу репутацию и честь…

— Что вы имеете в виду? — безразличным тоном спросил О’Хара, убирая остатки молока в потайной карман плаща, где обычно у него обреталась плоская фляжка с бренди.

— По воле случая — самым любезным образом пояснил Кутузов — рядом с южными берегами Испании сейчас крейсирует русская Средиземноморская эскадра. На борту её находится два полка солдат морской пехоты. Наш флот может эвакуировать гарнизон Гибралтара, на ваш выбор, в Португалию или на Мальту, а наши солдаты займут укрепления Скалы и будут контролировать их до завершения грядущих мирных переговоров между Испанией и Англией, которыми и будет определена государственная принадлежность полуострова. Поверьте, это будет наилучший выход из сложившегося положения!

Луч надежды блеснул перед О’Хара. Находясь в столь безнадёжном, как у него, положении, и при этом сдать крепость формально нейтральной стороне — это великолепный вариант, трюк, который оценят во всех столицах мира! По-сути, это означает увести Гибралтар из-под носа испанцев! Великолепно, просто великолепно!

— Я подниму этот вопрос на военном совете, который соберу немедленно — пообещал он Кутузову.

— Хорошо. Я прибуду к вам ещё раз в три часа пополудни. Но помните чем больше времени пройдёт тем страшнее последствия — этот яд имеет свойство накапливаться в организме!

И господин Кутузов вернулся на своё судно. Губернатор сразу же послал адъютанта позвать всех старших офицеров на Совет, но собрать его удалось далеко не сразу. Все они оказались страшно заняты, ибо как угорелые носились по гарнизону, опрокидывая солдатские котелки, чайники и опорожняя манерки, заставляя недовольных солдат вылить всё содержимое на землю. Несколько раз при этом происходили безобразные эксцессы, вплоть до обнажения холодного оружия и рукоприкладства; майор Росс с Северных укреплений получил при этом удар прикладом по затылку.

Наконец подачу воды из цистерн приостановили, краны опечатали и поставили рядом надёжных часовых. Однако и после этого собрать совета казалось затруднительно — в это время одно за другим к О’Хара начали поступать сообщения о случаях отравления. Сначала примчался капрал из шропширского полка, сообщивший, что артиллерийские лошади умирают в страшных мучениях. Затем с королевского бастиона сообщили о гибели двух часовых, вскипятивших себе рано утром кастрюлю прекрасного кантонского чая. Ну а к середине дня такие сообщения посыпались валом: в основном гибли дежурные, патрульные и часовые, бодрствовавшие и, соответственно, пившие прошедшей ночью отравленную воду.

Всего в гарнизоне умерло более 60 человек, и ещё свыше трёхсот оказались на больничных койках. Добрая половина гарнизона хотя и не покинула строй, но практически утратила боеспособность.

— Чёрт побери нас совсем! Парни массово мучаются животами — если испанцы сейчас пойдут на штурм, они возьмут нас тёпленькими — возмущался майор Ирвинг, командовавший на Северных укреплениях одной из батарей.

— Господа похоже положение наше безвыходное — заявил полковник Уайт, руководивший фортом королевы Шарлотты. — Испанцы поставили ещё 8 бронированных плотов, и теперь, кажется, намерены усилить их кораблями своего флота. Кроме того, как я успел заметить, они устраивают перед плотами мощные боновые заграждения, так что фокус с большими брандерами и десантными шлюпками, очевидно, больше не сработает.

— Если этот яд действительно накапливается в человеке, то мы скоро умрём — или от жажды или от мышьяка — добавил Хэмилтон.

— Неужели на всём полуострове нет ни одного источника воды? — возмущался молодой Торнтон.

— Тысяча чертей, капитан! — раздражённо отвечал ему О’Хара. — У нас нет времени разбирать всякие фантастические версии. Если у вас есть такое желание, идите и полазайте по кустам. Если, конечно, вас не смущает, что предыдущие тысячи человек за более чем тысячу лет ничего здесь не нашли!

— Так, а что говорил этот русский насчёт молока? Может быть это противоядие поможет нам? — произнёс Торнтон, сам понимая, что хватается за соломинку.

— У нас на весь Гибралтар было две коровы — мрачно ответил губернатор. — Одна уже подохла, другая при последнем издыхании. Восточный склон усеян павшими козами — ведь никто даже не подумал их спасать!

На Совете воцарилась уныние. У всех в голове вертелось слово «капитуляция», но никто не решался произнести его вслух. Наконец губернатор гулко хлопнул ладонью по столу:

— Ну что же, — тяжело поднимаясь, резюмировал О’Хара. — Похоже, мне одному придётся платить за разбитые горшки. Сейчас уже почти три, и мне надо поспешить навстречу с нашим русским гостем. Полагаю, мы все понимаем, что мы должны сделать. Не так ли, господа?

Похватав двууголки, офицеры покинули собрание, избегая испытующего взгляда губернатора. Вслед за ними и сам О’Хара, накинув плащ, снова отправился на мол.

Русское судно уже ждало его у причала, прямо под массивными укреплениями Королевского бастиона

«Символично» — невольно подумалось губернатору. — «Могучий сорокапушечный форт ничего не может сделать с этой скорлупкой. Дипломатическая неприкосновенность. А ещё она стоит слишком близко — пушки нельзя склонить на такой угол!»

Стоявший на моле Кутузов приветствовал его улыбкой.

— Вы не представляете, как я рад видеть вас, сэр! Итак, вы готовы сообщить ваше решение?

— Моё решение вы, я полагаю, уже знаете сами — скорбно произнёс О’Хара. — Но прежде чем я сообщу вам, что мы готовы капитулировать, ответьте мне, сэр: неужели вам не противно то, что вы теперь делаете? Отрава — самый недостойнейший способ добиться своей цели, оружие интриганов и мерзавцев. Как вы можете, сэр, участвовать в этом дьявольском предприятии? Ведь это же так низко!

Михаил Илларионович внимательно слушал губернатора Гибралтара, и чем горше были его слова, тем ярче расцветала на чувственных толстых губах русского сладчайшая, как вест-индийская патока, улыбка.

— Скажите, сэр Чарльз, а известно ли вам, при каких обстоятельствах этот полуостров стал английским? Нет? Ну так позвольте освежить вашу память. — тут губернатору показалось, что в улыбке русского посланника появилось вдруг что-то неприятно-змеиное. — Это было в 1704 году, во время войны за испанское наследство. Англо-голландская эскадра отправилась на завоевание Кадиса, но не решилась подступиться к этой мощной крепости. Один из флагманов эскадры — вице-адмирал Джон Лик — предложил захватить Гибралтар. Командовавший объединенной эскадрой адмирал Джордж Рук хорошо знал, что Гибралтар с сильным гарнизоном неприступен, но войск там практически не было, запасы продовольствия были на исходе. Адмирал решил, что взятие Гибралтара будет равноценно захвату Кадиса, и высшее начальство закроет глаза на нарушение приказа. В общем, англичанам нужен был успех, — успех любой ценой.

3 августа, в пять утра корабли англо-голландской эскадры начали бомбардировку Гибралтара, которая продолжалась шесть часов. Большей частью ядра попали в жилые дома, убивая ополченцев и горожан. Из-за обстрела из города начался массовый исход женщин, стариков и детей. Они решили искать убежища в монастырях расположенных рядом с городом.

У подножия северного мола Рук высадил отряд морских пехотинцев в количестве 1800 человек под командованием кэптена Вайтекера. Укрепление охраняли всего лишь 50 ополченцев, и испанцы решили отступить, предварительно взорвав мину. Тем не менее, Вайтекер взял бастион и находившийся рядом монастырь Нуэстра Сеньора де Европа. Разозлённые потерями, моряки накинулись на женщин, прятавшихся в ските, подвергнув их побоям и изнасилованиям.

Однако, несмотря на падение одного из укреплений, Гибралтар не сдавался. Взятие одного форта не было смертельно для обороняющихся, ведь оставалась ещё главная цитадель. И вот в полдень 3-го августа испанцы получили новое послание союзников, в котором те требовали безоговорочной капитуляции, угрожая в случае неповиновения полностью уничтожить жителей Гибралтара и начать с тех, кто попал к ним в руки в монастыре Нуэстра Сеньора де Европа. Поскольку у оборонявшихся там находились матери, жёны, сёстры и дочери, гарнизон потребовал согласиться на условия союзников, и испанцы подписали почётную капитуляцию, и испанцы с развёрнутыми знаменами и под барабанный бой вышли из Гибралтара. Злополучные женщины из монастыря также были отпущены,

Вот таким-то образом, сэр, Гибралтар был взят почти сто лет назад, с коих пор он и принадлежит вам. Это случилось вопреки условиям капитуляции, согласно которой после объединения всей Испании под властью нового сюзерена союзники должны были уйти из Гибралтара.

— Вот такая вот грустная история, — закончил свой рассказ русский. — Захват неприступной крепости с помощью угрозы казнить заложников стал, возможно, единственным подобным случаем в европейской истории!

О’Хара молчал; Кутузов понимающе улыбнулся.

— Теперь вы понимаете весь символизм происходящего? Ваша корона овладела Скалой путём подлости и грязного шантажа. Теперь с вами поступили по заслугам. Поверьте, ничего не останется неотомщённым: ведь ваши враги, став хоть чуточку вас сильнее (а рано или поздно такое случается) вспомнят ваши подлости, даже совершенные очень-очень давно, и отплатят вам сторицей! — произнёс Кутузов, тяжело поднимаясь с кнехта и запахивая плащ.

— Отменно жаркое нынче лето — философски заметил он. — И в России, моей северной стране, как передают, ныне стоят сильнейшие жары. Каких только казусов не происходит во Вселенной… Так вы сдаётесь?

— Да! — коротко ответил О’Хара. — Однако хотелось бы обсудить условия сдачи крепости!

— Ежели вы желаете обсуждать условия, то не надобно сразу соглашаться с капитуляцией — резонно заметил Кутузов. — Однако же могу вас успокоить — вы получите самые почётные кондиции. Сохраните знамёна, личное оружие, всё это вот. Ваших женщин никто не будет насиловать. Совсем не то, что было сто лет назад, не правда ли⁈

И русский, несмотря на полноту, ловко перебежал по сходням на свой крошечный кораблик.

— Эскадра прибудет через два часа! — крикнул он уже с борта. — Они привезут вам немного воды. До этого ничего не пейте, кроме старых запасов! И да хранит вас Господь…

* сoup de grâce — «удар милосердия», призванный прервать мучения жертвы.

Глава 18

Хмурое утро, туманное и сырое, медленно занималось над ружанским полем, уже усыпанным мёртвыми телами. Солдаты просыпались, стряхивали с себя тяжелую утреннюю дремоту, с трудом распрямляя свои замёрзшие, не успевшие отдохнуть за ночь тела. Тут и там слышалась перекличка и стук топоров — это разжигали потухшие было за ночь лагерные костры.

Тадеуш Костюшко мрачно наблюдал за этим зрелищем. Нарождавшийся день не обещал никаких перспектив, кроме смерти для большей части людей, которых он видел вокруг себя.

— Вам тоже не спиться, генерал? — За всем этим лагерным шумом командующий и не заметил приблизившегося к нему князя Юзефа Понятовского. — Прекрасно вас понимаю! Сегодня нам нелегко придётся… Может, всё-таки стоило отступить этой ночью?

Тадеуш окинул бивуак критическим взглядом.

— Вы знаете, князь, что солдаты были слишком утомлены! Вчера они бы не сдвинулись с места, а сегодня уже поздно.

— Что же нам предстоит сегодня делать? Какова диспозиция на сегодняшний день?

— Сражаться и умирать. Боюсь, князь, ничего большего я вам предложить не смогу!

Несколько минут Понятовский молчал, опираясь на эфес своей старой кавалерийской «карабелы» и свыкаясь с мыслью о грядущем разгроме.

— Нет ли вестей от Второй русской армии? — наконец произнес он. — Ведь они уже должны быть на подходе!

— Не знаю, Юзеф. Я оставил своего адъютанта в Слониме, приказав ему, как только там появится русские войска, немедленно, в любое время дня и ночи, скакать в армию и известить меня. Но пока я не получал никаких сведений об этом!

— Похоже, весь план войны летит под откос… с тоскою произнёс князь, оглянувшись на правый фланг где уже выстраивались его полки. — Отчего же Домбровский не предупредил нас о выступлении прусской армии?

— Возможно, его людей перехватили. Должен сказать вам, князь, меня лишь одно утешает в случившемся: раз прусская армия ушла из-под Варшавы, значит, Домбровскому будет легче поднять там восстание. Под польское знамя должно встать не менее 30 тысяч патриотов; объединившись с русскими, они смогут освободить нашу страну. Впрочем, надеюсь и от нашей армии что-нибудь останется!

— Послушайте, пан командующий, — понизив голос, произнес князь — а не приходила ли вам в голову мысль, что это — очередной заговор против Польши?

— Что вы имеете в виду? — Костюшко удивлённо вскинул глаза, будто бы впервые увидел своего заместителя.

— Может быть, Вторая русская армия специально не спешит нам на помощь? Вдруг две эти хищных державы, всегда находившие способ договориться против Польши, решили устроить этот страшный спектакль, чтобы выявить последних защитников нашей отчизны? И теперь пруссаки при равнодушном бездействии русских сначала разобьют нашу армию, а потом вернутся к Варшаве и раздавят восставших Домбровского?

По озадаченному лицу командующего князю стало понятно, что такая мысль в голову ему не приходила.

— Не думаю, Юзеф. Не думаю! — наконец отрывисто произнес он. — Нам предоставили столько оружия — и не только нашего старого, из арсенала Варшавы, но и последних изделий, самими русскими считающихся секретными… Нас обучал их лучший полководец, тесть самого императора. Он, конечно, донельзя эксцентричен, но дело своё знает выше, чем кто-либо в Европе! И, знаете что ещё, князь? Я верю императору Александру. Он действительно хочет реализовать свой план, включающий Полное уничтожение Пруссии и восстановление Польши, пусть и в тех границах, которые сам он считает справедливыми. Так что советую вам оставить эти мысли, князь, и отправляться к своим войскам. Впереди у нас тяжёлый день!

Прекратив этот разговор. Костюшко отправился надевать перевязь с саблей и офицерский пояс, как вдруг в его шатёр ворвался адъютант генерала Дорохова.

— В расположение наших войск прибыл поручик Суворов, адъютант командующего Второй армией. Он сообщил что силы генерала Бонапарта на подходе: к двенадцатому часу дня к нам подойдет подкрепление из кавалерии и трёх пехотных полков, с сильным артиллерийским сопровождением, ещё через два –три чала будут четыре пехотных полка, а к исходу дня — основные силы армии.

— Армия Бонапарта?

Услышав эти слова Костюшко почувствовал как умершая было надежда возрождается в его сердце. — Но где они находятся и почему я до сих пор не получал от них вестей?

— Как выяснилось, они идут на Ружаны другой дорогой, не через Слоним, а западнее!

Командующий хмуро выслушал адъютанта, задал несколько уточняющих вопросов.

— Ну что же… нам осталось продержаться хотя бы до 12-ти часов! Готовьтесь к бою. Поручика Суворова ко мне!

Вскоре Аркадий Александрович предстал перед командующим польской армией.

— Генерал Бонапарт просил передать вам необходимость отступить на северо-восток, хотя бы на 15–20 вёрст. Так наши армии смогут быстрее и надёжнее встретиться.

— Но уже рассветает! как мы можем отступать в виду прусской армии? Они сомнут нас! Нет, это решительно невозможно — мы будем сражаться и умирать на этом поле!

— Оставьте авангард! Пусть лучше погибнет части армии чем вся она!

— Вы очень легко говорите о гибели «части армии», юноша! — неодобрительно заметил Костюшко.

— Как говорит мой отец война — это такая штука, на которой очень легко умереть! Если люди на деле униформу они должны быть готовы к любому исходу в любой день своей жизни! — философски заметил юный поручик.

И вскоре Костюшко, принимая во внимание общий план войны, скомандовал отступление, и польская армия спешно двинулась на северо-восток, к деревне Остров, оставив всю кавалерию и два егерских полка умирать под натиском многократно превосходящих сил пруссаков, прикрывая отход основных сил.

* * *

Деревня Остров. Четыре часа спустя.

Тадеуш Костюшко критически оглядел расстилавшуюся перед ним местность.

— Да, господа! Это поле боя, честно говоря, ничем не лучше предыдущего!

Полдня польская армия отступала под звуки канонады и треск выстрелов сражающегося за её спиной арьергарда. Единственно подходящим местом для развертывания армии оказалось обширное поле перед деревней Остров, со всех сторон окаймлённое лесом и заросшими деревьями и камышом заболоченными балками. Наконец звуки боя затихли: прикрывавшие отступление войска с честью выполнили свой долг. Теперь прусские драгуны уже дышали в спину, и отступать далее было нельзя.

Командующий тяжело вздохнул. Польский армии пришлось пожертвовать всей своей кавалерией: несколько сотен улан и гусар на измученных конях смогли догнать отступающих и присоединиться к основным силам армии, но состояние их лошадей не позволяло применить их в грядущем бою. Поэтому принимать бой на таком ровном поле было нежелательно: конница пруссаков будет иметь здесь серьёзное преимущество.

— Как бы там ни было, а другого выхода нет. Стройтесь фронтом на юго-запад! — наконец приказал Костюшко.

Не успела армия развернуться в боевые порядки, как из леса напротив выступили вражеские войска. Первыми в атаку бросились прусские кавалеристы, и полякам пришлось выстроиться в каре. Затем, споро развернувшись в свои бесконечно длинные батальонные линии, в ход пошла вражеская пехота, а их драгуны в чёрных мундирах, понеся серьёзные потери, отступили в тыл.

Польские командующий не без иронии наблюдал за продвижением прусских войск. Армия Фридриха-Вильгельма вновь наступала «уступом», воспроизводя «косую атаку» Фридриха Великого. Однако проблема заключалась в том, что с тех времён прошло уже 40 лет, и ситуация на поле боя сильно изменилась. Во времена Фридриха не применяли так широко егерей, и ни у кого не было ещё конной артиллерии. В этот развсё выглядело совершенно по-другому: ровные прусские линии, приблизившись к позициям поляков, открыли буквально шквальный огонь… в пустоту, поскольку рассредоточенные егеря и стрелки не создавали для них единой мишени. Попадания по нашим солдатам, пригибавшимися и прятавшимся за укрытиями, при неприцельной залповой стрельбе бывали только случайными, а вот точный огонь польских егерей, особенно из нарезных ружей, выводил из строя множество офицеров и рядовых. Командовавшие войсками прусские офицеры, своими длинными эспантонами сильно выделявшиеся на фоне остальных солдат, стали первой мишенью стрелков; после их гибели строй прусских гренадер смешивался и терял свою стройность.

Но тем не менее ситуация оставалась угрожающей. Фронт поляков прогибался перед напирающими линиями прусских войск. Слишком неравны были силы! И левый фланг на который особенно сильно давил «уступ» прусских линейцев, стал подаваться назад…

В этот момент Костюшко донесли, что в его расположение прибыли первые подкрепления от Второй русской армии — вся кавалерия и конные артиллеристы. Конницей командовал генерал-майор Остерман-Толстой. Артиллерий — полковник Ермолов.

Это были именно те силы, которые сейчас были особенно нужны.

Но по опыту обучения в Таврическом дворце Костюшко знал, что следует предпринять.

— Прикажите Ермолову развернуть свою артиллерию и взять фланг пруссаков под анфиладный огонь! Срочно!

И польский командующий направил на угрожаемый фланг сразу три конные батареи под прикрытием одного из уланских полков.

Польский командующий с волнением следил, как русские артиллеристы галопом выйдя во фланг напирающих на их позиции прусских гренадёр, разворачивали свои орудия. Надо отдать должное выученным Ермоловым конным артиллеристам: они действовали с невиданной сноровкой и скоростью. Грохотали залпы, поле застил пороховой дым, рваными клочьями уносимый ветром в пустынные белорусские перелески.

Результат был просто ужасающ! Вооружённые новейшими облегчёнными полупудовыми единорогами, русские конные артиллеристы буквально сметали картечными залпами длинные и плотные прусские линии. Уже через четверть часа левый фланг прусской армии встал напоминать лохмотья. А затем, перестроившись из каре в ротное колонны, в атаку пошла линейная пехота поляков, и пусские линии побежали…

Командование противника не сразу заметило неладное. Однако, поняв, что происходит, принц Гогенлоэ отправил против нашей конной артиллерии своих кирасир. Плотными рядами поэскадронно, держась плотными, «сапог к сапогу» рядами, они начали выезжать на линию атаки.

Заметив эту новую опасность, Ермолов приказал обстрелять подступающую прусскую конницу картечью. Металлический смерч буквально сметал ряды прусских эскадронов. Чугунные картечины легко пронзали броню прусских кирасир, калечили лошадей; но кирасиры прусской армии продолжали дисциплинированно двигаться вперёд всё ускоряет своё движение. И казалось ничто не может остановить их напор.

Ничто, кроме такой же лавы.

Ответный ход прусских генералов с выдвижением вперёд кавалерии не был сюрпризом для командующего. Именно такое действие со стороны противника, чей фланг подвергся обстрелу подвижный артиллерии, предполагался самым простым и логичным. Выдвинувшись вперед, артиллерия оказывалась беззащитна перед кавалерийским ударом; Но на маневрах и учениях на «Большом стенде» коллективном разумом русского генералитета удалось найти несколько типовых ответных ходов на такое очевидное действие противника.

Прежде всего Ермолов приказал развернуть ещё две конные батареи, до того оставшиеся в резерве. Они, оставаясь на безопасном расстоянии от линий противника, начали расстреливать глубокий и плотный строй прусских кирасир шрапнельными снарядами.

Шрапнель была новинкой в русской армии. До того снаряды с регулируемой дистанционной трубкой, снаряжённые белым фосфором, получал только флот. Теперь же для нужд армии передали несколько тысяч таких боеприпасов, набитых чугунными пулями.

Шрапнельные снаряды нанесли чудовищный урон вражеской кавалерии. Поле покрылась умирающими людьми и лошадьми, диким ржанием и криками возносившими к низком свинцовому литовскому небу свой ужас и предсмертные муки.

* * *

Тем временем остатки польских улан под командованием князя Понятовского и два полка русских донских казаков зашли во фланг и атаковали разворачивавшихся кирасир, поражая пиками их коней. Это тоже был заранее отработанный на учениях ход: контратаковать вражескую кавалерию, причём для контратаки использовать именно полки, вооружённые пиками — казаков и улан. Причём удар должен был наноситься «сбоку», во фланг уже понёсших потери и расстроенных огнём вражеских эскадронов, чтобы не мешать действию собственной артиллерии.

Казаки действовали стремительно. Воспользовавшись тем, что русские артиллеристы, заметив их атаку, прекратили огонь, они, опрокинув кирасирский полк, тотчас же ударили по пехоте, расстроенной картечным обстрелом и не успевшей встать в каре.

Прусский ударный фланг охватила паника. Уже понёсшие страшные потери батальоны были просто сметены ударом русской конницы. Утратившие веру в своих командиров люди метались в поисках спасения и не находя его, лишь увеличивали царивший здесь хаос. Злобные ругательства казаков, ржание их лошадей, звонкие хлопки выстрелов, лязг металла и ужасные крики протыкаемых пиками людей слились в одну чудовищную какофонию, да так, что капралам, чтобы услышали их команды, приходилось кричать солдатам прямо в ухо.

Но тут прусская пехота второй линии пошла в атаку. Первыми выдвинулись егеря Полковник Людвиг Йорк фон Вартенбург, видя бедственное положение правого фланга прусской армии, повёл своих людей быстрым шагом, приказав, не тратя времени на перестрелку, идти сразу же в штыковую. Этот необычный для пруссаков приём имел успех; казаки отхлынули, и немцы восстановили фронт. Но град русской картечи, выкашивавший солдат, никуда при этом не делся.

— Расстреливайте батареи! — оценив обстановку, приказал полковник. — Уничтожьте орудийную прислугу!

Это было единственно верное решение, мало что, однако, давшее немцам. Попав под обстрел, русские поставили пустые передки и зарядные ящики так, чтобы прикрыть артиллеристов, и прусские пули чаще попадали в дерево, чем в солдатскую плоть. К тому же прусские ружья не зря считались худшими в Европе: точность даже егерского огня оставляла желать лучшего. Тем не менее русские сняли две батареи из трёх, переместив их дальше от пехотного огня пруссаков.

Наступил решающий этап боя. Резервов у Костюшко больше не оставалось, а враг продолжал наседать. Подошла, гремя батальонными залпами, вторая линия прусских войск, в разрывы которой устремились эскадроны познанских и франкфуртских гусар, магдебургских и штеттинских драгунов и кюстринских кирасир. Это был приём, направленный на то, чтобы смешать ряды вражеского войска, не знающего, что предпринять: встать в каре против кавалерии или же в линии против пехоты.

Но молодой граф Остерман-Толстой, командовавший подошедшими силами русской 2-й Армии, нисколько не сомневался.

— Пехота — в каре! Стрелки — в гурты! Драгунам спешиться и встать в каре! — отдавал он отрывистые команды, хладнокровно глядя на поле боя.

Уже вскоре вражеская конница обрушилась на поляков и русских. Стрелки, не успевшие сбиться в кучи и ощетиниться холодно блестевшей сталью штыков, гибли под ударами сабель и палашей. Лишь самые хладнокровные, не потеряв головы, исполняли приём, которому учил их Суворов: упасть на землю, пропустив мимо себя вражескую конницу, а затем встать и выстрелить удаляющемуся врагу в спину. Прусские конники, не имея пик, были бессильны против такого приёма, а лошади обычно избегают наступать на лежащие на земле тела, справедливо считая их ненадёжным основанием для своей тяжести.

На фланге развернулась яростная борьба за батареи. Тут пруссаков ждал неприятный сюрприз: оказалось, русские растянули между зарядными ящиками колючую проволоку, в которой теперь путались и кони, и люди. Русские же артиллеристы прехладнокровно продолжали расстреливать пруссаков картечью в упор! И «чёрные гусары», понеся страшные потери, вынуждены были отступить.

Зато вместо них подошла пехота. Гренадёры тесаками рубили колючую проволоку, изрыгая странные проклятия; она пружинила и не поддавалась клинку. А мерные залпы орудий продолжали целыми взводами выносить пруссаков. Солдаты попытались просто повалить повозки, чтобы проволока упала на землю; но оказалось, что между повозками установлены крестообразные рогатки, не дающие проволоке опасть. Тем не менее удары тесаков наконец сделали своё дело, прорубив проходы, и прусская пехота беспорядочно хлынула на русские батареи, вступая в рукопашные схватки с прислугой. Казалось, победа близка…

Но тут земля задрожала под поступью могучих коней, и на батарее Ермолова оказалось три эскадрона русских кирасир. Обрушившись на нестройных, неспособных встать в каре пруссаков, кирасиры рубили их с высоты своих сёдел. Затем загремело «ура», и на поле боя оказались русские егеря, телегами переброшенные на помощь Костюшко из Второй армии. Всюду бой тотчас же переходил в рукопашную, что не давало пруссакам реализовать главный свой козырь: быстрый (хоть и неточный) залповый ружейный огонь. Вновь войска смешались в рукопашной, где русские чувствовали себя как рыба в воде, а пруссаки, напротив, не в своей тарелке. И уже через четверть часа случилось неизбежное — прусские солдаты побежали; полковник фон Вартенбург, командовавший немецкими егерями, был ранен и оказался в плену.

В этот момент подоспела на помощь гвардейская кавалерия Депрерадовича. Два полка — Кавалергардский и Конный, заняли оборону на правом фланге, а Уланский и Драгунский полки подкрепили левый фланг.

Кульминации сражение достигло к 5 часам вечера. Две дивизии пруссаков атаковали левый фланг Костюшко, прорвали оборону и вновь захватили Остров. Но их дальнейшее продвижение было остановлено яростной штыковой контратакой батальона Костромского полка.

Воспользовавшись замешательством противника, устремились в атаку лейб-гвардии Уланский и Драгунский полки. Их повел на врага граф Остерман-Толстой. Одна из дивизий пруссаков бежала в близлежащий лес, вторая — вступила в бой и была разгромлена, только пленными потеряв более 500 человек.

Следующая атака была предпринята пруссаками в час дня. Гогенлоэ, видя неуспех своих войск, в этот раз попытался было разгромить левый фланг союзников, но атака пруссаков была легко отбита: подвижная артиллерия Ермолова совершенно спокойно перекатилась с левого фланга на правый, открыв столь же убийственный огонь. Одновременно Костюшко ударил по врагу на обоих флангах, а два полка казаков послал в обход левого фланга противника. Это вынудило Гогенлоэ прекратить атаку и искать другого решения.

К четвертому часу дня бои стали утихать. Ни одна из сторон не добилась перевеса. Но тут на левом фланге прусской армии затрещали выстрелы: это подошли основные силы армии Бонапарта. Не разворачиваясь даже из походных колонн, они сразу же бросались в бой, проминая тонкие линии прусских построений.

С подходом второй русской армии ситуация резко изменилась. Если в первый день битвы армии Гогенлоэ численностью 60 тысяч солдат противостояли 35 тысяч поляков и 16 тысяч русских, то теперь у союзников был двукратный численный перевес. Измотанный и поредевший в сражении прусские силы были окружены 80-тысячной русско-польской армией. Колонна под командованием Милорадовича заняла Ружаны, где находилась главная квартира Гогенлоэ. Принцу пришлось бежать на юг, оставив свои войска без командования. В наступающей темноте прусским войскам не оставалось ничего лучшего, как скрываться в холодных лесах к востоку от деревни Остров. Весь лагерь и обоз прусской армии оказался в руках победителей.

Командование русско-польской армией принял прибывший старший по чину генерал-поручик Бонапарт. Около 10 часов утра следующего дня русский главнокомандующий приказал войскам строиться в боевые порядки. Тем временем пруссаки, проведшие ночь в сыром лесу под проливным дождём, совершенно утратили волю к сопротивлению.

Отрезанные от путей к бегству, в час дня они начали сдаваться в плен. Вместе с 42 тысячами солдат и офицеров сдался и весь находившийся при войсках командный состав. Значительной части пруссаков удалось разбежаться по окрестным лесам и горам, но они больше не представляли собой организованной военной силы.

Глава 19

Надворный советник Николай Петрович Резанов с грустью всматривался в расстилающийся перед ним бесконечный горизонт. Позади у него осталась долгая и трудная дорога через всю Россию и Сибирь — одиннадцать тысяч вёрст! Успел уже побывать и на Камчатке, и на Алеутских островах, и в Ново-Архангельске… А теперь так и вовсе занесло его в южные широты — совместно с капитаном Ратмановым прибыл он к Сандвичевым островам!

После смерти Екатерины Великой жизнь Николая Петровича, как и многих других дворян, резко переменилась. Несколько лет Резанов служил при дворе Екатерины IIв канцелярии Гавриила Державина, дружившего с его батюшкой, Петром Гавриловичем. Казалось бы, вот тебе торная дорога: служи и служи! Но увы; затем судьба направила его совсем по иному пути: в 1794 году Николая Резанова послали в Иркутск — инспектировать Северо-Восточную компанию, торговавшую пушниной. Там он познакомился с владельцем промысла Григорием Шелиховым, а вскоре и женился на дочери купца Анне. После смерти тестя Резанов стал совладельцем компании, а после воцарения императора Александра и объявления «компанейской свободы», сиречь беспрепятственного создания разного рода компаний и обществ, объединил дело с другими купеческими фирмами и создал в Сибири мощное торгово-промышленное общество: Российско-Американскую компанию. Однако государственной службы Николай Петрович не оставил, и был направлен на Тихоокеанское побережье сразу в двух ипостасях: как государственный чиновник, имеющий дипломатические и административно-хозяйственные поручения, и как служащий компании — в целях ревизии её работы. За несколько месяцев он успел посетить побережье Охотского моря, Камчатку, Курильские острова, берега Аляски, остров Кадьяк. Результаты ревизии были… противоречивы. И вот это всё надобно изложить в письменном виде, а с чего начать — даже и не поймёшь; слишком много всего произошло!

Огромное багровое солнце быстро проваливалось в бескрайний Тихий океан. Николай Петрович тоскливо проводил его взглядом и вновь взял в руки перо: так или иначе, а отчёт сам себя не напишет! Задумчиво макнув перо в «непроливающуюся» чернильницу, Резанов принялся каллиграфическим почерком выводить:

' Милостивые государи!

Доношу до вашего сведения, что пришел я 31-го июля числа на Кадьяк благополучно, хоть и не без приключений. Жестокий ветер, накануне случившийся, показал нам всю недоброкачественность Судов местной постройки. На судне, коим мы следовали, «Св. Марии», свежим ветром отломало бушприт, так что мы насилу попасть могли в гавань в Кадьяке. Такое построение Охотских судов здесь в обыкновении: невежество судостроителей и бесстыдное грабительство местных приказчиков Компании доставляют ей суда дороже, нежели где-либо, и притом никуда негодные. Побыв на Кадьяке три недели за починками сего судна, почитаемого как лучшее и новейшее во всей Компании, компанейского судна, вышел я 20-го августа и пришел в Ново Архангельск благополучно того ж месяца 26-го числа, но токмо благодаря удаче. Все пять дней плавания нам сопутствовал устойчивый фордевинд, и я думаю, ежели б и на плоту из Кадьяка вышли, то и тогда бы достигли здешнего места.

Как вам прекрасно известно, порт Ново-Архангельск заведён нашим директором, г-ном Барановым, по своему усмотрению и инициативе. Я нашел здесь Александр Андреевича благополучно водворившегося. Место здесь исключительно богатое. Всю губу окружают хребты превысочайших гор, покрытых до вер шины строевым лесом. Место для Ново-Архангельской крепости избрано на высоком камне, вышедшем в губу полуостровом.Здесь устроены добротные, огромные казармы с двумя бастионами и башенками. На одном из прилежащих островков поставлена башня с маяком. Подле казарм имеется большой и добротный корпус, содержащий в себе две лавки, магазин и два подвала. Подле него амбары и цех для производства работ компанейских. Напротив крепости устроен преогромный сарай для поклаж с рубленным к морской стороне магазином, а между ним и крепостью пристань. Имеются также кухня, баня и казарма для служащих в компании; живем мы все очень тесно, но всех хуже живет наш приобретатель мест сих, господин Баранов, в какой-то дощатой юрте, наполненной сыростью до того, что при здешних сильных дождях она со всех сторон течёт, как решето. Чудной человек! Скажу вам, милостивые государи мои, что г. Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое произведение природы. О себе он не заботится нимало, радея лишь о сотрудниках своих. Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а дикие народы, боясь его, из самых дальних мест предлагают Компании свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему в России лучшую цену. Истинно скажу вам, милостивые государи мои, что господина Баранова надобно вам беречь, ибо по нынешнему устройству края новый человек не скоро найдется здесь, да и пока будет ознакамливаться, компания уже почувствует великие и невозвратные потери. Таково-то ненадёжно и безобразно устроение торгового нашего тела.

По прибытии своём я немедленно уведомил Александра Андреевича, что Новоархангельск и вся территория Островов, получившая название «Архипелаг Александра», отныне переходит во владение Российской державы, свыплатой компании некоторой компенсации за сделанные здесь постройки. В следующую навигацию прибудут воинская команда и офицеры, что займут Новоархангельскую крепость. Управитель отвечал, что уже извещён о том капитаном Ратмановым, тот год привёзшем из Калифорнии много продовольствия. Далее сообщил я, что теперь работа компании будет строиться на новых основах: придётся покупать на торгах у Короны патент на добычу морского бобра и котика, на Алеутских островах, островах Прибылова. Командорах и в Архипелаге Александра отдельно. В торгах могут участвовать и иные кумпанства, а потому надобно оценить наши возможные от того прибыли и сообразовываться с ними…'

— Во поле берёза стояла… — глухо, как из погреба, раздался вдруг нестройный хор пьяных голосов.

Рязанов поморщился. Ох, уж эта водка… Сколько судеб она поломала! Какую невероятную ценность придают ей промысловые люди! Иной раз, придя с многодневной охоты, готовы из-за шкалика ножами резаться с такими же, как они, русскими людьми… А сколько драгоценного хлеба тратится на выгонку спиртного! Впрочем, в этом отдалённом краю, где жизнь столь тяжела, а развлечений так мало, крайне трудно добиться трезвеннического образа жизни. Только глубоко верующие или крайне увлеченные происходящим люди (как сам Резанов, например) могут игнорировать зеленого змия, а вот остальные…

Резанов попытался сосредоточиться, но певуны не унимались. Как же сильно разносятся все звуки на корабле! Деревянные переборки, редкие и тонкие, совершенно не сдерживают звуки, и все подробность пьянки, происходившей теперь в капитанской каюте, были слышны Резанову во всех подробностях. Ну как тут работать?

Тяжело покачав головой, Резанов встряхнулся и усилием воли заставил себя продолжать:

«Дикие, или, как их кличут русские промысловые люди, 'колоши», под действиями господина Баранова, надолго ли, нет ли, но, кажется, присмирели. Надо сказать, что они вооружены от бостонцев лучшими ружьями и пистолетами и имеют фальконеты, так что Баранов, весною отослав на добычу бобра более 600 человек русских и кадьякских американцев, был в превеликом за них страхе; однако же все возвратились благополучно. Теперь, когда везде прошёл слух о передаче Ново-Архангельска под коронные владения, о сильном водворении нашем, прибытии «Св. Рафаила», положение наше упрочилось. Особенно появление указанного судна — нового клипера из Калифорнии, весьма быстроходного и исправного, да ещё и обшитого медью, должно отпугнуть иностранцев, привыкших безнаказанно торговать тут порохом и водкой.

Также рассказал я Баранову о ваших, милостивые государи, планах на устройство на Аляске медного прииска и литейного завода. Александр Андреевич всецело сие одобряет, рассказывая, что у колошей весьма обыкновенно бывают в ходу поделки из самородной меди. Её тут, у подножия одной из гор превеликое изобилие, так что при правильной постановке дела можно ожидать отличных результатов.

Много худшее положение нашёл я на Курильских островах. Тамошние управители чрезмерно увлекаются Бахусом, в ущерб делу. Дошло до того что в крепости Океанской на острове Кунашир пьяницы эти затворились и объявили свой отказ подчиняться российской власти! А ведь рядом Япония; какой соблазн для их людей!

Истинно во весь век мой не удалось мне быть свидетелем подобного буйства и пьянства, и я велел вас известить только для того, чтоб были вы сведомы, что переносит правитель ваш; знали, что здесь делается и приступили скорее к образованию областей и постановлению строгих изысканий. Перепившись с кругу и споя промышленных, не ручаюсь, чтоб когда-нибудь сами хуже «колошей» Компанию вовсе не разорили. Я не нахожу покамест действенных средств, как исподволь возвратить всех сих молодцов к порядку. Скрутил бы я их давно, да чую, многие беды возможны от крутых мер!

О духовной миссии скажу вам, что она крестила здесь несколько тысяч, но только совершенно формальным образом, не пытаясь ни просветить, ни исправить нравы. Монахи наши отнюдь не идут путем францисканцев в Калифорнии или иезуитов в Парагвае, и не пытаются развить понятия диких.

Впрочем, есть пастыри, способствующие образованию туземцев. К последнему отменно способен отец Нектарий, которому поручил я дирекцию над училищем и обещал в штате заложить ему жалование, которое действительно принадлежит ему за труды его, а отцу Герману отделил 20 мальчиков для обучения практическому земледелию, брав их с собою на Еловый остров для произведения над посевом хлеба опытов, разведения картофеля и огородных овощей, обучения к изготовлению грибов и ягод впрок, вязания неводов, приготовление рыбных припасов и тому подобного, возвращения их на зиму в училище, где будут учиться читать, писать и катехизису. Сим средством надеюсь я первые 20 семей вам земледельцев приготовить и думаю, что мальчики, привыкнув к трудам, доставят компании прочных и грамотных хлебопашцев.

Государь император давно дал мне указания устроить в Охотском море, а оттуда — и по всему Тихому океану китобойный промысел. Китовое мясо в Японии почитается за лакомство, и тамошний народ охотно покупает его в обмен на свои произведения. Торг сейчас налажен на острове Шикотан, но по малолюдству северных областей японских не даёт должных выгод. Полагаю необходимым устроить ещё одно торжище, скажем, на островах Цусимских, Ики или Гато. Тут близость южных не в пример более богатых японских областей даст этому предприятию совершенно иной вид. Японские товары для нас весьма привлекательны: там можно купить чай, рис, ш ёлк…'

Вдруг резкий стук открываемого люка отвлёк Резанова. Он оглянулся и увидел душераздирающее зрелище: король острова Гавайи, Его величество Камеамеа Первый, шатаясь, вышел на палубу. Темнокожий жизнерадостный толстяк-весельчак перегнулся через борт и с шумом изверг содержимое желудка. Увы, произошло это совсем не по причине морской болезни: Его Величество был мертвецки пьян.

Окончив опорожнять желудок, Его Величество укоризненно просмотрел за борт и, пробурчав что-то на своём тарабарском наречии, звонко рубанул ладонью по планширю, будто бы досадуя на корабль, на котором он так славно напился.

Вновь хлопнула крышка люка: бледный, но твёрдо державшийся на ногах капитан Ратманов появился следом, решив, видимо, удостовериться, что с Их Величеством всё благополучно.

— Отчего же вы не веселитесь, Николай Петрович! — укоризненно произнёс моряк, — ведь налаживать сношения с местными — это ваша забота!

— Увольте, Макар Иванович, я этого не умею! — брезгливо косясь на короля, отвечал Резанов.

— Всё мне, всё мне! — укоризненно покачал головой Ратманов и увлёк Его шатающееся Величество обратно в капитанскую каюту.

Резанов вздохнул. Эта «ромовая дипломатия» никогда ему не нравилась, но что поделать, если дикари так любят выпить?

К этому времени стало так темно, что Николай Петрович уже не видел исходящих из-под его пера слов. Тем не менее он упрямо решил закончить письмо. Быстро наступавшие сумерки заставили его зажечь спермацетовый фонарь; наконец, всё было устроено, и Резанов без помех продолжил свой отчёт.

' — Сейчас мы находимся в бухте на острове Гавайи, ведя переговоры с местным царьком об устройстве здесь китобойной базы. Острова сии лежат, можно сказать, в центре Тихого океана и представляют собой самое великолепное место, дабы пополнить припасы, отремонтировать судно и дать роздых людям. Сандаловое дерево, в изобилии тут произрастающее, имеет в Китае изрядный спрос, а местность прекрасно приспособлена для выращивания любых плодов, от сахарного тростника до гевейного дерева; так что владения сии были бы нам кстати. Король Камеамеа за небольшую помощь ружьями и фальконетами охотно перейдёт под наше покровительство и сможет завоевать остальные острова. Китобойный промысел согласно распоряжению Государя императора налаживается, чтобы поставлять китовое мясо в Японию. Капризные местные жители неохотно торгуют с чужеземцами, но при этом без ума от китового мяса; за него они охотно продают свой чай, шёлк и иные изделия. Оттого и налаживаем здесь китобойное дело…'

Солнце окончательно зашло, и тотчас наступила кромешная тропическая тьма, рассеиваемая лишь светом огромной жёлтой луны. Лунный свет отражался от волн океана, образуя светящуюся шафрановую дорожку из водяных бликов.

Минуту Резанов смотрел на серебристую рябь океана, наслаждаясь вечерним бризом и разминая затёкшую от длительного письма руку. Увы, но на нашем Севере так не посидишь и такого не увидишь. Какой благодатный край! Вот бы принял его Государь Император под своё покровительств о! '

Вдруг Резанову показалось, что, но слышит женские голоса. Что это? Русалки? Голоса стали громче, и вдруг он услышал негромкий., но требовательный стук кулачком по медной корабельной обшивке.

Не без душевного волнения Резанов подошёл к фальшбору и перегнулся через него, вглядываясь в темноту. И правда, там внизу, едва заметные в тёмных водах, качалось на волнах несколько прелестных женских головок. Прекрасные туземки переговаривались о чём-то на своём языке, и по тону их было понятно, что они чем-то сильно озадачены.

Поражённый столь странным происшествием, Николай Петрович подхватил свой масляный фонарь, привязал к верхнему кольцу конец просмолённого линька, тугой бухтою свернутого на палубе, и, подойдя к борту, осторожно спустил фонарь на несколько ярдов вниз. И что же он увидел?

В чистейших, кристальной прозрачности, водах океана действительно плавало несколько молодых привлекательных женщин! Все они были черноволосыми смуглолицыми представительницами местного племени; и, несмотря на то, что из одежды на них имелись только лишь серьги, дамы обнаруживали недвусмысленное желание подняться на борт! Именно в тот самый момент, когда Резанов опустил фонарь к воде, одна из туземок, высоко подняв руку, пыталась зацепиться за медную обшивку корабля и вскарабкаться выше. Из воды показалась её прекрасная крепкая грудь с тёмными сосками. У Резанова закружилась голова и всё поплыло перед глазами: нечасто увидишь подобное в северных широтах, где приходилось ему обретаться последнее время… Но тут девушка издала досадливый вопль и сорвалась, с головой погрузившись в воду.

Появление у них над головою источника света обратило внимание дам на Резанова, но не заставило быть стыдливее. Сначала они что-то кричали Резанову на своем гортанном наречии; затем, видя, что он не понимает их намерений, одна из туземок, энергично подплыв к борту, попыталась уцепиться за линь, которым был привязан фонарь, но не смогла до него дотянуться.

— Нет, это решительно ни на что не похоже! — сам себе молвил Резанов, подняв свой фонарь обратно на борт. — Надо всё-таки выяснить, кто они и чего хотят. Нужен толмач!

Переводчик на судне был, но, с несчастью, только один, и находился он сейчас в капитанской каюте, на большой дипломатической пьянке. Пришлось Резанову спускаться.

В капитанской каюте стоял чад кутежа. Дорогое французское вино, дешёвый ром с Филиппин, лимоны, ананасы, манго — всё это в ужасающем беспорядке было навалено на принесенный из кают-компании большой стол, за которым восседал гордый туземный король Камеамео, занимая громадою своего темнокожего величества добрую половину стола. По левую руку присутствовал капитан Макар Иванович Ратманов, по правую — Аддик ван дер Хаак, красномордый рыжий голландец, долгое время проживший на острове Оаху, выучивший язык гавайцев и принятый в команду толмачом. Ратманов о чём-то горячо спорил с королём, а голландец заплетающимся языком переводил.

Резанов, с трудом пройдя через настоящий завал из опрокинутых стульев и корзин, осторожно тронул голландского «морского волка» за плечо и любезнейшим образом попросил его выйти на верхнюю палубу, дабы «развеять некоторые недоразумения». Поначалу Аддик не хотел оставлять своих подопечных; но, заметив, что капитан и король прекрасно уже понимают друг друга безо всякого перевода, с трудом поднялся и последовал за Николаем Петровичем.

— Вот, будьте любезны — тут несколько туземных людей женскога полу плавают возле полубака; а чего хотят, решительно непонятно! — пояснил Николай Петрович, вновь направляя свет фонаря за борт, туда, где последний раз видел прохлаждавшихся в солёной воде наяд. Однако, как оказалось, они отплыли чуть в сторону, к носу корабля, и теперь, обнаружив там якорный канат, пытались влезть по нему на судно! Более того: несколько свободных от вахты матросов всячески помогали им в этом начинании, протягивая багор на длинной рукоятке и громко подбадривая советами! Свет лампы осветил тёмные, будто выточенные из бразильского дерева фигуры туземок; одна из них, одетая лишь в мокрые, ослепительно-чёрные волосы, залезла уже выше всех и уцепилась, а багор.

— Эй, вы! Отставить! Убери багор, говорю! — испуганно вскричал Резанов. Матросы, перепугавшись, потянули ручку багра на себя; темнокожая дама от неожиданности взвизгнула и рухнула в воду, сорвавшись с каната. Некоторое время было неясно, что же с нею сталось; но затем она вынырнула, резко покрутив в стороны головой, дабы облепившие её лицо мокрые пряди волос разлетелись в стороны; досадуя на свою неловкость, она с лёгкой гримасой сунула в рот ладонь, видимо, порезавшись то ли о багор, то ли об облепившие якорный канат ракушки.

Ещё две туземки, завидя это, тоже нырнули в воду, будто не решаясь покинуть сопровождаемую ими персону. Подплыв к первой женщине, дамы наперебой стали что-то лопотать, осматривая ладонь пострадавшей и даже порываясь слизать ее кровь.

Голландец, с усмешкою наблюдая происходящее, что-то крикнул им вниз; туземки, заслыша родную речь, стали что-то ему отвечать. Наконец, видимо, разобравшись в случившемся, Аддик сообщил Резанову:

— Сударь, нет решительно никаких причин для беспокойства! Эта дама — четвёртая супруга нашего августейшего гостя, короля Камеомео Первого, красавица Калакуа, а остальные — ея придворные дамы. Они припыли выяснить, когда Его Величество соизволит вернуться во дворец!

Гм. До Резанова постепенно стал доходить сюрреалистический смысл происходящего. Туземный король пьянствует на их корабле уже третий день, и беспокойство его супруги вполне понятно. Однако же, какова непосредственность этих дикарок! Нисколько не сомневаясь в собственных силах, они проплыли две мили, отделяющие берег от якорной стоянки кораблей Ратманова! И вот теперь обнажённая королева и несколько её фрейлин плавают в нескольких ярдах от Резанова, совершенно не стесняясь своей наготы. А что скажет король Калеомео? Какие мысли могут посетить владыку острова, если он застанет свою супругу (пусть и четвёртую), выставившую себя на обозрение целого экипажа корабля?

Какие-то мгновения Резановым владела паника; но вскоре он взял себя в руки.

— Отправляйтеся вниз! Все вниз! — первым делом приказал Николай Петрович нижним чинам, и те крайне неохотно поплелись к люку.

— Я полагаю, сюда немедленно следует пригласить Его величество! — категорически заявил Резанов голландцу тотчас, как последний матрос покинул верхнюю палубу. Только он может найти выход их этого казуса!

Голландец пожал плечами и, весело что-то насвистывая, отправился за королём. Похоже, что беспокойства Николая Петровича он совершенно не разделял.

Через пару минут на палубу с трудом вышел гигант Калеомео Первый. Пошатываясь, он подошёл к фальшборту, с громким стуком поставил на него тяжёлую оловянную кружку для пунша и, перегнувшись, принялся с громкой досадою что-то выговаривать своей четвёртой супруге. Та не менее резким тоном ему отвечала; на что Его величество изволил изображать разные красноречивые гримасы, вращал глазами, рычал и кипятился. Наконец, после нескольких фраз супружеская ссора достигла апогея; Его Величество схватил кружку и запустил ею вниз, прямо в воду, и, прорычав что-то напоследок, отправился обратно в каюту Ратманова. У Резанова сжалось сердце; но когда король удалился, то Николай Петрович, подбежав к борту, увидел, как по серебряно-жёлтой лунной дорожке медленно уплывают в сторону берега несколько голов туземных женщин.

«Ну, слава Богу, кажись, не попал!» облегчённо выдохнул он. — «Да, люди чёрные, а ведут себя точь-в-точь как наши; иной раз купеческая дочь также приходит к трактиру, вызволять муженька, охваченного 'болезнью души… Надо бы посетить эту Калакуа на берегу, засвидетельствовать почтение, справиться о здоровье, и всё такое прочее… А отчёт надобно срочно отправлять!»

* * *

Будучи одним из крупных акционеров и действующим директором Русско-Американской компании, я, получив письмо Резанова через несколько месяцев, полностью одобрил его идеи в отношении Сандвичевых (Гавайских) островов. Любивший выпить король Камеамеа получил ружья и несколько шхун, позволивших ему завоевать соседние острова. На Гавайях тут же начали выращивать ценные колониальные продукты — в основном дерево гевеи, индиго, сахарный тростник, ананасы и кофе. Здесь же в местных водоёмах начали разводить форель.

Но был ещё один источник доходов, для полноценного появления которого на Сандвичевы острова прибыл из Порт-Александрийска господин Паллас…

Глава 20

Известие об атаке англичанами Копенгагена сильно встревожила Петербург. И пусть датчанам удалось отбиться — но это отнюдь не означает, что англичане не будут пытаться ударить по ним снова, заставляя выйти из Лиги нейтралитета. На срочно созванном военном совете было решено оказать датчанам, как слабому звену нашего тройственного союза, самую всестороннюю помощь. И первое, что приходило тут на ум — срочно переправить им наши блиндированные плоты, дабы перекрыть Эресунн, и Кронштадтскую эскадру — для блокады Большого Бельта. И если со вторым проблемы не наблюдалось — наш флот зимовал в этот год не в Кронштадте, а в Балтийском порту, очищающемуся ото льда много ранее чем Финский залив, то с транспортировкой плавучих батарей возникали очевидные вопросы. Изначально я планировал перебросить в Зунды плоты в разобранном виде, перевезя их в трюмах ластовых судов, но их сборка в Дании заняла бы недопустимо много времени; необходимо было перебросить уже боеготовые батареи, стоящие сейчас на защите Кронштадта. Но они не имели парусов и были несамоходны; конечно, можно было просунуть в орудийные порты вёсла и грести, но скорость движения получалась совершенно ничтожной.

Как хорошо, что у нас уже имелись на Балтике два парохода! Именно их мы и использовали для буксировки батарей в Данию. И, в конце апреля, держась в основном шведских берегов, две плавучие батареи 5-ти узловым ходом отправились в Эресунн. Следом двигались еще 6 батарей, буксируемые гребными фрегатами; но они шли со скоростью 1,5–2 узла и иногда просто стояли на месте, не в силах преодолеть встречный ветер. По плану, доставив плоты в Копенгаген, пароходы должны были вернуться и взять на буксировку ещё два плота, забрав их у гребной флотилии.

А ещё — из Средиземного моря был срочно вызван адмирал Ушаков. Приехав в Эвер, он должен был забрать местную эскадру, состоявшую, правда, в основном из фрегатов и корветов, и направится с нею в Зунды. Здесь ему предстояло дождаться подхода основных сил Балтийского флота, а также датских и шведских кораблей и принять над командование над объединенным флотом с целью недопущения ухода английских сил из Балтики обратно в Северное море.

И ловушка захлопнется…

* * *

Между тем эскадра Паркера вышла в южную часть Балтийского моря и атаковала шведскую Померанию. Действительно, силы шведов здесь оказались совершенно ничтожны. Однако, как выяснилось, гавань Штральзунда ещё менее глубоководная, чем окрестности Копенгагена, так что эскадра в полном составе стояла поодаль, изображая «дальнюю блокаду», пока несколько бомбардирских кэчей обстреливали город и гавань. Результат оказался крайне скромным — суда в гавани не получили почти никаких повреждений.

Ремонт судов Коллингвуда продолжался более полутора месяцев. Порт Данцига оказался гостеприимным, но крайне бюрократизированным. Пока прусские власти решали, как поступить с невесть откуда свалившейся им на голову английской эскадрой, настал май. Тем временем наконец-то сменилось направление ветра, и Коллингвуд готов был уже покинуть Данцигскую бухту. Оставалось только дождаться подкреплений из Англии — вице-адмирал Сомераз должен был провести через проливы эскадру из семи линейных кораблей, двух фрегатов и большого количества вспомогательных судов и транспортов. Паркер и Коллингвуд особенно ждали плоскодонные бомбардирские кэчи, способные успешно действовать против береговых укреплений в условиях балтийского мелководья.

Эскадра вице-адмирала Джеймса Сомераза действительно появилась на Данцигском рейде в конце мая. Но состав её оказался много слабее ожидаемого, а корабли несли следы боевых повреждений. Его сильно повреждённые корабли встали на рейд Данцига по соседству с эскадрой Коллингвуда.

— Во время прохода Эресунна нас обстреляли датские канонерки и плавучие плоты. Два линейных корабля сгорели; много вспомогательных судов и транспортов спустили флаг! — объяснил Сомераз.

Новость крайне встревожила адмирала. Стало понятно, что датчане и русские намерены постепенно полностью перекрыть свободный проход на Балтику, выстроив через Зунды мощный барьер в виде береговых и плавучих батарей, эскадр канонерок и собственных флотов. Могло получиться так, что английская эскадра окажется вдруг отрезанной от метрополии!

Осознав эту угрозу, Паркер немедленно собрал Военный совет с вопросом, — что следует предпринять в этих условиях? Наиболее логичным казалось немедленно уйти из Балтики; но сделать это сейчас — значит перед всем миром признать своё поражение!

— Вас не простят, сэр. Ваша репутация будет уничтожена, а карьера разрушена! — убеждённо произнёс он. — Чтобы поддержать свою честь, нам нужна победа. Возможно, нам следует атаковать Балтийский порт; это довольно глубоководная гавань, и обычно там бывает много русских купеческих судов!

Контр-адмирал Коллингвуд считал, что проблема не так уж и велика.

— Датчане действительно пытаются противодействовать свободе мореплавания в районе балтийских Зундов. Но остановить они нас не в силах; мы всегда пройдём через Зунды, пусть даже с боем, под огнём береговых батарей. Давайте прорываться из Балтики через Большой Бельт. Там мы нанесём поражение русским и шведам, утопим их флоты, и вернёмся в Нор победителями. Датчане понесли в последнем сражении большие потери, чем мы. Они ослаблены нашим огнём; а шведский флот так и не оправился после Выборга!

— Вы, конечно, правы, Катберт — сомневающимся тоном возразил ему вице-адмирал Сомераз, — однако, примите во внимание, что Зунды нужны нам не только для того, чтобы пропускать наши линейные корабли. Завтра лорды Адмиралтейства заставят нас вернуться на Балтику; и что же? Эскадра будет нуждаться в постоянном снабжении, пополнении убыли в команде, в подкреплениях, наконец; и если всё это будет происходить под обстрелом, мы не сможем действовать в Балтике свободно.

— И что же вы предлагаете? — спросил контр-адмирал Коллингвуд тоном, в котором явственно сквозило: «Ну и что ты с этим сделаешь, умник?»

— Полагаю, нам надо обратиться к правительству, с тем, чтобы оно организовало против Дании сухопутную экспедицию. Если мы не может принудить датчан к выходу из Лиги одними обстрелами с моря — надо твёрдой ногой встать на сушу!

Идея эта показалась Паркеру неплохой; особенно ценной казалась возможность переложить бремя активных действий с флота на засидевшихся сухопутных крыс. И в Лондон ушло письмо с соответствующими соображениями. Паркер очертил положение флота самыми чёрными красками, обещая крах снабжения и полную капитуляцию. В случае, если не будет предпринято самых срочных политических мер.

Увидев письмо Паркера, Питт-Младший разразился проклятьями. Воевать с Данией — это означает, кроме всего прочего. воевать и с Россией (текст тайного соглашения между этими державами уже был ему известен). Не то, чтобы английский премьер-министр сильно опасался русских казаков на Пиккадили-стрит, но усложнять и так непростое положение Англии ему решительно не хотелось. Особенно неприятным представлялось полное прекращение торговых отношений, после чего первоклассные русские корабельные товары пришлось бы заменить на третьесортные американские и канадские. И в хитроумном мозгу премьера родился отличный план: натравить на Данию пруссаков.

Пруссия и ранее оказывала англичанам такого рода услуги; скажем, двенадцать лет назад она вводила войска в охваченную революцией Голландию. Так почему бы не попробовать снова? Войдя в Данию с юга, прусские войска способны сокрушить её

И начались интенсивные переговоры о вступлении Берлина в войну против Дании.

После переписки с Адмиралтейством было решено, что Паркер должен дожидаться подхода подкреплений, из линейных кораблей 3–4 рангов, способных действовать в мелководной Балтике. До этого основной задачей Паркера стало прикрытие побережья Пруссии от атак с моря со стороны России или Дании. В это же время англичане усиленно уговаривали шведского короля перейти на их сторону.

Но Густав III оказался крайне упёртым сукиным сыном. Ни он, ни его окружение, ни его офицеры крайне не любили англичан, а после попытки обстрела Штральзунда эта нелюбовь приобрела форму мании.

И у Уайтхолла осталась одна надежда — на Берлин. Ведь если договориться с Пруссией, то можно решить сразу все проблемы: обеспечить свой флот базами, найти материалы для ремонта повреждённых английских кораблей, прорвать блокаду Зундов, атаковав датчан с суши. И Уайтхолл начал активно обхаживать прусского посла…

К тому времени пруссаки уже третий год играли в многовекторность, направо и налево торгуя своим нейтралитетом. Надо сказать у них это неплохо получалось, и во многом благодаря тому авторитету, который прусская армия имела со времён Фридриха Великого. Пруссия считалась, возможно, самый весомой военной силой Европы; и только я благодаря своему послезнанию был прекрасно осведомлён, что на сегодняшний день прусские войска — это колосс на глиняных ногах.

Англичане очень активно начали обхаживать прусских должностных лиц, особенно — Людвига Прусского. Этот дальний родственник короля, кутила и плейбой, отличался увлекающимся характером и резкостью суждений, а также постоянной нуждой в звонкой монете. Для обеспечения успеха дела посол Уитворт был вызван из Петербурга и назначен в Берлин.Сумев завербовать принца Людвига для своих целей, английский посол начал последовательно влиять на высших сановников, дабы убедить их в полезности для Пруссии вступить в войну с Данией. При этом пруссакам были предложены более чем щедрые условия и субсидии, а также крайне привлекательная для них возможность овладеть Гамбургом, Шлезвигом и Гольштейном. Эти немецкие области, издавна принадлежавшие датчанам, вызывали живой интерес Пруссии, как лакомый кусок.

Дело в том, что «Зундские пошлины», которые Дания исправно взимала с балтийской торговли, давно уже всем надоели. И в Пруссии, которая, несмотря на отсутствие военного флота, располагала немалым торговым, давно уже зрела идея Кильского канала. К тому времени уже существовал «айдер-канал» — искусственный водный путь шириной 30 и глубиной 10 футов, выполненный путём углубления русла реки Эйдер и проходивший по границе Шлезвига и Гольштейна. Англичане смогли красочно расписать королю Пруссии перспективы этого канала, обещая углубить его, расширить и в дальнейшем только им пользоваться при своих негоциациях на Балтике. Это обещало Прусской короне громадные, а главное, постоянные барыши, да ещё и избавление от диктата датчан при пересечении Зундских проливов. И колебавшийся Фридрих-Вильгельм наконец сдался. Конечно никто не уведомил его о секретном русско-датском союзе и о том, что в случае войны Россия вступится за Данию…

Правительство Пруссии долго колебалось. Но сумма, обозначенная Англией, была очень, исключительно велика….

* * *

Утро Семёна Романовича Воронцова, бывшего русского посланника при Сент-Джеймсском дворе, было теперь похоже на все остальные. Отставленный от всех дел, он всё равно каждый день направлялся в здание русского представительства на Чешем-плейс и просиживал в кабинете до обеда, напрасно думая, чем себя занять. Но сегодняшнее утро оказалось крайне необычным.

В десятом часу утра под окнами раздался цокот лошадиных копыт. Опытный слух дипломата сразу отметил, что приехавшая карета запряжена по меньшей мере четвёркою лошадей — даже по английским меркам это завидная роскошь! Воронцов тут же подошёл к окну: уж не пожаловал ли кто-нибудь из парламента или Уайт-холла?

Сквозь широкие рамы с частым переплётом он увидел внизу, возле входа в здание миссии, в дымке типического английского тумана, остановился большой, элегантный экипаж с обрезиненными ободами шин (дикая, запредельная роскошь!), как соскочивший с запяток широкоплечий, дюжий лакей с военной выправкой подставил снизу маленькую лесенку и почтительно распахнул дверцу кареты.На пороге появилась молодая дама, одетая с исключительным изяществом и вкусом; она по-хозяйски оперлась об руку лакея и спустилась вниз, элегантно поддерживая полу дорогого модного наряда.

Семён Романович внимательно рассматривал даму сквозь плачущие стёкла окна. Кто бы это мог быть? Воронцов не ожидал подобного рода визитов, и теперь был в полном изумлении.

Через полминуты раздался почтительный стук в дверь кабинета. По звуку Семён Романович сразу же понял, что это Джеймс, камердинер посольства.

— Войдите! — повелительно, но вместе с тем доброжелательно-милостиво воскликнул он. За время своего пребывания в Лондоне Воронцов успел усвоить манеры английского лорда.

— Сударь, мадам Жеребцофф ожидает вашей аудиенции! — с поклоном сообщил слуга, передавая Воронцову визитную карточку нежданной гостьи.

— Мадам Жеребцова? Это кто? — сам себя спросил Воронцов, вертя в руках прямоугольник тиснёной бумаги и смутно припоминая, что так звали пассию его петербургского коллеги. На визитной карточке золотыми буквами было затейливо выведено:

«Ольга А. Жеребцова, посланник и полномочный представитель Российской Империи в Королевстве Великобритания».

— Что?

Прочитав этот текст, Воронцов не поверил своим глазам; пришлось взять лорнет, дабы удостовериться, что прочитанное им не является плодом воображения.

«Полномочный представитель… Посол. Госпожа Жеребцова. Да как же это возможно?»

Все слова казались простыми и понятными, но соединить вместе их смысл у Семёна Романовича никак не получалось.

«Посол? Это что, на моё место? Женщину? Да ну, глупость какая-то!»

— Проси! — торопливо выкрикнул он Джеймсу, всё также в почтительном полупоклоне ожидавшему решения лорда Воронцофф.

Ещё раз поклонившись, слуга удалился.

«Неужели в Петербурге кто-то решил направить сюда женщину в качестве посланника? Да что за ерунда?» — продолжал недоумевать Семён Романович. Граф, конечно, был наслышан о странных и импульсивных решениях молодого императора, но чтобы вот такое…. Нет, он решительно не мог в это поверить!

На лестнице тем временем раздался быстрый лёгкий стук каблучков, и в кабинет посла ворвалась невысокая стройная дама с пышной копной белокурых волос, выбивающихся из-под маленькой модной шляпки. Остановившись на пороге, она окинула взглядом обстановку кабинета, пробежалась по книжным полкам и, наконец, в упор уставилась на Воронцова.

— Мадам, чем имею счастие видеть столь прекрасную соотечественницу в своём кабинете? — спросил Семён Романович, по дипломатической привычке изобразив самую гостеприимную улыбку.

Посетительница, однако, совершенно не ответила ему взаимностью, и даже наоборот, как будто бы обиделась.

— Простите, граф, но это не я в вашем кабинете, а вы — в моём! — колко ответила дама, деловито стягивая длинные лайковые перчатки.

Тут Семён Романович окончательно оторопел.

— Простите? Неужели вы действительно…

— Да! — коротко кивнула гостья, по-хозяйски осматриваясь по сторонам. — По представлению Министерства внешних сношений указом государя императора я назначена чрезвычайным и полномочным посланником и представителем Российской империи в королевство Великобритания! И первым делом… — пройдясь по просторному кабинету, она задумчиво провела пальчиком по спинке кресла, и, заметив на нём следы пыли, недовольно сморщила носик.

— Итак, первым делом — резко обернувшись к Воронцову, произнесла Ольга Александровна, — прошу ввести меня в курс всех дел и переговоров, передать по описи все бумаги. А вот вторых, но по важности предмета — тоже «во-первых», познакомить меня с нужными людьми, в особенности — с престолонаследником, князем Уэльса, и сообщить все-все-все подробности касательно его персоны — чем живёт, над какими предметами размышляет, чем дышит…. с кем спит, наконец!

В течение этого спича, граф, справившись наконец с изумлением, заставил себя принять деловой тон.

— Сударыня! Не соблаговолите ли представить мне хоть какие-то письменные доказательства вашего статуса — верительные грамоты, например?

— О, да! Простите великодушно; я всё стремлюсь с места в карьер… Вот, извольте прочесть: грамоты, сопроводительное письмо, распоряжение персоналу посольства, письмо к вам… Я подожду, пока вы читаете!

Граф Воронцов отошёл ближе к окну и при тусклом свете лондонского туманного утра перечитал все документы, благо они были достаточно лаконичны.

— Государь император просил передать вам, что не держит зла — сообщила меж тем гостья, заметив, что Семён Романович окончил чтение — и всегда готов удостоить вас аудиенции и выслушать объяснения ваших недостойных действий.

— Непременно! Его Императорское величество так добр! — дежурно откликнулся Воронцов, тут же решив про себя ни за что не возвращаться в Россию.

— Ну что же, раз с формальностями покончено, приступим к делу? — произнесла Жеребцова, поняв, что уговорить графа вернуться не получится. И Воронцов, вздохнув про себя, звонком вызвал делопроизводителя и начал передачу посольских дел.

* * *

Через несколько дней документы были переданы Жеребцовой и группе молодых дипломатов, прибывших с нею следом. Семён Романович добросовестно составил и физиогномическую записку касательно персоны Джорджа, Принца Уэльского, равно как и список важных персон, имеющих, а него влияние, с краткой характеристикой каждого. И Ольга Александровна, внимательно всё проштудировав, долго над ним размышляла, в задумчивости прикусив своими перламутровыми зубами коралловые губки; и, наконец, встряхнув головой, будто бы на что-то решившись, своим длинным накрашенным ноготком несколько раз энергично подчеркнула имя Бо Браммела.

Глава 21

Разгром принца Гогенлоэ произвёл на всех изрядное впечатление. Однако же было понятно — игра ещё не сыграна.

Герцог Брауншвейгский, узнав, наконец, что против него стоит совсем не вся русская армия, а лишь слабый заслон, пусть и под началом знаменитейшего из русских полководцев, решил поначалу попытаться разгромить Суворова и перешёл Неман.Силы сторон были неравны, отличаясь почти в 5 раз: 17 тысяч русских против 83 тысяч пруссаков. Суворов искусно и яростно оборонялся; ни дня не проходило без арьергардного боя! Огромную роль играла здесь конная артиллерия; по разработанной Александром Васильевичем методике, наши артиллеристы действовали дивизионами по 2 батареи; первая, «заигрывающая», выносилась вперёд, вторая ставилась в трёх-четырёх сотнях сажен далее от противника и укреплялась турами. Обе батареи тщательно маскировались.

Когда пруссаки в плотных походных колоннах приближались на дальность картечного выстрела, первая батарея открывала по ним внезапный огонь. Пруссаки педантично начинали перестроение из походной колонны в боевые линии побатальонно, что занимало просто уйму времени; и всё это — под огнём нашей артиллерии. Если какой-то толковый офицер авангарда всё-таки решался отвести колонны немного назад, выйдя из-под картечного обстрела, потери от этого совершенно не уменьшались: в этом случае в ход шла русская шрапнель.

Когда, наконец, прусские батальоны начинали наступление — как всегда, медленным, ровным размеренным шагом, сберегая строй и тщательно выравнивая ряды, и неся при этом дикие потери от нашей картечи — первая батарея сворачивалась, а в дело вступала вторая, прикрывавшая её отход. Но главное веселье начиналось, когда прусские солдаты достигали, наконец-то, оставленной нашими артиллеристами позиции и с восторгом захватывали брошенные там зарядные ящики. Некоторые из этих повозок внезапно взрывались, осыпая всё вокруг картечью.

Это были наши «подвижные мины». Некоторые зарядные ящики наши артиллеристы забивали картечью, поместив в середине бочонок пороха и установив в него электрозапал. В результате получался некий примитивный аналог мины «МОН-50», с огромным осколочным эффектом в выбранном секторе поражения. При удачном подрыве такая мина была способна уничтожить сразу десятки, а то и сотни вражеских солдат.

После нескольких подобных случаев прусские солдаты попросту стали бояться атаковать наши артиллерийские позиции, и даже приближаться к батареям, уже покинутым нашими солдатами. Прусские солдаты пытались «разрядить» наши мины, оружейными выстрелами вызвав их преждевременное срабатывание; однако пороховой заряд у наших мин был заключён в толстую оболочку из нескольких рядов чугунной картечи, так что выстрелы прусских гренадёров обычно не достигали цели.

Тем не менее, несмотря на всё искусство и героизм русских войск, пруссаки вскоре приблизились к Вильно. Однако здесь герцога Брауншвейгского настигло срочное предписание прусского короля: незамедлительно возвращаться для защиты Берлина.

Пока герцог увлечённо гонялся за слабой армией Суворова, прусские силы в Польше переживали самую драматическую катастрофу, какую только можно было себе вообразить. След за разгромом и капитуляцией армии генерала Гогенлоэ русско-польские войска под общим командованием генерала Бонапарта ворвались в пределы прусской Польши и вскоре заняли Варшаву.

Всю великопольскую территорию и Мазовию немедленно охватило национальное восстание. Малая Польша, находившаяся под властью австрияков, тоже заволновалась; однако здесь наши агенты всячески сдерживали мятежников с тем, чтобы не спровоцировать преждевременного конфликта с Веной. Прусские гарнизоны, маршевые колонны, запасные батальоны и рекрутские депо окружались восставшими и полностью вырезались; всюду формировались отряды конфедератов, быстро бравшиеся под контроль офицерами, специально высланными Тадеушем Костюшко вперёд. На огромных пространствах воцарился настоящий хаос; русский конный авангард, высланный для помощи восставшим, чаще пресекал эксцессы в виде поголовного уничтожения пленных, чем оказывал им действительную военную поддержку.

Руководил и координировал силы восставших генерал Домбровский, приехавший для этого из Франции. Этот небесталанный боевой командир сумел собрать из восставших более 30 тысяч штыков, пополнивших обескровленную армию Костюшко. Огромное количество прусских солдат в этой местности составляли этнические поляки, которые, заслышав о поражении пруссаков и вторжении русских войск, массово дезертировали из прусской армии, переходя к восставшим. Кончилось с тем что таких солдат сформировали отдельные батальоны, сохранивший свою прусскую униформу, и лишь надевшие двухцветные польские кокарды.

В результате, несмотря на то что пруссаки для того чтобы предупредите возможные волнения оставили на территории Польши 10 000 полевого войска, его фактическая боеспособность оказалась равна нулю.

После вступления русских и армии Костюшко в Варшаву тот издал воззвание, призывая поддержать русскую армию в борьбе с пруссаками. По всей освобождённой территории были созданы провинциальные комиссии, которые взяли на себя управление административным аппаратом, обеспечивая порядок и предотвращая социально-экономические беспорядки. Стали формироваться польские вооружённые силы в Познани, Калише и Конине. 10 октября произошли столкновения с прусскими войсками под Остшешувом и Кемно, а 13 октября восстание переместилось в район Серадза.

В это время Домбровский уже проводил мобилизацию в кантональной системе, призывая к оружию одного человека из десяти хуторов. 23 октября была объявлена всеобщая мобилизация. С самого начала как повстанческие отряды, так и войска, состоявшие из рекрутов, назначенных Домбровским, систематически очищали Великую Польшу от прусских войск. Действия распространились и на соседние районы, и в ноябре повстанцы захватили крепость и монастырь Ясная Гора. Спою Возле этого монастыря Конный отряд Людвига Прусского был разбит, а сам он погиб, получив удар в живот от польского косинёра. Ужасная гибель этого принца произвела в Пруссии самая гнетущее впечатление.

* * *

Между тем русские войска под командованием генерала Бонапарта стремительно продвигались вглубь Польши. Никто из полководцев не умел так пользоваться плодами победы, как он: неумолимо преследуя остатки прусских войск, он в недельный срок прошёл от Варшавы до Познани. В Берлине началась паника. Войска герцога Брауншвейгского были срочно отозваны для защиты столицы; Берлинский кабинет надеялся, что прусские крепости смогут на какое-то время сдержать наступление русских войск. С Саксонией был заключен союз, по условиям которого она прислала в прусскую армию 20 000 человек, а с Гессеном велись переговоры, так как курфюрст не хотел высказываться слишком рано. Армию под командованием генерала Рюхеля, осаждавшую Киль, также отозвали, и теперь она ускоренным маршем двигалась к Берлину. Под влиянием крика, поднятого партией Гогенлоэ, и уже пережитых неудач начало распространяться и крепнуть мнение, что армию ведут к гибели. Известие о занятии Варшавы, а затем — и Познани, где у немцев имелись значительные военные склады (магазины), еще более увеличило общее недоверие и растерянность. Повсюду говорили об измене, причем неуклюжее воображение не знающих обстановки офицеров и необученных солдат, как это обычно бывает, начало создавать самые необыкновенные предположения. В эти дни наша армия действительно обнаруживала признаки состояния горячки, и общая сумма ее моральных сил была значительно ослаблена, хотя отдельные лица сохранили ясность мысли и бодрость. Итак, армия была на 20 000 человек слабее, чем она могла бы быть, без доверия к своим начальникам, уже наполовину побежденная мыслью о непобедимости противника.

Однако генерал Бонапарт не повёлся на такую уловку. Блокируя прусские гарнизоны с силами польских повстанцев сам неумолимо продвигался вперёд и 6 ноября подошёл к Эльбе. Здесь его ждали прусские войска под командованием фельдмаршала Меллендорфа.

Меллендорф, несмотря на почтенный семидесятилетний возраст, не подорвавший, впрочем, впрочем, его жизненных сил, почтенный и импозантный, внешне казался настоящим военным. Но по существу он ни на волос не был меньшим царедворцем, чем тот же герцог Брауншвейгский, и при этом бесконечно уступал последнему в широте ума, глубине познаний и жизненного опыта. Во время Семилетней войны он в чине штаб-офицера гвардии служил с большим отличием, основывавшемся, вероятно, главным образом, на личной храбрости и твердой решимости; но последовавший затем 31 год периода мирного времени, полное отсутствие систематического образования и умственной деятельности мало-помалу превратили его военные дарования в фикцию, и он опустился до роли просто хорошего статиста на традиционных военных празднествах в Потсдаме и Берлине.

Задачей фельдмаршала было не допустить переправы русских войск через Эльбу. С этой целью он желаю быть сильным в каждом пункте одновременно, раскидал свои войска на самом широком фронте, охраняя мосты и предмостные укрепления. Генерал Бонапарт, узнав о диспозиции фельдмаршала Меллендорфа, только усмехнулся, и 10 ноября навёл три понтонных моста в районе городишки Лёбус, между Франкфуртом-на-Одере и Кюстрином.

Крепость Кюстрин тотчас же была блокирована польскими повстанцами; а Бонапарт, развернув свои колонны широким фронтом на юг, окружил основные силы Меллендорфа под Франкфуртом. Разрозненные силы фельдмаршала были разгромлены по частям; особенно отличились тут конные корпуса Депрерадовича, Платова и Остермана. Вскоре Меллендорф, запертый во Франкфурте, капитулировал; с ним сдались 23 000 солдат и офицеров. Победителем досталось более 80 полевых орудий, множество знамён и огромные запасы провианта.

14 ноября русская армия вступила в Потсдам; на следующий день русский командующий получил ключи от Берлина и вступил в крепость Шпандау, взяв в ней просто грандиозные трофеи.

В Париже дела прусского кабинета также велись крайне скверно. Оказалось, что маркиз Луккезини, представлявший Берлин перед Директорией, скрывал многие важные подробности взаимоотношений двух стран. Между тем внезапно и очень сильно ухудшилось отношения Пруссии с Францией. Директория вдруг захотела забрать её рейнские владения — так называемую Франконию, и, не объявляя войны, ввела туда два армейских корпуса. Луккезини пришлось отозвать, но было поздно: фактически Франция, под предлогом союзнических отношений между Пруссией и Англией, развязала военные действия, оккупируя Франконию и подбираясь к Ганноверу.

Однако Берлинский двор не сдавался. С Саксонией с трудом заключили трактат, по которому она двинула на соединение с прусской армией 18 000 человек, то есть, примерно, половину своей армии. Трактат был окончательно оформлен так поздно, что саксонские войска были причиной задержки выдвижения собственно прусских сил, направленных против французов. Курфюрст Гессенский крутился и изворачивался совершенно в стиле прусской политики. Он хотел дождаться победы прусского оружия, чтобы затем высказаться, а в случае если бы этой победы не последовало, он в силу священных прав нейтралитета чувствовал бы себя так твердо, как скала среди бушующего моря. Иные союзники Пруссии, — Мекленбург, Ангальту, Шварцбург, князья Липпе — видя, как идут дела, великодушно решили оставаться нейтральными, глубоко наплевав на судьбу Берлина. Один только герцог Веймарский прислал егерский батальон, разумеется, ничего не решивший.

Таким образом, из знаменитой, всегда готовой к бою 200-тысячной прусской армии в самом решительном бою, какой ей когда-либо приходилось вести, оказалась на месте и в готовности только половина, а армия, которую Пруссия собрала против французов в Тюрингии, имела в своем составе вместо 50-тысячного союзного корпуса всего только 18 000 саксонцев.

Но всё же, главной причиной прусской катастрофы оказались неверные решения самих берлинских теоретиков. Без их ошибок, допущенных и самим кабинетом и военным ведомством, можно было, используя имевшиеся налицо вооруженные силы, удерживая крепости и переправы, свести дело в ничью; но достаточных войск для этого уже не было. Лучшие силы прусской армии — 80 000 штыков и сабель под командованием герцога Брауншвейгского — вернулись из Вильно к стенам Кенигсберга; еще 50 000 под командованием генерала Рюхеля находились в Шлезвиг-Гольштейне, действуя против датчан. Таким образом, прусская армия была разорвана на две части, находившиеся на противоположных сторонах страны; и это в то время, как враг подходил к Берлину! Столь чудовищную ошибку пог допустить лишь один человек в мире; и я знал, что генерал Пфуль* меня не подведёт!

Волна победы донесла Русскую армию не только до Вислы и Одера, а даже до Эльбы и Рейна, где сила победы до известной степени выдохлась, движение приостановилось и где было встречено первое новое сопротивление со стороны ладмилиции.

15 октября пал Бреслау перед войсками Костюшко, 25 октября пал Глогау перед казаками Платова; затем 29 октября был занят форт Плассенбург под Кульмбахом взятый войсками Домбровского, 1 ноября пал Хамельн, 19 ноября — Ченстохов перед отрядом поляков и русской конницы, осаждённый Кюстрин сдался 20 ноября, капитулировав перед силами Юзефа Понятовского.

Затем, 25 ноября пал Штеттин, а 2 декабря пал перед Шпандау перед Бонапартом; а ранее, ещё 23 октября, войсками Багратиона был занят Кенигсберг.

Без быстрого падения всех крепостей, расположенных на театре военных действий, это вряд ли могло бы случиться. Если бы эти крепости не были сданы без правильной осады, то для их обложения и осады нам пришлось бы из 6 корпусов своей главной армии выделить не менее 4–х корпусов, и дальнейшее наступление оказалось бы невозможным. Причина оказалась в том оглушающем страхе. Которое внушило наше стремительное продвижение от Варшавы к Берлину; пожалуй, тут генерал Бонапарт продемонстрировал блестящее предвидение стратегии «блицкрига».

Итак, у прусского кабинета, бежавшего к тому времени в Померанию, под эфемерную защиту английского флота, оставалась лишь одна надежда: на объединение армий герцога Брауншвейгского и генерала Рюхеля. Вместе они составили бы 130- тысячное войско, способное сокрушить союзные русско-польские силы, не набиравшие вместе и 100 тысяч. И, когда это соображение пришло в головы офицеров прусского штаба, германская военная машина стала действовать с невероятной быстротой.

Оба командующих получили приказ форсированным маршем двигаться навстречу друг другу, держась побережья Балтийского моря. Встретившись в Померании, северо-восточнее Берлина, они должны были обрушить на русско-польские силы удар объединенной армии, освободить Берлин и отбросить русских обратно за Одер. На это были последние упования Фридриха-Вильгельма, королевы Луизы, прусского командования и… Уильяма Питта-младшего.

Разумеется, получив приказ идти на соединение с Рюхелем, герцог Брауншвейгский тотчас бросился его исполнять. Восьмидесятитысячная прусская армия бросилась под дороге на Штеттин, бросая обозы и отстающих. Движение это было ужасно. Солдаты не имели зимних палаток, оставленных в Кенигсберге с обозом вместе с одеялами и шинелями. Чтобы люди не замёрзли на ноябрьском пронизывающем ветру, приходилось каждую ночь разжигать множество костров, истребляя в округе крыши всех домов, безжалостно отправляемые на дрова.

Навстречу герцогу, оставив против датчан лишь слабые заслоны, таким же скорым маршем двигалась 40-тысячная армия генерала Рюхеля. Пруссаки были уверены в успехе: они до сию пор не поняли, что против них действуют сильнейшие военные умы в истории человечества…

Немедленно, как только обозначилось движение герцога из Восточной Пруссии на соединение с силами в Шлезвиге, фельдмаршал Суворов перешёл в наступление. К тому времени он получил серьёзные подкрепления, и его силы выросли до 38 тысяч активных штыков и 6 тысяч сабель. Отправив корпус Багратиона на занятие Кенигсберга (что тот самым блестящим образом и исполнил), сам Александр Васильевич начал преследование армии герцога, двигаясь параллельными дорогамии держась южнее. Такое неотступное сопровождение вдвое слабейшей его армией вызывало понятную досаду герцога Брауншвейгского, но развернутся и атаковать Суворова он не посмел; ведь отвлечение на эту второстепенную цель означало бы крах общего плана войны! Попытка выставить на пути суворовских войск заслон в виде корпуса генерала фон Клейста кончилась самой досадной неудачей; в битве у селения Лауэнхофф 20 ноября Суворов продемонстрировал, что «русские прусских всегда побивахом». Прусские линии, истощённые огнём русских стрелков и егерей, затем были проломлены мощными ударами батальонных колонн русской гвардии, и лишь недостаток у Суворова лёгкой кавалерии не позволил довершить разгром.

Движение Рюхеля тоже не осталось незамеченным генералом Бонапартом. Как только прусские колонны вышли с территории формально нейтрального Мекленбурга в пределы прусской Померании, он совершил широкий охватывающий маневр, окружая Рюхеля у городишки Пренцлау. И здесь состоялась чудовищная по накалу битва.

Бонапарт располагал лишь небольшим численным превосходством — 48 тысяч солдат против 41-й тысячи у Рюхеля. Пруссаки двигались в походных порядках от Пренцлау на Шмёльн, когда их обстреляла русская артиллерия. Затем появилась русские драгуны и гусары; первые, спешившись, начали обстреливать плотные прусские колонны, а гусары атаковали прусскую кавалерию.

Рюхель приказал разворачиваться из походных колонн в боевую линию с фронтом на восток. И тут с севера на них обрушились основные силы русской армии.

Прусские войска, постоянно тренируясь друг против друга на маневрах в Потсдаме, привыкли к определённому поведению оппонента: очень медленное сближение вражеских линий, сопровождаемое постоянным ружейным огнём. Но здесь было нечто совершенно противоположное: стремительный натиск мощных батальонных колонн, сразу же переходящих в штыковую атаку. Никто в русской армии особенно не заботился о ровности своих линий, и не тратил время на перестрелку: огонь по противнику вели стрелковые батальоны и егеря, а линейные батальоны ускоренным шагом сближались с противником и сразу же шли в рукопашную, повергая пруссаков в ступор.

Польский корпус атаковал с юга, из-под Грацова, воспрещая отступление пруссаков в направлении на юг. А с запада было широкое и длинное озеро!

Корпуса Рюхеля оказались в ловушке. Русская артиллерия не умолкала, громя скучившихся пруссаков ядрами и крупной картечью, взятой из Берлинского арсенала. Лёд на озере Унтеррукзее оказался непрочен, и множество прусских солдат, пытавшихся найти на нём спасение, попросту утонули. К концу дня 30 тысяч оставшихся в живых пруссаков сдались в плен. Уцелело лишь несколько сотен всадников, широко рассеявшихся по округе.

Это поражение сорвало надежды на объединение прусских сил и, соответственно, успех армии герцога Брауншвейгского. Однако его многочисленная армия, усиленная гарнизонами городов Данциг и Эльбинг, и сама по себе представлял немалую силу. Силы генерала Бонапарта. Хоть и получили некоторые подкрепления, всё равно уступали в численности: 58 тысяч русских против 85 тысяч пруссаков. И тем не менее, нам нужно было наступать: нельзя было дожидаться, пока враг нанесёт свой удар, выбрав время и место. И русская армия двинулась навстречу войскам герцога.

Все замерли в ожидании; все взоры устремились к местечку Калиш. Именно здесь должна была состояться решающая битва, ставящая окончательную точку в исходе компании 1799 года, а заодно и в судьбе всей Северной Германии.

В истории Калиш оставил заметный след гораздо раньше — 18 октября 1706 года здесь произошло одно из главных сражений Великой Северной войны. Русские драгуны под командованием князя Александра Меншикова разгромили корпус шведского генерала Арвидла Акселя Мардефельда, а самого его взяли в плен. Забавно, но бой против шведов под Калишем приняли тогда объединенные русско-польские войска. Потом город еще не раз менял государственную принадлежность. В 1793 году, по результатам Второго раздела «Жечи Посполитой» он вошел в состав Пруссии. И вот теперь, волею судеб, под этим же городком должно было состояться новое сражение.

Прусский авангард под командованием генерал-майора Блюхера первым занял Калиш, но из-за интенсивных действий русской лёгкой конницы, истреблявшей вражеские разъезды (в этом деле особенно отличились легкоконные полки) пруссаки не смогли заметить приближения главных сил русской армии.

Бонапарт подошел к Калишу и, узнав о неосторожности противника, решил немедленно на него напасть. 20-ти летний полковник С. Н. Ланской, с большей частью конницы, вторгнувшись в район неприятельского расположения, быстро прервал сообщения между деревнями и преградил путь отступления пруссакам. Вскоре подоспела русская пехота и атаковала деревни. Сопротивление войск противника, оставшегося без взаимной связи, было хотя и упорно, но непродолжительно. Саксонцы в соседнем селении Коканине вынуждены были сдаться; только трём ротам с большими потерями удалось пробиться к Калишу. Пруссаки упорно оборонялися в селе Боркове, надеясь на помощь из Калиша, но, не дождавшись её, вынуждены были сложить оружие; между тем, сам Калиш был оттеснен резервной конницей князя Трубецкого к Скаржеву. Пруссаки из Павловека, построив каре, отразили атаки русской конницы, успели дойти до реки Просны и ночью перешли ее в брод. Отступавшая из Калиша прусская конница также была опрокинута Ланским.

К ночи 13 декабря русские заняли Калиш, потеряв в боях накануне 670 человек. Противник потерял 1500 убитыми и ранеными и столько же пленными. Потери русских в бою оказались умеренными; однако, найдя среди трофеев множество бочек с вином, которые прусские маркитанты часто сбрасывали их с повозок для облегчения, спасая более ценные грузы, не смогли остаться равнодушными. Начальники не смогли удержать людей, которых усталость и сильный холод наиболее располагали к вину, так что три из четырёх егерских полков в считанные минуты до того сделались пьяны, что не было средств соблюсти не малейшего порядка.

Заметив замешательство в наших рядах, пруссаки атаковали тремя колоннами, сходу развёртывавшимися в строй. Но тут полковник Мюрат, возглавлявший Нижегородский драгунский полк, приказал людям сесть на коней и с возвышенности дерзко атаковал одну из неуклюжих прусских колонн.

Не часто случается на войне видеть кавалерийскую атаку, проводимую с такою отвагою и решительностью! Наш полк, совершенно не расстроив рядов, быстро спустился с заснеженного косогора и врезался во фланг не закончивших перестроения пруссаков с такой стремительностью, что те не сумели открыть упорядоченного ружейного огня. Потеряв всего несколько человек, храбрый полковник опрокинул неприятеля, сорвав его замыслы. Нижегородский Полк смог изрубить около 400 прусских пехотинцев, взять более 500 пленных, в том числе одного полковника, и полковое знамя.

Наконец, ранняя осенняя тьма остановила бой. Стойкость русских солдат в этом деле поразила пруссаков. Они дрались молча, их нельзя было ни сломить, ни устрашить. Однако на следующий день, 14 декабря, нашей армии предстояло выдержать натиск основных прусских сил… Понимая, что противник имеет превосходство в силах и собирается наступать, главнокомандующий переменил расположение войск. Приняв оборонительное положение, Бонапарт занял сильную позицию за рекой Просной; с флангов и фронта она была прикрыта болотами, это должно было уменьшить возможности превосходящей конницы противника. Было устроено три батареи, снабжённых мощными 24-х фунтовыми орудиями, укрытые турами и завесой из колючей проволоки, а также осколочными фугасами с электрозапалом; они должны были составить «костяк» нашей позиции. Огромные надежды возлагались на конную артиллерию Ермолова. Шрапнелей уже практически не осталось, и от действенности и смелости картечного огня зависело всё огневое превосходство русских сил; а здесь конной артиллерии не было равных. Все егерские полки соединены были вместе со стрелковыми батальонами, составя первую линию; из линейных батальонов сформировали резервные силы, назначенные для быстрых штыковых контрударов.

* * *

Бой начался рано поутру. Начали наступление пруссаки, как обычно, пытаясь провести фридриховскую «косую атаку». Видимо, никто не сообщил герцогу, что со времён битвы при Ружанах этот приём уже не работает… В итоге, прусские линии произвели несколько бесполезных атак на центр нашего построения, но не смогли преодолеть согласованные действия 60 батарейных орудий. Центр русской армии не дрогнул, а левый фланг начал отступление и, в конце концов, отогнулся назад, составив почти прямой угол с основной русской линией.

Полковник Ермолов со своей конной артиллерией находился в начале сражения на правом фланге армии, но, как только стало совершенно ясно, что основная вражеская атака придётся на левый фланг, получил приказ передислоцироваться на другую сторону поля боя. И в этот момент неожиданно повалил густой снег, который спутал все планы ведения сражения, в первую очередь прусские. Бой прервался на четверть часа; никто не видел перед собой ничего далее сажени.

Когда снежный заряд прошёл, также внезапно, как и появился, взорам всех предстало престранное зрелище. Кое-где войска — наши и вражеские — совершенно смешались. Один эскадрон потсдамских кирасир случайно оказался в расположении наших войск. Внезапно представшие перед ним наши полки, блиставшие лесом гранёных штыков, остановили их в оцепенении. Наши не стали теряться: с ужасным ожесточением, изъявленным громким хохотом, Владимирский пехотный полк бросился на них в штыки (да-да, пехота — на конницу!) и совершеннейшим образом уничтожил.

Еще худшая участь ждала полк брауншвейгцев, который, когда мрак рассеялся, оказался в сотне шагов от русской Главной батареи. Тотчас же на них обратился огонь шестидесяти наших орудий, буквально растерзавший сбившиеся в кучи батальоны. Затем прикрывавшие батарею два легкоконных эскадрона атаковали дрогнувших немцев и гнали их до тех пор, пока прусские резервы не восстановили фронт.

* * *

Между тем, Ермолов, прибывший на левый наш фланг, приказал развернуть свои батареи. Первое что он сделал, — приказал немедленно отогнать нашу пехоту, мешавшую выстрелам. Чтобы исключить саму мысль об отступлении, орудия были сняты с передков, а кони отправлены в тыл.

Герцог Брауншвейгский, завидя выдвижение наших артиллерийских резервов, выдвинул вперёд собственную артиллерию, приказав ей подавить батареи Ермолова. В развернувшейся дуэли нашим конным артиллеристам пришлось нелегко — им противостояла более дальнобойные и мощные орудия противника; и в этих условиях Ермолов тотчас же придумал и применил новую тактику действий. После каждого выстрела наши артиллеристы, пользуясь произведённым дымом подвигали на руках свои орудия в сторону, сбивая прицел прусских артиллеристов. Эффект был достигнут отличный: гранатами расстреляв прусские батареи, конно-артиллеристы затем обратились на неприятельскую пехоту, картечными залпами из 30 орудий воспретив все действия пруссаков на этом направлении.

Казалось, что дело сводится вничью, и наступавшая темнота готова уже была развести стороны; и в этот момент на поле боя появились колонны армии Суворова.

Его армия половину предыдущей ночи и весь день без привала упорно шла вперёд, сквозь грязь северо-прусских дорог. Успеть до окончания боя казалось делом почти невозможным, и к середине дня командующий, устроив небольшой привал, приказал оставить все обременения и идти вперёд налегке:

— Стой! Бросай ранцы, ребята! Кто успел — тот и съел! Ускоренным маршем — вперёд! — экспансивно кричал Александр Васильевич, без шинели, в одном лишь мундире то тут, то там проносясь вдоль колонн.

Смеркалось. Войска выбивались из сил, а Суворов всё подгонял солдат:

— Слышишь, слышишь? Близко уже! Поторопись — наши братья там умирают!

И в наступающих сумерках армия фельдмаршала — сначала кавалерия, а затем и пехота — обрушилась на левый фланг пруссаков.

Несмотря на страшную усталость наших войск после форсированного марша, штыковой удар сорокатысячной армии был чудовищно, непреодолимо силён! Пруссаки, в результате долгого боя тоже уставшие, обескровленные и выбившиеся из сил, даже не имели способных хоть немного противостоять Суворову резервов. Не размениваясь на мелочи, даже не тратя времени на развёртывание в боевые порядки, воска Суворова, как были, в походных колоннах вломилися в строй пруссаков. Те, заметя эти густые массы людей, пытались развернуть на них свои батареи, дабы искромсать плотные колонны русской армии ядрами и картечью. Но это не удалось: две конные батареи из армии Суворова развернулись и принялись засыпать прусских артиллеристов гранатами и ядрами. Генерал Ермолов, заметив происходящее, тоже выдвинул прусской артиллерии две батареи; при этом он приказал продвигать вперёд свои орудия после каждого выстрела, всё также пользуясь дымом от канонады. Так они подошли к прусским позициям на расстояние ружейного выстрела, интенсивно расстреливая всё вокруг себя картечью; в итоге пруссаки не смогли расстроить русские колонны огнём, и, неспособные ничего противодействовать натиску суворовских войск в ближнем бою, бросились бежать.

* * *

Большая часть прусских сил была уничтожена или рассеяна; немногие сохранившие порядок полки и дивизии вынуждены отступать на север; наши войска, несмотря на крайнее изнеможение, бросились их преследовать. Прусские части, отступая, теряли в непролазной грязи артиллерию; командующий утратил все нити управления войском, и вскоре дезорганизация стала всеобщей. Наконец, остатки армии герцога Брауншвейгского, преследуемые по пятам казаками и драгунами, были прижаты к побережью Балтийского моря. Здесь прусские войска, как сельдь в бочку, набились в ближайшую к ним древнюю крепость Кольберг, надеясь на снабжение английским флотом; но эскадра Паркера к тому времени уже покинула балтийские воды, пытаясь прорваться к себе домой через огонь Зундских батареи и поджидавшего их объединенного русско-датско-шведского флота.

Последние надежды герцога рухнули, и 2 января 1800 года остатки прусской армии капитулировали.

* Пфуль — кабинетный теоретик, во время наполеоновских войн отличившийся особенно неадекватными советами сначала прусскому королю, а потом и русскому императору.

Глава 22

В начале июня адмирал Паркер получил из Лондона грозное послание. Первый Морской лорд Хау сообщал о крайнем неудовольствии, вызванном в правительственных и парламентских кругах Англии действиями его эскадры. Действительно, результаты Балтийского похода оказались далеки от желаемых: ни Дания, ни Швеция не отпали от союза с Россией. И если на датчан в ближайшее время должны были двинуться прусские войска (это было решённое дело), то что делать с русскими — до сих пор было непонятно.

Желая хоть как-то оправдаться за неудачи, Паркер направил контр-адмирала Коллингвуда, только что закончившего ремонт боевых повреждений, полученных в боях с датчанами, для атаки русского Балтийского порта.

Эта удобная, глубоководная гавань примерно в 40 милях к западу от Ревеля ещё Петром I рассматривалась как основной порт русского флота, однако даже через 80 лет после основания так им и не стала. Русские адмиралы предпочитали базироваться в Кронштадте, вблизи столичного города, с презрением отвергая этот малообжитый участок Эстляндии. Тем не менее, Балтийский порт получил некоторую популярность среди купеческих судов, нередко встававших тут на зиму. В порту обычно находилось 30–40 судов одновременно, к тому же имелись обширные пакгаузы и склады. В общем, вполне достойная цель!

И ранним июльским утром, дождавшись благоприятного ветра, английская эскадра снялась в направлении на восток. Движение это тотчас было замечено с клипера «Смелый», осуществлявшего наблюдение за английскими силами. Пользуясь огромным преимуществом в скорости, он с безопасного расстояния следил за всеми перемещениями вражеской эскадры, при необходимости отправляя на берег голубиную почту. Поэтому, уже через сутки после того, как Паркер и Коллингвуд снялись с якорей, на стол императора Александра лёг доклад о перемещениях вражеских сил, и оборонительные контуры балтийского побережья были приведены в состояние полной готовности.

На шестой день плавания корабли достигли острова Эзель, где были замечены наблюдателями с берега. Рижский отряд канонерских лодок выдвинулся для защиты Ирбенского пролива, но английская эскадра ушла в направлении норд-норд-ост, огибая Моозундские острова по внешней стороне. Стало ясно: их цель — или Ревель, или Балтийский порт, или Кронштадт. И отряд наших канонерок под командованием капитан-командора Чернецова поспешил выдвинуться в сторону Ревеля, пройдя спокойными водами мелководного Рижского залива.

Когда через 2 дня англичане достигли, наконец, Балтийского порта, он был практически пуст; в гавани оставалось лишь несколько купеческих судов, из-за ветхости неспособных выйти в море, и плашкоуты.

— Похоже, джентльмены, птичка упорхнула, — мрачно сообщил подчинённым контр-адмирал Коллингвуд. — Но, раз так, давайте хотя бы сожжём её гнёздышко!

Контр-адмирал приказал морским пехотинцам высадить десант и поджечь пакгаузы, а кораблям — поддержать высадку орудийным огнём. И лишь когда шлюпки с морской пехотой были на полпути к молу, у берега было замечено движение; невидимые ранее из-за низкого силуэта, из-за плашкоутов выплывали русские канонерки. Это был небольшой местный отряд — всего 14 судёнышек, снабжённых 24-х фунтовыми орудиями.

Перед русскими канонерками расцвели всполохи орудийных выстрелов; по шлюпкам десанта хлестанула картечь. Ожила неизвестная ранее береговая батарея; ядра молотили воду рядом с бортами утлых английских ботов. Но командовавший десантом полковник Мур не отвернул.

— Гребите быстрее к берегу, ребята! Наш флот сейчас заткнёт эти убогие фальконеты! А мы высадимся и возьмём их орудия. Знаете, какие премиальные полагаются за взятые вражеские пушки, даже если это чистый металлолом?

Действительно, английские линейные корабли — 98-пушечный «Сент-Джордж», а также 74-х пушечные «Уорриор», «Нортумберленд», «Ахилл» и «Ардент», выдвинулись, дабы подавить береговые батареи и разогнать канонерские лодки. Казалось, поначалу им сопутствовал успех: береговая батарея замолчала, а одна из русских канонерок была потоплена. Нечастые попадания русских ядер не вызывали особой тревоги… пока на Ахилле не начался вдруг сильнейший пожар. Корабль покинул линию; весь экипаж бросился на борьбу с огнём. Но в это время загорелся «Уорриор», а на «Сент-Джордже» возникло подозрительное задымление.

— Чёрт побери, да что сегодня не так с нашими кораблями? — взъярился контр-адмирал.

— Может быть, стоит до выяснения покинуть сферу огня канонерок? — предложил кэптен Харди.

— Вероятно, вы правы, Том! — откликнулся сэр Катберт, не отрываясь от подзорной трубы, в которую он пытался высмотреть калильные печи русских. — Поднимайте сигнал на отход!

И линейные корабли отошли подальше от берега, чтобы спокойно потушить разгорающиеся пожары. Однако, несмотря на полную исправность помп, сделать это оказалось крайне непросто: огонь просто отказывался гаснуть! После упорной борьбы с пламенем, удалось спасти только на флагманский «Сент-Джордж»; а Уорриор и Ахилл были через четверть часа покинуты экипажами. Весь флот наблюдал, как два прекрасных линейных корабля, не раз задававшие перца французам и испанцам, пылали чудовищными факелами, всего лишь получив несколько попаданий от канонерских лодок; впечатление от этого зрелища произвело гнетущее впечатление на личный состав всех кораблей.

Между тем, достигший берега английский десант, не встречая сопротивления, начал поджигать склады и прибрежные портовые сооружения. Казалось, дело идёт на лад; но вдруг, как по сигналу, всё резко переменилось. Сначала вновь ожила русская береговая батарея, открывшая по морским пехотинцам в красных мундирах беглый огонь картечью; затем русские канонерские лодки, дрейфовавшие у берега, развернулись и начали расстреливать шлюпки англичан, как будто отрезая им путь к отступлению. Потом на берегу появились отряды русских ополченцев; начались короткие разрозненные стычки, жестокая резня среди грабежа и пожарищ; а огневой поддержки флота у морпехов уже не было!

Адмирал Паркер, видя бедственное положение десанта, не мог ничем ему помочь; из-за дымов цели на берегу стали почти непросматриваемы. Решив, в конце концов, «сделать хоть что-нибудь», Паркер приказал обстрелять порт с дальнего расстояния. Два часа длилась канонада; но затем марсовые заметили на горизонте приближающиеся отряды канонерских лодок. Это был ревельский отряд из 30-ти судов, прибывший на поддержку отряда Балтийского порта. Паркер, понимая, что дуэль с этими суденышками чревата новыми неожиданными и болезненными потерями, приказал Коллингвуду отойти в открытое море.

Лишь немногие пехотинцы смогли вернуться обратно.

На следующий день был послан разведывательный куттер, выяснивший, что количество канонерок в порту выросло почти до сотни (это подошёл Рижский отряд). И, не желая нести новые неоправданные потери ради уничтожения нескольких сараев, адмирал приказал отойти к прусским берегам, сначала к Кольбергу, а затем — к Штеттину.

После этого рейда адмирал Хайд Паркер оказался в крайне двусмысленном положении. Его эскадра даже после потерь превосходила силами и русский Балтийский флот, сильно уменьшившийся после выделения части сил на Мальту и ещё не восстановивший ни своей численности, ни выучки; превосходила она и датский флот, и уж тем более — шведский; но, объединившись, эти три эскадры могли бы нанести ему поражение. При этом адмирал почти не мог действовать против вражеских баз на Балтике из-за относительной мелководности большинства портов.

Зато удалось выяснить причину столь неожиданных возгораний на кораблях Его Величества. Оказалось, русские используют новые брандкугели, — удлиненные, с хвостовым оперением, как у стрелы, и начинённые каким-то тёмно-серым порошком, дающим невероятной силы пламя. Попадая в корабль, такие снаряды застревали в силовом наборе или в обшивке и поджигали их, причём. как правило, пожар удавалось обнаружить, когда он уже распространился настолько, что его невозможно было потушить.

Некоторое время Паркер осуществлял крейсирование в открытом море; затем была организована дальняя блокада шведских портов Сельвесборг и Карлскрона, не давший заметного результата. Проблема англичан заключалась в мелкосидящих каботажных судах шведов, спокойно уходивших от них по мелководью. Но самое главное было даже не это: ведь армаду из 29 линейных кораблей направили в Балтику не для блокады второстепенных портов, а для решительных действий! Пока же все предприятия Паркера иначе как «мелкотравчатыми» назвать было нельзя.

Первое время эскадра Паркера попросту обозначала присутствие в прусских портах, демонстрируя флаг и единство союзников. Но затем, когда случились первые серьёзные поражения пруссаков и стало ясно, что базы на балтийском побережье у Англии может попросту не остаться, а блокада Зундов становилась всё прочнее, вновь произошёл военный совет, где срочно пришлось решать — что делать?

Коллингвуд на этот счёт высказался совершенно определённо.

— Полагаю, нам надо прорываться обратно, в Северное море. Пока это ещё возможно, пока русско-шведско-датский флот не превзошёл нас окончательно! Я сильно опасаюсь, что при переходе через Зунды нас вновь обстреляют этими проклятыми «зажигалками», и мы оставим в проливах половину флота!

Поначалу, однако, Паркер медлил. Вернуться, потеряв шесть кораблей и не одержав ни однйо победы, означало крах его карьеры. Но после того, как поступили верные сведения о страшных поражениях пруссаков на сухопутном театре военных действий, адмирал скрепя сердце согласился с мнением своих вице-и контр-адмиралов. Поняв, что скоро он может потерять вообще все базы на побережье Балтики, Паркер в конце концов принял окончательное решение идти на прорыв.

И, покинув ранним ноябрьским утром якорную стоянку близ Штеттина, английская эскадра вышла в море.

Вскоре разведывательные куттеры сообщили Паркеру, что Эресунн защищают береговые и плавучие батареи, а также огромное количество канонерок; а вот Большой Бельт обороняет в основном линейный флот — русские, датские и шведские корабли — и небольшое число канонерских лодок. Хайд Паркер, посовещавшись с вице-адмиралами и кэптенами, решил, что при всех недостатках Большого Бельта всё-таки лучшим решением будет прорываться через него. К счастью, ветер был попутным, и это внушало адмиралу надежды на успех.

* * *

В ожидании поступления отчётов разведывательных клиперов Фёдор Фёдорович Ушаков нетерпеливо прохаживался взад и вперёд по шканцам своего флагмана — новейшего восьмидесятипушечного линейного корабля «Св. Александр Невский». О том, что грозная английская эскадра пришла в движение, ему уже было известно от агентурной разведки: от нашего резидента в Штеттине в посольство в Дании прилетел голубь с соответствующим донесением. Однако направление движения англичан оставалось неизвестным; потому адмирал, хоть и принял необходимые меры предосторожности — вызвал всех из увольнительных на берегу, отозвал корабли с набора пресной воды и пополнения припасов, собрал всех капитанов и проинструктировал их о предстоящих действиях — но до конца всё же не был уверен, что сейчас предстоит бой; и эта неизвестность тянула его душу.

Спустившись на минуту в свою каюту, адмирал помолился на образ святого Николая Мирликийского, покровителя путешественников и моряков, и на душе у него стало легче. Закончив молитву, адмирал хотел было вновь подняться наверх, но передумал и вместо этого решил пройтись по непривычно высокому опер-деку этого красивого, нового и такого необычного корабля.

Такого типа кораблей в Средиземноморской эскадре ему видеть не доводилось, и адмирал, лишь недавно принявший под командование Балтийский флот, никак не мог к нему привыкнуть. Скажем, те же самые «шканцы» здесь представляли лишь определённый участок палубы, никак не возвышаясь над корпусом корабля. Печь для каления ядер в трюме отсутствовала; вместо этого на вооружении находились новые, удлинённые «снаряды» с густым оперением, начинённые веществом под наименованием «термит». Фёдору Федоровичу ещё не приходилось видеть их действия, но артиллерийские офицеры и канониры, стрелявшие ими по лайбе, делали круглые глаза и в один голос говорили о невероятном эффекте от их применения. К тому же, большая часть орудий стояла не на обычных деревянных лафетах, а на рельсовых станках, дававший широчайший сектор обстрела и позволявших обходиться меньшим количеством матросов.

Рядом с орудиями лежали горки свинцовых ядер — уже знакомые Ушакову боеприпасы. Правда, раньше их держали только на фрегатах, чтобы компенсировать слабость их бортового залпа сравнительно с линейными кораблями, а теперь, видимо, выделили на флагман, дабы усилить его огневую мощь. При попадании эти ядра, пустые внутри, прежде чем проникнуть в корабельную обшивку, сплющивались в блин, и проламывали дерево, оставляя иной раз пробоину чуть ли не в сажень размером. «Всё-то у нас, не как у людей; пули чугунные, ядра — свинцовые» — вспомнил он любимую присказку русских офицеров на Мальте. Интересно, что бы сказал вице-адмирал Пустошкин, если бы ему довелось увидеть следующее поделие: оперённые, удлиненные чугунные «снаряды», разрезанные вдоль себя на четыре сегмента! По мысли конструктора сего чуда, при попадании в толстую обшивку английского судна такой снаряд должен «раскрыться», как цветок, и проделать в борту огромное крестообразное отверстие, что не сделать и четырьмя обычными ядрами. «Вот ведь в Петербурге разошлись; всё новые и новые пушки, снаряды, ядра; всё новые конструкции кораблей. Раньше в ходу у артиллеристов были простые чугунные шары, а теперь их днём с огнём не сыщешь» — подумалось адмиралу.

На самом деле простые ядра на корабле, конечно, имелись. Но они шли «про запас» и лежали в качестве балласта в трюме. И то, прежде чем пускать их в дело, надобно было сначала искупать их в ртути, пометив «лёгкую» сторону, а затем установить на неё деревянный поддон, и стрелять поддоном к пыжу; такие ядра летели в полтора раза дальше и много точнее! Чудеса, да и только.

А что уж сказать про сам корабль! Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — «Святой Александр Невский» был просто чудом инженерной мысли. Стремительные обводы корпуса, огромная скорость, мощный железный каркас, ажурные железные мачты с пятью ярусами парусов,

— Адмирал!

Ушаков обернулся. Его уху были крайне непривычны эти новые обращения: никаких там «высокопревосходительств» или чего-то подобного, просто по чину: «адмирал», «полковник», «командор»… Правильно, конечно, в бою не до церемоний, и новые короткие, экономящие время обращения много сообразнее старых; но всё одно — непривычно.

Однако же, юный лейтенант, вытянувшийся перед ним, новизной сией совершенно не смущался. Молодость быстро привыкает ко всему новому!

— Прибыл клипер-разведчик «Быстрый»! — доложил прикомандированный к флагманскому кораблю молодой лейтенант связи. — Телеграфирует, что противник движется сюда. Они в тридцати милях восточнее нас!

Ну что же… Этого следовало ожидать. Познакомившись с русскими канонерками при Балтийском порте, а с бронеплотами — при Гибралтаре, английский адмирал резонно счёл, что привычный ему враг — линейные корабли в Большом Бельте — в бою будет предпочтительнее, чем эти странные и крайне опасные шутки в Эресунне.

«Вы даже не представляете, милорд Паркер, как вы ошибаетесь. Ох, как же вы ошибаетесь!» — мысленно произнёс Ушаков. Конечно, есть в эскадре датские и шведские корабли, далеко не столь сильные, как их русские коллеги; но даже их снабдили свинцовыми ядрами и мощными разрывными гранатами, способными здорово остудить даже такого борзого врага, как англичане. А уж силы поддержки на фрегатах и корветах…. Это песня. Это просто песня!

Но всё это адмирал лишь подумал. Вслух же он произнёс:

— Поднять красный флаг. Приготовиться к бою!

* * *

Василий Панфилов «Россия, которую мы…» https://author.today/reader/44387/347203 19 век, вид снизу — глазами мальчишки-сироты — от нищей русской деревни и трущоб, до Африки, авиации и Революции!

Глава 23

Двум эскадрам предстояло встретиться в районе острова Лангеллан в проливе Большой Бельт. Англичане находились «на ветре», то есть при атаке на союзную русско-шведско-датскую эскадру ветер для них был попутным. Ушаков, вынужденный занять оборонительное положение, этим обстоятельством был крайне недоволен, но ничего тут поделать не мог: именно англичане выбирали время боя. Сам Фёдор Фёдорович предпочёл бы атаковать их ещё у Штеттина, но адмиралы шведской и датской флотилий настаивали на выполнении высочайше утвержденного плана — крейсирования объединённой эскадры в проливе.

Итак, англичане имели тактическое преимущество. Самый главный плюс наветренного положения — свобода в маневре; то есть находящиеся на ветре выбирают, где, как, когда и какими силами нападать, и стоит ли им вообще начинать бой.

Союзная эскадра, соответственно, находилась под ветром, и не могла выбирать момент атаки. Правда, у такого положения тоже есть ряд плюсов; и самое важное преимущество подветренного положения — это возможность использовать пушки нижнего дека. Однако англичане однозначно всегда выбирали наветренное положение, рассчитывая на быстрое сближение и последующий бой на близкой дистанции, где они на голову превосходили всех…

После долгих раздумий, адмиралом Паркером было решено, что флот образует колонну, которая находясь на ветре, прорежет строй русских кораблей. При этом возглавить передовую колонну поручалось контр-адмиралу Коллингвуду на его прекрасном 98-пушечном «Сент-Джордж», пусть и пострадавшем во время боя в Зундах. За ним шёл весь авангард британской эскадры в количестве 10 судов. Основные силы Хайда Паркера должны были атаковать русскую линию под острым углом, а авангард Коллингвуда и арьергард Сомерайза — почти под прямым. Так они собирались отрезать русский авангард, а затем взять кордебаталию русских в «два огня», чтобы колонны Коллингвуда и Сомерайза зашли с подветра, а силы Хайда Паркера оставались с наветренной стороны.

* * *

Окончательно диспозицию сражения Хайд Паркер закончил, находясь уже в водах Дании. Английский командующий предусмотрел собственное построение в три колоны; Командование одной колонной Паркер оставил за собой, руководство второй поручил Коллингвуду, третьей — Джеймсу Сомерайзу. Колонна Паркера насчитывала двенадцать линейных кораблей, Коллингвуд будет располагать в битве одиннадцатью, а Сомерайзу выделили шесть линейных кораблей и пять «больших» фрегатов.

Адмирал обоснованно предположил, что построение союзного флота будет линейное, ведь в то время именно такое построение считалось наиболее эффективным; к тому же именно такой строй казался логичным для флота, собиравшегося преградить англичанам путь в Северное море. Первым делом им предстояло дождаться попутного ветра. Англичане выбирали время и место атаки; и, не видя смысла пролезать в узкий и хорошо защищённый плавучими батареями Эстерсунн, двумя колонами, двигаясь курсом север-север-запад, втягиваясь в пролив Большой Бельт, где перед ними открывалась союзная эскадра, шедшая почти строго на север. Противники сходились под острым углом примерно в 30 градусов, но, поравнявшись с русской линией, которая растянулась больше чем на две мили, Коллингвуд и Сомерайз по команде Паркера развернулися на 90 градусов и атаковали линию русских кораблей двумя расходящимися ударами. Коллингвуд решительно атаковал западным курсом авангард противника, состоявший в основном из русских кораблей, колонна Паркера нацелилась в направлении северо-запад, по русскому центру (кордебаталии), а колонна Сомерайза готовилась прорезать арьергард, состоявший из шведов и датчан. Между 10 и 11 часами Коллингвуд — его колонна находилась северней — сигнализировал Паркеру: «Имею намерение отрезать авангард противника, чтобы предотвратить отступление вражеского флота в Копенгаген». Около 11 часов Коллингвуд отдал приказ не открывать огонь, пока враг не окажется в самом уязвимом положении — то есть его колонна должна была обстрелять русских непосредственно во время прорезания их линии. Флагман Коллингвуда — быстроходный корабль новой постройки «Сент-Джордж» — на всех парусах приближался к русской линии, и при этом намного обогнал следующие за ним корабли.

В этом бою англичане должны были применить тактику создания местного преимущества. Они собирались сражаться не корабль против корабля, как это принято у благородных людей, а, пользуясь лучшей маневренностью своих сил, нападать на каждый вражеский корабль вдвоем или даже втроем и, уничтожив или повредив до полной его неспособности продолжать сражение, переходить к следующему. Использование новой тактики и лучшая подготовка английских артиллеристов, решимость кэптенов вести бой на самой близкой дистанции, где залпы карронад англичан были бы особенно разрушительны — всё это, несомненно, должно было предрешить исход сражения!

Адмирал Паркер с гордостью наблюдал, как колонна Коллингвуда дерзко прорывается вперёд, в приметный разрыв между двумя русскими кораблями.

«Сейчас они разрежут их линию пополам, и корабли русского центра столпятся, как бараны перед загоном. А Коллингвуд тем временем зайдёт с другой стороны и разнесёт их, поражая небоевые борта… Но как же смел это парень! А вот Сомерайз медлит»

— Нам надо подбодрить их! — решил адмирал. — Прикажите поднять сигнал: «Британия ожидает, что каждый исполнит свой долг»!

Разноцветные флаги степенно поползли на реи. Заметив сигнал Паркера, Коллингвуд, однако, совершенно не впечатлился, лишь сухо пробурчав:

— Я бы предпочёл, чтобы адмирал Паркер прекратил посылать такого рода сигналы. Мы все знаем, что мы должны делать!

А вице-адмирал Сомерайз высказался энергично, но совершенно непечатно.

Тем временем, линия русских корабле становилась всё ближе. С них вёлся довольно быстрый огонь, но, как ни удивительно — никто из них не стрелял головной корабль Коллингвуда!

— Сэр, русские обстреливают нашу колонну, но не трогают нас самих! — в изумлении воскликнул кэптен Харди.

— Вы хотите подать на них официальную жалобу? — приподняв бровь, ехидно спросил его контр-адмирал.

— Нет… нет, сэр! Просто это кажется мне странным сэр! — сконфуженно промолвил кэптен.

— Просто возблагодарите господа, что эти ядра летят не в нас, — назидательно произнёс Коллингвуд, — и проверьте, всё ли готово для «собачьей свалки!»

— Есть, сэр! — промолвил кэптен, удаляясь. «Ну и задница» — невольно подумал Харди, «такой самовлюблённый тип этот Катберт Коллингвуд!» Однако, несмотря на недовольство, кэптен всё же счёл за лучшее проверить, всё ли готово для боя — осмотрительность никогда не бывает лишней!

Но сомнения были напрасны — офицеры и команда отлично знали своё дело. Пушки и карронады были заряжены для производства близкого залпа: какие-то — двумя, а некоторые — и тремя ядрами; команды марсовых, баковых и шкотовых матросов находились на своих местах, чтобы после разрезания вражеской линии сразу же повернуть на параллельный курс, взяв противника в «два огня».

Но когда Сент-Джордж сблизился с русской линией, была замечена ещё одна странность:

— Посмотрите-ка! У русских за линией линейных кораблей стоят какие-то ещё суда! — в удивлении воскликнул кэптен Харди, сквозь пороховой дым всматриваясь во вражеское построение.

И действительно, за парусами русских линейных кораблей виднелись сильно наклонённые назад мачты… торговых клиперов. Даже не фрегатов — клиперов! Увидев это более чем странное зрелище, кэптен счёл за нужное доложить об увиденном контр-адмиралу.

— Да, действительно, это их «клиперы», — удивлённо произнёс Коллингвуд. — Удивительно, они же не могут нести сколь-нибудь мощных орудий из-за недостаточной ширины корпуса! Да и обшивка у них слишком слаба, чтобы противостоять даже артиллерии брига! Впрочем, нам это не важно: мы уничтожим и их, и линейные корабли, и всех остальных! Нам бы только подойти к ним поближе и вцепиться в них, как бульдог в быка!

Тем временем к Харди подбежал взволнованный мичман.

— Впередсмотрящий доложил, что мы плывём на какую-то шлюпку, буксируемую последним кораблём русского авангарда, сэр!

Харди и Коллингвуд, услышав это и глядя на бледного юного джентльмена, обменялись ироничными взглядами.

— Ну что же, мы сметём её, будто бы и не заметив. Расслабься, Том! — понимающе улыбнулся кэптен и, потрепав парня по плечу, отправил его на место.

— Все волнуются. Перед боем всегда так! — извиняющимся тоном пояснил он Коллингвуду.

— Я прекрасно понимаю, Уильям! — ответил контр-амирал, невольно вспоминая свои первые бои. Да, к этому не привыкнуть!

Наконец, «Сент-Джордж» врезался в русское построение, и по нему открыли огонь сразу два линейных корабля и один фрегат. Комендоры английского флагмана, стиснув зубы, ожидали, когда уже наступит их черёд послать звенящую смерть во вражеский борт. И никто не обращал никакого внимания на странный баркас, волочившийся за кормой предыдущего русского корабля….

— Ну что господа, шампанское отупорено… Извольте начинать вечеринку! — воскликнул Катберт Коллингвуд, когда его корабль поравнялся с русской линией. Сейчас прогремят залпы крупнокалиберных карронад, и чудовищные анфиладные залпы сметут русских канониров и матросов, раздробят лафеты орудий, подняв в воздух тучи гибельных осколков, древесных щепок и человеческих останков…

— Канониры, открыть… — прокричал констапель «Сент-Джорджа», но закончить он не успел.

Последние слова его потонули в грохоте чудовищного взрыва!

Корпус корабля содрогнулся так, что люди Коллингвуда все как подкошенные попадали на палубу. Прямо перед носом у «Сент-Джорджа» вырос гигантский грязно-белый столб воды, в котором просвечивали обломки; в небо взметнулись детали корпуса, доски, части корабельного каркаса; один из плехтов* вознёсся на добрых две сотни ярдов ввысь и рухнул у самого борта «Нептуна», третьего корабля в колонне Коллингвуда. Марсовые матросы как горох посыпались в воду; один бедняга грохнулся в абордажную сеть в паре шагов от контр-адмирала и в ужасе заметался, не в силах освободиться. Лишь через некоторое время он смог достать карманный нож и разрезав сети, выпасть на палубу… чтобы чуть позже умереть в ледяных водах Балтики.

Несколько секунд корабль, казалось вздыбился над волнами, а затем тяжело ухнул носом вниз. Раздался скрип и треск ломающегося дерева — в гигантский, в тридцать футов диаметром, пролом в носовой обшивке хлынула балтийская вода.

— Спасайся, кто может! — в отчаянии прокричал Харди. Борьба за живучесть была бы безрассудством: набравший ход «Сент-Джордж» буквально заглатывал в себя десятки тонн солёной воды, под давлением поступавшей теперь в его трюм. Корабль сильно зарылся носом и с каждым мгновением погружался всё сильнее; и наконец, он просто встал вертикально, задрав корму и обнажив сверкавшее медью днище.

Колонна Коллингвуда скучилась возле места гибели своего флагмана, форштевнями утыкаясь в его остов и в борта русской эскадры. Русские корабли авангарда немедленно развернулись и начали обстреливать англичан дальним, но довольно метким огнём; между тем, русская кордебаталия поражала англичан чудовищными продольными залпами. Но самым неожиданным и страшным образом показали себя безобидные русские клиперы: они принялись осыпать противника ракетами, буквально в секунды выпуская десятки огненных снарядов! К счастью, паруса англичан были тщательно намочены морской водой; иначе катастрофа была бы неминуема; но уроки фрегата «Эндимион» оказались изучены английским Адмиралтейством.

Однако, несмотря на все приготовления, несмотря на сверхчеловеческие усилия пожарных команд,

Несмотря на неудачу Коллингвуда, вызвавшую уныние на флагмане Паркера, адмирал ещё был настроен оптимистично:

— Ничего, господа! Английские моряки — это всё ещё английские моряки! Сейчас мы сблизимся с «медведями» на пистолетный выстрел, и они узнают, что такое добрый залп, и настоящая выучка Королевского флота!

Между тем колонна Паркера постепенно сближалась с русской линией. Карронады на верхней палубе выискивали цели для своих картечных залпов; мощные пушки, заряженные двумя-тремя ядрами, готовы были обрушить свой смертоносный груз чугуна и горячей ненависти на приземистые линейные корабли под белыми полотнищами с косым голубым крестом. Но верхняя палуба русского корабля оказалась практически пуста; лишь кое-где возвышались какие-то странные сооружения. Англичане готовы были дать залп. Как вдруг…

С одного из этих судёнышек прозвучал грохот выстрела. В небо высоко взметнулся огромный и тяжелый снаряд, по широкой дуге перелетевший на английскую сторону и рухнувший прямо у борта «Лондона»

— Промахнулись! — радостно констатировал Паркер. — Уж не знаю, что у них там было в этой дуре, и не хочу знать. Огонь, ребята!

Но тут раздался новый залп, и с борта вражеского судна сорвалось сразу несколько таких же бомб. Они тащили за собой тросики, которые, натянувшись, ограничили дальность полёта этих гигантских мин. Обрушившись вниз, те на этот раз оказались более точными, чем первый выстрел: две мины рухнули на палубу, одна разбилась о борт «Лондона».

Последствия были ужасающи: палуба и борт флагмана сразу же занялись жирным чадящим пламенем. Корабль вспыхнул так, будто бы на его борту разлили сразу бочку сырой нефти! С ужасом моряки видели, как в пылающем озере расцветают вспыхивающие заряды пороха, складированные у орудий и теперь полыхающие как адские цветы; как раскаляются до белого цвета перекатывающиеся по палубе комья (это были шары термита, о чём атакованные англичане, конечно же, не могли знать). Крики сгорающих заживо людей заставляли кровь застывать в жилах; несколько моряков охваченных пламенем, катались по палубе, другие с душераздирающими воплями бросались за борт.

Сбившихся в кучу англичан с трёх сторон поливали огнём; раскалённые ядра, гигантские привязные бомбы, ракеты — всё шло в дело, вызывая многочисленные пожары. Деморализованные стремительной и страшной гибелью флагмана, англичане не могли сделать решительно ничего, упёршись в стену русской кордебаталии. Разрушительные анфиладные залпы сметали орудия, людей, крушили дерево, рвали такелаж; с грохотом падали реи и стеньги, мачты заваливались на борт, создавая такой ужасный крен, что вести огонь из орудий оказывалось невозможно. Немногие уцелели в этом аду: корабли колонны Паркера сгорели все, кроме одного.

Не менее впечатляюще разворачивались события в колонне у вице-адмирала Сомерайза. Шесть кораблей его колонны атаковали группу из 8 кораблей союзного флота, в основном — датские и шведские. Если в дивизионе Коллингвуда в основном действовали двойки кораблей, то у Сомерайза основной ударной силой являлась тройка из линейного корабля и двух фрегатов. Однако, его флагманский 80-ти пушечный «Канопус» не сумел прорвать плотного заслона из близко расположенных вражеских кораблей и сцепился такелажем с 74-х пушечным датским «Тре Кронер», на выручку которому тут же пришли ещё два судна: датский «Денмарк» и русский клипер «Беззаветный». Схватка на пистолетной дистанции закончилась для Сомерайза самым печальным образом: в час тридцать его тяжело ранило. Картечная пуля вошла в плечо, прошла через грудь и застряла в спине.

— На якорь, мистер Уинтингтон! Мне пора на якорь! — прохрипел вице-адмирал подскочившему капитану его флагмана, и вскоре скончался. Бой и здесь был чудовищно тяжёл и страшен. Если датчане и шведы сражались, «как обычно», то русские обрушивали на противника настоящий шквал огня! Все их корабли несли 36-фунтовые орудия, причём при первом столкновении они стреляли два раза подряд! Русские фрегаты вели огонь 24-х фунтовыми пустотелыми свинцовыми ядрами, при попадании сминавшимися в блин и проламывавшими в борту дыры таким размером, что в них могла бы въехать телега. Клиперы, неспособные нести мощную артиллерию, поражали противника батарейным огнём зажигательных ракет и залпами карронад; но самым ужасающим оказался огонь «привязных бомбометов», забрасывающих на палубу вражеского корабля сразу целую бочку зажигательной жидкости. Моряки английских кораблей, имевших глупость чересчур сблизиться с небольшими русскими судами, то и дело получали на палубу или в борт такого рода приветы; а ведь одного попадания было достаточно, чтобы сжечь самый большой и сильный корабль!

И вскоре море у острова Лангеланн в проливе Фемарн-Бельт можно было использовать как иллюстрацию ада для неверующих моряков. Поверхность воды пылала жирным коптящим пламенем от промахнувшихся зажигательных бомб и ракет; попавшие в ледяную воду моряки с горящих и тонущих судов всячески отгребали от этих огненных островков, дабы не сгореть заживо. С грохотом взрывались крупнокалиберные тяжёлые удлиненные гранаты 36-фунтовых русских орудий, сметая с гон-деков и шканцев английских артиллеристов. То и дело вспыхивали паруса, пораженные огненной «фосфорной шрапнелью»; хотя английские моряки добросовестно намочили их перед боем, за время долгой перестрелки они успели высохнуть. Кэптены линейных кораблей эскадры Паркера делали невозможное; на «Канопусе», флагмане Сомерайза, марсовые матросы топорами освободили свой такелаж и четырежды смогли потушить пожары, вызванные раскалёнными ядрами и термитными снарядами! Тем не менее, через час боя «Канопус» вынужден был спустить флаг. К этому моменту ¾ его команды были, как и вице-адмирал, мертвы или умирали. На судне не осталось ни одного полного орудийного расчёта; их смешанная с солёной водою кровь их стекала через клюзы в равнодушно-свинцовые волны Фемарн-Бельта.

Новые боеприпасы русских произвели в английском флоте настоящее опустошение. Уже через час после начала боя большая часть английских линейных кораблей пылала, подожжённая калёными ядрами, термитными снарядами, привязными бомбами и зажигательными ракетами. Английские моряки, в шоке от столь неожиданной и страшной перемены своей роли, видя безысходность положения, начали спускать на отдельных кораблях флаги…

Победа досталась союзникам нелегко — 450 человек убитыми и 1200 ранеными. Хотя они не потеряли не одного корабля, но большинство имело повреждения различной степени тяжести, некоторые — очень тяжелые. Но потери русско-датско-шведского флота ни в какое сравнение не шли с потерями англичан. 15 линейных кораблей и три фрегата сгорели, 8 сдались в плен, один взорвался и затонул. Лишь 5 кораблям и двум фрегатом удалось выйти из боя и найти спасение в балтийских портах Пруссии. Англичане потеряли в тот кровавый день 6170 человек убитыми и утонувшими и 3060 человек пленными.

Из восьми плененных кораблей четыре союзники затопили прямо на месте сражения или просто дали им утонуть, — столь велики были их повреждения. В Копенгаген, таким образом, привели четыре корабля, два из которых передали датчанам, два — шведам. Датчане оба трофея сочли за лучшее поставить в качестве блокшивов; шведы один разобрали на лом, и лишь один, 74-х пушечный «Индифетигейбл», после основательного ремонта взяли на вооружение.

Тело сэра Катберта Коллингвуда выловили из холодных балтийских вод на следующий день после битвы. Раненый контр-адмирал, видимо, столь сильно вцепился в обломок рея, что его с трудом смогли от него оторвать. Очевидно, оказавшись в воде, он попросту замёрз в негостеприимных водах Большого Бельта.

Англичане, конечно же, хотели забрать тело контр-адмирала, но неожиданно им было в этом отказано. Русский император приказал похоронить сэра Катберта на Морском Мемориальном кладбище в Петергофе, рядом с могилою контр-адмирала Горацио Нельсона, погибшего два года назад на дуэли. При этом оба англичанина оказались объединены одной гранитною стеллой, на которой высекли непонятную фразу: «Gang of brothers». Несомненный символизм этого выражения остался неизвестен широкой публике; впрочем, все уже привыкли, что император иногда совершает странные, необъяснимые простым смертным поступки**.

* плехт — большой якорь.

**«Gang of brothers» — так Нельсон называл свою команду командиров и капитанов, приведшую его к победе при Трафальгаре. К. Коллингвуд входил в число «бандитов».

* * *

Рекомендую ознакомиться с моим фэнтези «Коммандер» — много боёв, интриги, многослойный сюжет, и, конечно же, наш человек-попаданец! https://author.today/reader/314990/2873869

Эпилог

И вновь наступает Новый Год. В Петербурге падают крупные хлопья лёгкого декабрьского снега, публика катается с ледяных горок, а на Елагином Острове соорудили огромный Ледяной дворец, большую ёлку и устроили гулянья. Наступает новый век, и мы отмечаем его с невиданным ранее размахом.

Наташа снова беременна; все предрекают второго сына, а я, честно говоря, предпочёл бы девочку. Так хочется быть рядом с ней. Но увы, похоже к весне мне надо будет ехать в Германию, на переговоры о судьбе прусских земель. Дело будет непростое — даже после полного разгрома прусской армии и оккупации большей части ее территории никто в Европе не допускает и мысли, что Пруссия теперь просто исчезнет! Если бы еще нам удалось поймать короля Фридриха-Вильгельма II и его семью, можно было бы вынудить его подписать какие-то очень интересные условия… Но нет, этот гад сначала сбежал к тестю в Мекленбург, а оттуда — в Ганновер, под защиту англичан. Так что впереди у нас непростое дипломатическое турне.

Англичане совершенно потрясены поражением своего флота. Такого с ними не было с… да нет, такого с ними никогда ещё не было! Лондонские газеты полны катастрофических прогнозов: ожидают, что весной мы высадим в Кенте стотысячный экспедиционный корпус. Ко мне теперь направлен новый английский специальный посланник — контр-адмирал Джон Уоррен; по данным разведки, ему поручено «на любых условиях» договориться с русским правительством о мире и «за любые деньги» добыть формулу термита. Я, соответственно, зеркально поручил Скалону ни в коем случае не допустить утечки информации. Радует, что другую нашу тактическую новинку — лодки с динамитом, буксируемые за нашими кораблями и взрывающиеся электродетонатором при попытке вражеского корабля пересечь нашу линию — так и осталась неизвестной. Увы, но сэр Катберт Коллингвуд, похоже, погиб зазря!

А насчёт «договориться» — посмотрим. Последние новости из Франции совершенно меня не радуют; сильно подозреваю, что после того как французы развяжутся с австрийцами в Италии, настанет и наш черёд скрестить с ними штыки! В этом случае с англичанами надо будет дружить; ведь они в противном случае могут стакнуться с французами, а подобия Крымской войны мне совершенно не нужно.

Кроме того, в Лондоне предпринимают теперь чудовищные усилия, чтобы перетянуть на свою сторону Данию. Но принц Кристиан VIII столь глубоко оскорблён их вероломным нападением на Копенгаген (и столь впечатлён оглушительным падением Пруссии), что ничего и слышать не желает.

И правильно делает.

Соблазняет Англия и шведов. Но Густав III, мало того что ненавидит Англию, но теперь ещё и страшно боится раздела Швеции между Данией и Россией. Я же, намереваясь подкрепить эти настроения, неформально предупредил членов Риксдага, что в случае чего, их новым королём будет ни добряк Александр и не вполне адекватный Кристиан, а… Финский король Павел. Как они перепугались! Несчастные подданные Павла Петровича уже не знают, под какой камень забиться, спасаясь от его кипучей энергии и руководящей мысли, а соседи с ужасом взирают на происходящее, примеряя всё это на себя.

Увы, но следующий, 1800 год, судя по всему, придётся посветить в основном внешним делам. Вызванные французской революцией пертурбации никак не желают улечься, причём особую пикантность добавляет информация о смерти в Вене несчастного французского короля Людовика XVI. «Толстяк Вето» помер в полной безвестности, окружённый такими же, как он, призраками прежнего режима; а Мария-Антуанетта уже два года как покинула его, и проживает теперь в Лондоне с давним своим шведским любовником — графом Ферзеном.

Эта смерть, несомненно, станет знаковой для наступающего века. Если ранее французские монархисты пребывали в унынии, наблюдая за своим ни на что негодным вожаком, от теперь они встрепенутся и, найдя себе более дельного предводителя. выйдут на тропу войны. Директория давно уже всем осточертела, так что господа с белыми кокардами вновь получат свой шанс. Дофин, конечно, ещё молод и неопытен, но вокруг него может сплотиться и старая аристократия, и разочарованные, недовольные республиканцы…В общем, теперь в Париже всего можно будет ожидать!

Но, кроме знаковой смерти, есть еще и знаковое рождение: 26 мая сего года в Петербурге в семье коллежского асессора Сергея Львовича Пушкина появился на свет смугленький мальчик Саша. И он до сих пор жив — протянул первые, самые опасные полгода своей жизни, а значит, с высокой вероятностью вырастет и повзрослеет. Вот это вот — отличная новость! Я очень переживал, не случилось ли настолько сильного изменения будущего, что наши таланты попросту перестанут появляться на свет. Но нет, всё работает… по крайней мере, в этот раз. И это радует, потому что кроме «буря мглою небо кроет», я ничего из нашей поэзии совершенно не знаю и в случае дефолта никак не смогу спасти честь русской литературы.

А такого история мне не простит.

* * *

Рекомендую ознакомиться с моим фэнтези «Коммандер» — много боёв, интриги, многослойный сюжет, и, конечно же, наш человек-попаданец! https://author.today/reader/314990/2873869

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Благословенный. Книга 5

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Эпилог

Nota bene